- А где Станислава? Ой, дыму-то!.. - она почти подбежала ко мне. Глянула на
розетку для варенья которую я превратил в пепельницу.- Святые угодники,
четвертая! Да что случилось, Саша? На тебе лица нет!
- Все, Лизка,- сказал я, снова впихивая себе сигаретку в губы. Руки все еще
дрожали.- Пляши. Одной козы - как не бывало.
- Вы что, поссорились? - с ужасом спросила она.
Я неловко размолотил окурок в розетке, среди вонючей трухи предыдущих, и
кивнул. Лиза, прижав кулачок к подбородку, потрясенно замотала головой.
- У нее на шестой уже перевалило... тебе, может, опять под пули лезть...
Ой, дураки, дураки, дураки...
И тут же, схватив меня за локоть, энергично заговорила:
- Саша, ты только не расстраивайся, не бери в голову. Это у нее просто
период такой. Я, когда Поленьку ждала, тоже на тебя все время обижалась,
из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А она - другой человек, что
ж тут сделаешь. Привыкла к свободе, к независимости. Она родит, и все
постепенно уляжется, она ведь очень тебя любит, я-то знаю!
- Задурила она тебе голову, Лизка,- почти со злостью проговорил я.- Не верь
ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы от кого - ну, а тут как
раз дурак попался.Никого она, кроме себя, не любит, и никогда не любила...
Ну, так что у нас с обедом? Ты вкусный обед обещала!
Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто не узнавала. Будто у меня
выросли рога и чертов пятак вместо носа.
- Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил...
- Да я много глупостей наговорил.
- Не надо так! - болезненно выкрикнула она.- Эта ночь - одна из самых
счастливых в жизни у меня! Никогда может мы с тобой не были так близко... А
говорил ты, что нельзя крушить живое. Потому что тогда ожесточаются и
высыхают. Ты не становись таким, Саша,- она подняла руку и погладила меня
по щеке.- До нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но ты... лучше уж
изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись. потому что я тебя
такого очень быстро разлюблю. И что я и Поля тогда станем делать?
Стокгольм
1
Теплоход крался по фьорду.
В желтом свете предосеннего северного заката тянулись назад лежащие в воде
цвета неба острова. Крупные, покрытые лесом, или помельче, скалистые,
украшенные одним-двумя деревьями и какой-нибудь почти обязательной избушкой
под ними, или совсем лысые, или совсем небольшие, не крупнее Лягушек в
Коктебельской бухте - просто валуны, высунувшие на воздух покатые, как
шляпки грибов, розово-коричневые спины. На каждом из них хотелось посидеть
- свесить ноги к воде и, коротко глядя на остывающий мир, в рассеянности
размышлять обо всем и ни о чем. Глухо рокотали на малых оборотах дизеля;
корабль мягко проминал зеркало поверхности, и за ним далеко-далеко тянулись
по ясной, холодной глади медленно расходящиеся морщины. Красота была
неописуемая, первозданная, хотя громадный город уже надвинулся - из-за леса
на правом берегу тянулась в небо окольцованная игла телебашни; светились в
настильном сиянии почти негреющего солнца разбросанные в темной зелени
прибрежные виллы и особняки Лилла-Бартан, но все равно современное мощное
судно казалось неуместным здесь, нужен был драккар. Пятнадцать лет назад
один мой друг, писатель - с ним-то мы и попали впервые в эти края, он и
познакомил нас со Стасей позапрошлым летом - сказал: "Теперь я понимаю Пер
Гюнта. Здесь можно взять меч и молча выйти на двадцать лет. Здесь можно
ждать двадцать лет". Я не очень понял тогда, что он имел ввиду, не понимаю
и теперь, но сказано было красиво, и вокруг все было красиво - а между
двумя красотами всегда можно найти связь, дин найдет одну, другой - другую.
Смертельно, до тоски хотелось показать все это Поле, Лизе и Стасе. Одну
красоту - другой красоте. вот и еще одна связь между красотами, уже моя;
кроме меня, ее никто не поймет.
На нижних палубах суетились туристы, перебегая от борта к борту через
широкую, как площадь, кормовую площадку; беззвучно для меня орудовали
фотоаппаратами и видеокамерами, толкались в поисках свей идеальной точки
зрения. Я стоял наверху, неподалеку от труб - они туго вибрировали и
сдержано рычали. На шее у меня болтался полагающийся по легенде "Канон", но
я про него забыл. Не хотелось дергаться. Кто смотрит через видоискатель -
тот видит только фокус да ракурс, а мне хотелось видеть Стокгольм. Я люблю
этот город.
Совсем уже неторопливо мы проползли мимо островка Каскель-хольмен, где на
тонкой мачте над краснокирпичным замком чуть полоскал давно уже навечно
поднятый флаг - исторически его полагалось спускать, когда Швеция ведет
войну; потом слегка взяли вправо. По левому борту открылся близкий, и
продолжающий мерно наплывать изящный лепесток моста, разграничивающего
залив Сальтшен и озеро Мелорен - со стороны Старого города у въезда на мост
высился строгий и гордый каменный Бергандотт; а дальше, за строениями
рыцарского острова, похожими все, как одно, на дворцы, вывернув из-за
высоких палубных надстроек судна, четко прорисовалась в напряженной
желтизне небес ажурная башня Рыцарской кирки. Все это напоминало Петербург
- н еще причудливее и плотнее, потому что мельче и чаще были накиданы в
залив острова; а берега кое-где были низкими и плоскими, как у нас, но
кое-где вспучивались вверх каменными горбами - и здания взлетали в небо.
Подумать только. Чтобы построить город, так похожий на этот, мы воевали с
ними едва ли не четверть века. А они с нами - чтобы мы не построили.
Средневековье...
Ошвартовались в самом центре, у набережной Скеппсбрен, почти что под окнами
королевского дворца. Толпа на палубах медленно всосалась в недра корабля, а
я, не спеша никуда, завороженно озираясь, еще выкурил сигарету на своей
верхотуре. Чуть не швырнул окурок за борт, как делал в море, но рука сама
не пошла.Это было все равно, что плюнуть в лицо мадонне Литта.
"Правда" была столь любезна, что по своим каналам забронировала для меня
скромный, но вполне уютный двухкомнатный номер в одном из отелей на
Свеаваген, в двух шагах от концертного зала, где, как мне говорили
когда-то, и происходит вручение Нобелевских премий. Начало смеркаться,
когда я закончил разбирать багаж и полез в душ. Очень горячий; очень
холодный. Все вроде было в порядке: и краны чуткие, и напор хороший, а не
то.
Вытерся, вылез, оделся. Подошел к окну. Загорались огни, двумя плотными
противонаправленными потоками катили внизу яркие авто. Покосился на
телефон. Нет, не хотелось сразу звонить. На корабле я как-то расслабился,
морская прогулка даже слишком пошла мне на пользу, размяк я, как последний
бездельник, и никак было не решиться снова броситься в бойцовый ритм.
Я знал: стоит начать - это надолго.
Да и не следовало, пожалуй, звонить из отеля. Береженого бог бережет.
Хотя покамест за журналистом Чернышовым, по всем признакам, никто не
следил.
Я опустился в полупустой бар. Музыка играла ни уму, ни сердцу, но к
счастью, не громко. Не спеша, выпил чашку кофе, выкурил еще сигарету.
Сладкое ничегонеделание... Вышел на улицу. Поколебался немного и пошел
налево, к роскошной биргер-ярло-гатан.
Насколько я понимал, это в честь того ярла Биргера, которого в свое время
откомпостировал святой князь Александр. Хорошо, что средневековье
закончилось. Я не смог бы жить в те эпохи. Разве что принял бы постриг. И
то: католики, лютеране, православные, старообрядцы - и все праве остальных.
На улице имени смертельного врага русского святого я купил мемориальный
банан. Понюхал пахнущую приторной тропической сыростью кожицу;
интернациональным жестом уважительно показал тонущему в своих фруктах
уличному торговцу большой палец - тот с утрированной гордостью выпятил
челюсть и задрал нос: мол, плохого не держим. Мы разошлись, довольные друг
другом. С бананом в руке я двинулся дальше.
Люди, люди, люди... Люди у витрин, люди у машин, люди у лотков, и просто
идущие не спеша, жующие резинку и не жующие резинку, разговаривающие,
смеющиеся... Нет, люди у нас красивее. А вот город чище у них. Аккуратнее
как-то, прополотее.
Слитно шумя и моргая тысячью красных глаз, катил мимо вечерний
автомобильный ледоход.
Улица вывела к маленькому скверику, громко именуемому парком. Берцели-парк,
кажется. Я миновал его, и тут уж снова недалеко было от воды. Остановился.
Вот с этого места начиналась моя симпатия к Стокгольму.
Никуда он не делся за пятнадцать лет, мой чугунный приятель, которого я
когда-то в сумерках, принял в первый момент за живого. Надо очень любить
свою столицу, чтобы любить ее так весело и непринужденно: в блистательном
центре великого города, сердца северной империи, пусть даже бывшей,
поставить красно-желтую загородку "ведутся работы", кинуть на асфальт
тяжелую крышку канализационного люка, а под крышкой воткнуть с натугой
открывающего ее чугунного водопроводчика, так что казалось, будто он
вылезает из дыры в земле - с худой, костлявой, уныло перекошенной и явно
похмельной рожей. Одно только слегка портило впечатление - торчащая тут же
табличка "Хумор". Как будто без этого пояснения кто-нибудь мог не
догадаться, что водопроводчик является юмором, и окаменел бы от недоумения.
Была тут какая-то неуверенность шведов в самих себе.
Хотелось навестить еще Риддар-хольмен, Рыцарский остров, но небо уже
отцветало, и даже на западе сквозь холодную зелень заката вовсю проступала
синева. Я постоял у воды, вспоминая, как мы с другом сидели на стрелке
этого самого хольмена, на скамейках открытой эстрады - а за темной водной
ширью, неторопливо игравшей словно бы каучуковыми отражениями городских
огней; потянет и отпустит, потянет и отпустит, громоздился тяжелый,
угловатый бастион ратуши, а мимо, в двух шагах от нашего берега, тарахтя
несильным дизельком и тускло светя фонарями и единственным квадратным
оконцем, проплывал занюханный катерок с громким названием "Соларис Рекс"...
Но сердце было уже не на месте. Пора работать.
Я решительно пошел к телефону. Я не знал по-шведски; Эрик, по словам
патриарха, не знал по-русски. И когда, подняв трубку, с того конца ответили
международным "алло", я спросил, старательно надавив на английское "р",
чтобы сразу дать понять, на каком языке ведется разговор:
- Эрик?
- Он включился сразу.
- Е-э...
- Гуд дей, Эрик. Ай'м фром Михаил Сергеич.#$Добрый день, Эрик. Я от Михал
Сергеича (англ.).$#
2
Дни летели - как листья на ветру.
Работа была кропотливой, и, в общем, совершенно непривычной для меня. Эрик
- немногословный, очень славный и феноменально эрудированный в своей
области человек - помогал, чем мог, без него я запутался бы быстро и
безнадежно; для меня действительно все оказалось доступно и открыто, по
первому требованию поступали картотеки, документы, пожелтевшие, а то и
затянутые прозрачной пленкой ветхие письма, расписки, дагерротипы... Но что
Эрик мог сделать, ежели я сам не ведал, что ищу? Поди туда - не знаю
куда... Целыми днями я просиживал за терминалом ЕСИ - помню, когда
создавалась Единая Сеть Информации, мы, желторотики, пили за ее здоровье и
пели "Ой,ты гой, Еси!", в читальных залах, а то и в рабочих каморках
фондов, расшифровывая старый почерк - на немецком, на французском; и тонул
в ворохах ничего не значащих фактов, и вновь выныривал было, уцепившись за
какую-то нить, а потом нить рвалась, или приводила в тупик, и я искал
другую, и все было наугад, наощупь, все было зыбко. А дни летели, и я
скучал по всем.
Однажды мне показалось, что меня пасут - и я целый день проверялся. Кружил
в перепутанном, как кишечник, метро; зашел в кино; зашел в ресторан.
Похоже, почудилось. Вечером просто руки чесались прозвонить номер на
предмет электронных "жучков", но у меня, естественно, никакой аппаратуры с
собою,- аппаратура - вещь броская, первый же сделанный обыск в номере меня
бы расшифровал; а, во вторых, пусть слушают, я все время молчу. Однако
нервы были на взводе, и в тот же день я дольше обычного мучился
бессонницей. Слишком уж медленно шло дело. Да и шло ли? Порой мне казалось,
что я вообще на ложном пути и не по заслугам проедаю казенные кроны. Очень
хотелось осведомиться, набегает ли дальше статистика Папазяна, происходят
ли и теперь в мире преступления, аналогичные выявленным нами - но отсюда
это было невозможно. Я бежал в пустоте.
А листья и впрямь полетели, поплыли, зябко дрожа, по рябой от осеннего
ветра воде уличных проливов.
Я ни с кем не знакомился, ни с кем не сходился.
Я тосковал.
Я работал.
Поначалу мне то Стася, то Лиза мерещились в толпе. Потом все это стало
реже. Потом прекратилось совсем. Я даже не мог узнать, как у них дела,
здоровы ли...
Пятого сентября мы и штатники запустили очередную пару гравитаторов. Вот об
этом мне прожужжали все уши по радио, промозолили все глаза в газетах.
"Новая фаза глобального сотрудничества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36