Я слушал и думал: красивая девочка, вся в маму. Грудка уже набухает,
господи ты боже мой. Неужели у Польки талант? От этой мысли волосы
поднимались дыбом, и гордо, и страшно делалось. Хотел бы я дочке Стасиной
судьбы? Тяжелая судьба. Хотя есть, конечно, литераторы, которые, как сыр в
масле катаются - но, по-моему, их никто не любит, кроме тех, кто с ними
пьет по-черному; а это тоже не лучшая судьба, нам такого не надо. Тяжелая,
беспощадная жизнь - и для себя, и для тех, кто рядом. Не случайно,
наверное, среди литераторов нет коммунистов, а если и заведется
какой-нибудь, то пишет из рук вон плохо: сюсюканье, назидательность,
сплошные моралите и ничего живого. Наверное, эти люди просто-так и по долгу
службы не могут не быть теми, кого обычно именуют эгоистами. Ученый, чтобы
открыть нечто новое, использует, например, компьютер и синхрофазатрон;
инженер, чтобы создать нечто новое, использует таблицы и рейсфедеры - но
литератор, чтобы открыть и создать новое, использует только живых людей, и
нет у него иного способа, иного пути. Нет иного станка и полигона. Да, он
остроумный и приятный собеседник; да, он может трогательно и преданно
заботится о людях, с которыми встречается раз в полгода; да, он способен на
поразительные вспышки самоотдачи, саморастворения, самосожжения - но это
лишь рабочий инстинкт, который знает: иначе - не внедриться в другого, а
ведь надо познать его, надо взметнуть пламена страстей, ощутить чужие
чувства, как свои, а свои - как великие, чтобы потом выкачанные из этой
самоотдачи впечатления, преломившись, переварившись, когда-нибудь легли на
бумагу и десятки тысяч чужих людей, читая, ощущали пронзительные уколы в
сердце и качали головами: как точно! как верно!.. и, насосавшись, он
выползет из тебя, сам страдая от внезапного отчуждения не меньше, чем ты -
но все равно выламывается неотвратимо, отрывается с кровью, испуганно рубит
по протянутым вслед в безнадежном старании удержать рукам и оставляет того,
ради кого, казалось, жил, в пепле, разоре и плаче. Вот как Стаська меня
сейчас.
А иначе - не может. Такая работа.
- Папчик,- тихонько спросила Полюшка, и я понял, что она уже давно молчит.-
Ты о чем так задумался?
- О тебе, доча,- сказал я,- и о твоих подданных.
- Ты не бойся,- сказала она, подходя. Уселась на подлокотник моего кресла и
положила руку мне на плечо.- Я им вреда не сделаю. Просто надо же их как-то
в себя привести. Ну, какое-то время им будет больно, да. Я сейчас вторую
часть начала. Все кончится хорошо.
И на том спасибо, подумал я. Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула
Лиза. Улыбнулась, глядя а наше задушевство.
- Родные мальчики и родные девочки! Не угодно ли слегка откушать?
Савельевна уж на стол накрыла.
- Угодно,- сказал я и встал.
- Угодно,- повторила Поля очень солидно и тоже встала.
Взявшись с нею за руки, мы степенно, как большие, двинулись в столовую
вслед за Лизой.
Она шла чуть впереди, в длинном, свободном платье до пят - осиная талия
схлестнута широким поясом. Светлое марево волос колышется в такт шагам.
Полечу утром, подумал я. Все равно ночью там делать нечего - в порту, что
ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и шептать: "Прости...
прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а она, как это
водится у них, христиан, властью, данной ей Богом, отпускает мне грехи...
Иногда, по моему, бормотал во сне вслух. Что она слышала? Что поняла?
Мы отужинали. Потом, болтая о том, о сем, попили чаю с маковыми баранками.
Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - -укладываться спать и
усыпительно побродить по эфиру на сон грядущий, вдруг там какое брень-брень
попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке, потом еще. Чаи гонять она
могла по-купечески, до седьмого полотенца - ну, а я за компанию.
- Какой хороший вечер,- говорила Лиза.- Какой хороший вечер, правда?
Я был уверен, что Поля давно спит. По правде сказать, у меня у самого
слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла
в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая.
Она плакала. Плакала беззвучно и горько. Попыталась что-то сказать - и не
смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев.
- Папенька...- горлом сказала она.- Папенька, твоего коммуниста застрелили!
- Что?! - крикнул я, вскакивая. Чашка, резко звякнув о блюдце опрокинулась,
и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть.
Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал: "...Приблизительно в
двадцать один двадцать. Один или двое неизвестных, подкараулив патриарха
поблизости от входа в дом, сделали несколько выстрелов, вырвали портфель,
который патриарх нес в руке и, пользуясь темнотой и относительным безлюдьем
на улице, скрылись. В тяжелом состоянии потерпевший доставлен в
больницу..."
Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив.
Это не могло быть случайностью. Почти не могло.
Кому я говорил, что собираюсь консультироваться с патриархом? Министру и
Ламсдорфу...
И Стасе.
Не может быть. Не может быть. Быть не может!!!
Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала. Лиза, тоже прибежавшая сюда,
стояла в дверях, прижав кулак к губам.
- Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда.
- Папчик...
- Выйдите! - проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась. Я
сорвал трубку.
У Стаси играла музыка.
- Стася...
- Ой, ты откуда?
- Из дома.
- Это что-то новое. Добрый это знак или наоборот? - у нее был совершенно
трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко спросивший поодаль
от микрофона что-то вроде "Кто то ест?", выдавал изрядный градус.
Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй бутылки добрался. "Это
мой муж",- по-русски произнесла Стася, и словно какой-то автоген дунул мне
в сердце пламенем острым и твердым.
- А мы тут, Саша, сидим без тебя, вспоминаем былую лирику, планируем
будущие дела...
- Только не увлекайся лирикой.
- Я даже не курю. Представляешь, он берет у меня в "Нэ эгинэла" целую
подборку, строк на семьсот!
- Поздравляю. Стася, ты...
- Я хочу взять русский псевдоним. Можно использовать твою фамилию?
- Мы из Гедиминовичей. Это будет претенциозно, особенно для Польши. Стася,
послушай...
- А девичью фамилию Лизы?
- Об этом надо спросить у нее.
- Значит, нельзя,- вздохнула она.
- Стасенька, ты никому не говорила о том, куда я собираюсь лететь?
- Нет, милый.- голос у нее сразу посерьезнел.- Что-то случилось?
- Ты уверена?
- Да кому я могла? Я даже не выходила, а с Янушем у нас совершенно иные
темы.
- Может, по телефону?
- Я ни с кем не разговаривала по телефону,- она уже начала раздражаться.-
Честное слово, никому, Саша. Хватит.
- Ну, хорошо... - я с силой потер лицо свободной ладонью.- Все в порядке,
извини.
Было чудовищно стыдно, невыносимо. За то, что ляпнулось в голову.
- Стасик... Ты очень хорошая. Спасибо тебе.
- Саша,- у нее, кажется, перехватило горло.- Саша. Я ведь так и не знаю,
как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь?
- Да, сказал я одними губами. Да,да,да,да!!
Она помолчала.
- Ты меня слышишь?
- Да,- сказал я в слух.- Да. И вот еще что. Ты не говори ему, кто я. В
смысле, где я работаю.
- Почему?
- Ну, вдруг это помешает публикации.
- Какой ты смешной,- опять сказала она.- Почему же помешает?
- Ну... - я не знал, как выразиться потактичнее.- Он вроде как увлечен
национальными проблемами слегка чересчур...
- Ты что,- голос у нее снова изменился, снова стал резким и враждебным,-
обо всех моих друзьях по своим досье теперь справляться будешь? Он в
какой-нибудь картотеке неблагонадежных у вас, что ли? Какая гадость! - и
она швырнула трубку.
Хлоп-хлоп-хлоп.
Позаботился.
Слов-то таких откуда нахваталась. "Неблагонадежных..." Меньше надо
исторической макулатуры читать...
Не верю. Не может быть.
Неужели случайность?
Таких - не бывает.
Я снова поднял трубку.
- Барышня, когда у вас ближайший рейс на Симбирск?
Симбирск
1
В оранжевой рассветной дымке распахивался под нами Симбирск - между ясным,
светлее неба, зеркалом Волги, даже с этой высоты просторной, как океан, и
лентой Свияги, причудливым ровным серпантином петляющей по холмистой
равнине волжского правобережья. Небольшой, но великий город. Когда-то он
был крайним восточным форпостом засечной черты, прикрывавшей выдвинутые при
Алексее Михайловиче в эту степную даль рубежи страны. Мне всегда казалось
неслучайным, что именно здесь за двести лет до рождения первого патриарха
коммунистов России получил коленом под зад пьяный тать Сенька - выдавленный
из Персии, выдавленный с Каспия, безо всяких угрызений удумавший было
погулять, раз такое дело, по родной землице, вербуя рати посулами свобод и,
как выразился бы какой-нибудь Нечаев, будущего справедливого общественного
строя: "Режь, кого хошь - воля!" Но насилие не прошло здесь уже тогда. Аура
такая, что ли... еще одно сердце России. Иногда мне казалось, что вся эта
неохватная, как космос, держава состоит из одних сердец - то в такт, то
чуть в разнобой они колотятся неустанно, мощно и всегда взволнованно.
И вот насилие, безобразное, словно проказа, проникло сюда.
Неужели и впрямь мутантный вирус?
Невесомым бумажным голубем семисотместная громада спланировала на бетон и
замерла в сотне метров от здания вокзала. Безмятежная заря цвела вполнеба,
когда мы вышли на вольный воздух. Длинная вереница рейсовых автобусов
быстро всосала пролившееся из утробы лайнера людское море и, фырча,
распалась - кто в Симбирск, кто в Ишеевку, кто куда.
До центра Симбирска езды было с четверть часа.
Я отправил группу "Добро" в гостиницу, где всех нас ожидали номера, а сам
пошел по городу, безлюдному и неподвижному в эту рань. Всплыл алый диск, и
спящие дома млели в розовом свете; чуть курилось над лужайками
Карамзинского сквера розовое марево, пропитанное истомным настоем
отцветающей сирени. Сколько сиреневых поколений сменилось с той поры, как
тут гулял великий историк? Обаятельно неуклюжий, будто теленок, длинный
дом, в котором родился автор "Обломова", улыбнулся мне топазовыми отсветами
старомодных окон. По бывшей Стрелецкой, ныне Ленина, мимо принадлежащего
патриаршеству института императивной бихевиористики вышел к Старому Венцу.
Дальше хода не было - откос и буйный, слепящий волжский разлет.
Левое крыло института, выстроенного в тон сохранившимся, как были, зданиям
улицы, упиралось в дом Прибыловского, во флигеле которого появился на свет
первый патриарх.
Было все же что-то неизбывно русское и, не побоюсь выспереннего слова -
соборное в осуществленной им удивительной трансформации. Он верно угадал
подноготный смысл вскружившего многим головы так называемого экономического
учения, вся предписывающая часть которого, в отличие от достаточно глубокой
описывающей, сводилась, если отрешиться от прекраснодушных, таких понятных
и таких нелепых грез об очередном будущем справедливом строе, к фразе, с
античных времен присущей всем бандитам, поигрывающим в благородство и тем
загодя подкупающим бедняков в надежде, буде понадобится, получать у них
кров и хлеб: отнимем у тех, у кого есть, и отдадим тем, у кого нет.
Разумеется - все ж таки девятнадцатый век! - с массой интеллигентских
оговорок: то, что экспроприировано у народа; то, что нажито неправедным
путем... как будто, хоть на миг опустившись с теоретических высей на
грешную землю и вспомнив о человеческой природе, можно вообразить, что в
кровавой горячке изъятий кто-то станет и сможет разбираться, что нажито
праведно, а что - нет. Логика будет обратной: у кого есть - тот и
неправеден, вот что ревет толпа всегда, начиная от первых христиан, от
Ликурговых реформ, и нет в том ее вины, это действительно самый простой
критерий, обеспечивающий мгновенное срабатывание в двоичной системе "да -
нет"; в толпе все равны и просты, и спешат построить справедливый строй,
пока толпа жива, и поэтому не могут не требовать действий быстрых, простых
и равных по отношению ко всем, двоичный код - максимум сложности, до
которого толпа способна подняться.
Да, изначально концентрация имуществ и средств шла насилием, грабежом,
зверством неслыханным - но, когда она завершается, и фавориты тысячелетнего
забега определились, ломать им ноги на финишной прямой, и ровно тем же
зверством отбирать у тех, кому когда-то как-то - все равно, когда и как -
досталось, отдавая деньги, станки, месторождения, угодья, территории тем, у
кого сейчас их мало или нет совсем, значит принуждать историю делать второй
шаг на одном и том же месте; а потом, возможно, еще один, и еще, и еще,
ввергая социум в череду нарастающих автоколебаний сродни тем, от которых
погиб Кисленко, а у нее одна развязка: полное разрушение молекулярной
структуры, полное истребление и победителей, и побежденных. И что проку
лить нынешним обездоленным уксус в кровь, дразнить, как собак до
исступления дразнят, твердя о восстановлении исторической справедливости!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36