.."
Никто проекту "Арес" не угрожал.
Из газет же я узнал, что патриарх вернулся к работе. Его все-таки
ухитрились поставить на ноги, он снова мог ходить сам - медленно,
приволакивая ноги, присаживаясь для отдыха каждые метров полтораста, но все
же не остался прикованным к креслу, которое я запомнил так хорошо.
Потрудились и в Симбирске, и в петербургской нейрохирургии, и в прекрасном
санатории "Бильгя" на северном берегу Апшерона... В основном писали с
радостью и симпатией к патриарху - иногда, как мне казалось, чересчур
экзальтированной, неприятной для нормального человека так же, как и любое
вибрирующее на грани истерики чувство. Но событие всколыхнуло угасшую волну
интереса к покушению; газеты всех направлений в течении нескольких дней
были наводнены версиями. Версии - хоть плачь. Однажды довелось мне прочесть
и про себя. Ярая антирусская газета - не помню названия, зато врезался в
память тираж: 637 экземпляров - огорошила своих шесть сот тридцать семь
читателей заявлением, что злодейское убийство наследника русского престола
было осуществлено по воле патриарха коммунистов, так как великий князь
своей популярностью в народе и набожностью способствовал усилению
православия, чего коммунисты старались не допустить; покушение же на
патриарха было карательной акцией российских спецслужб. Как единственное
доказательство этому приводился факт, что "контрразведчик Божьей милостью,
знаменитый своей щепетильностью в вопросах чести (?) полковник МГБ России
князь Трубецкой, участвовавший в расследовании убийства наследника, после
случайной встречи с патриархом Симбирска бесследно исчез во время
пребывания в горном пансионате "Архыз", и ни его жена, ни друзья, ни
любовницы ничего не могут сообщить о его местопребывании". Любовницы.
Так-так. Неужели эти заразы со своими вопросами приставали к моим
ненаглядным? Я едва не скомкал газету. Потом перечел фразу снова. Уж если
писаки пронюхали, что меня нет в Архызе, настоящие сыскари могут знать куда
больше. Стало не по себе, и спина ощутилась какой-то очень беззащитной.
Как-то раз со мною попыталась многозначительно познакомиться то ли кубинка,
то ли мексиканка, остановившаяся в том же отеле, что и я, и, вдобавок, на
том же этаже. Женщины свое дело знают туго, почерк, что называется,
поставлен - сообразить не успеваешь, что происходит, а уже ведешь ее в бар,
уже заказываешь для нее ликер, а она томно жалуется на одиночество,
жестокость мира, и рассказывает тебе, какой ты красивый. Наверное, до конца
дней я останусь в у нее в памяти то ли как импотент, то ли как педераст.
Если вообще останусь, конечно. На следующий вечер я встретил ее в том же
баре с каким-то шейховатым финансистом из аравии. Она говорила ему то же
самое и, по-моему, теми же самыми словами - а шейховатый шуровал яркими
маслинами глаз, часто и быстро облизывал кончиком языка, будто жалом, свои
коричневые тугие губы; его волосатые пальцы подергивались от нетерпения,
разбрызгивая перемолотые перстнями радуги. Сначала мексиканка меня долго не
видела, а потом, заметив, изящно указала ни меня мизинчиком и что-то игриво
сказала коротко глянувшему в мою сторону шейховатому; и они засмеялись с
чувством полного взаимопонимания. Очень глупо, но чем-то они мне напомнили
в этот момент Лизу и Стасю в чайном углу. Ноги у мексиканки были очень
стройные. Она так и егозила ими - то одну забросит на другую, то наоборот.
Ей тоже не терпелось. Я велел в номер литровую бутыль смирновской и, сидя в
сумраке и одиночестве, мрачно выел ее на две трети; сник в кресле и уснул,
но, видимо, проснувшись через пару часов, сам не помню как, доел.
Наутро Эрик, настоящий товарищ, забеспокоился. Открыть-то я ему открыл с
грехом пополам, но беседовать не то, что по-английски, а даже на ломаном
русском был не в состоянии. Раздрай был полный; хорошо, что я себя не видел
и не знаю, как выглядел - впрочем, реконструировать несложно, алкашей, что
ли, мы не видывали? Трезвому мне всегда хотелось давить их, как тараканов,-
настолько они омерзительны. Немногословный Эрик срисовал ситуацию в ноль
секунд; помог мне доползти обратно до постели, уложил и укрыл одеялом.
"Рашн эмпайр из э грейт кантри",#$Русская империя - великая страна
(англ.)$# - хмуро констатировал он, подбрасывая на широкой ладони пустую
бутылку и оценивающе поглядывая то на нее, то на меня. Я лежал, как чурка,
и стеклянными глазами следил за его действиями. Я даже моргать не мог: с
открытыми глазами голова кружилась в одну сторону, с закрытыми - в другую;а
если моргать, она начинала кружиться в обе стороны сразу, и в этом ощущении
было что-то непередаваемо чудовищное. Эрик молча вышел, а через пять минут
вернулся с гремящей грудой пивных жестянок на руках. "Рашнз из э грэйт
пипл,- итешал он меня, как умел, заботливо поддерживая мне голову одной
рукой, а другой переливая из жестянок мне в рот густую, темную, пенистую
жидкость.- Дьюк Трубецкой из э риэл коммьюнист..."#$Русские - великий
народ. Князь Трубецкой - настоящий коммунист. (англ.)$# На четвертой, а
может, и пятой жестянке я слегка просветлился. Слезы ручьями потекли у меня
из глаз. Я сел в постели и начал орать. "Эрик! Оу, Эрик! Ай лав ээм!! Ай
лав боус оф ээм!! - я забывал предлоги, размазывал слезы кулаком и
размахивал руками, как Виннету Вождь апачей, одними жестами вдохновенно
рассказывающий соплеменникам, как давеча снял скальпы сразу с пяти
бледнолицых.- Кэч ми? Ай уонт фак боус!!!"#$Я люблю их!! Я люблю их обеих!!
Усекаешь? Я хочу трахать и ту, и другую!!! (англ.)$# - "фак боус водка энд
биар?#$Трахать и водку, и пиво? (англ.)$# - хладнокровно осведомился Эрик,
даже бровью не дрогнув.- О'кэй..." И удалился, тут же вернувшись еще с
пятью жестянками.
Не знаю, что было дальше. Не знаю, как и когда он ушел.
Я проснулся около пяти. Глядя на часы, долго н мог сообразить, пять утра
или вечера; чуть не собрался идти на ужин, но потом все же осознал, что
очень уж тихо за окном. Голова была кристаллически холодной и ясной. И
очень твердой. Имело место лишь одно желание: немедленно перестать жить.
Зато оно было непереоборимым. Тоска и отвращение к себе так переполняли
душу, что она вот вот готова была взорваться, дернув правую руку ногтями
располосовать вены на запястье левой. Абстинентный суицид, будь он навеки
проклят. В этом состоянии половина русской интеллигенции прыгала из окон.
Хорошо, что я не интеллигент. Я зажег торшер; голый, как был, погремел
жестянками, но все они, сволочи, выли пусты и буквально выжаты до суха.
Тогда я уселся нога на ногу возле журнального столика, в мягкое кресло, и
закурил, брезгливо и ненавидяще взирая на свое ничтожно скукоженное,
бессильно прикорнувшее мужское естество и борясь с диким искушением
ухватиться как следует и вырвать эту дрянь с корнем, чтобы уж не мучить
больше ни хороших людей, ни себя. Да, пора дать им свободу. Пусть
самоопределяются. Неужели вот это может кого-то радовать? Не верю. И
никогда в жизни больше не поверю. Светлый абажур торшера плыл в неторопливо
текущих сизых струях, вдоль стен грудами лежал мрак. ИЗ-за окна время от
времени начал доноситься пролетающий шелест ранних авто. После пятой
сигареты опасные для жизни и территориальной целостности острые грани
кристалла в башке стали оплывать и студенисто размягчаться. Тогда я встал,
принял душ - сначала очень горячий, потом очень холодный; тщательно
побрился, налился по самую завязку кофием и по утренним улицам Стокгольма
бодро пошел в архив, работать.
3
Пожалуй, самой широкомасштабной акцией радикалов в годы, непосредственно
предшествующие загадочному рубежу 69-70, была авантюра, вошедшая в историю
под названием "экспедиции Лапинского". В ней, как в фокусе,
сконцентрировалась вся бессмысленность и вся трагическая изломанность левых
идеалов того времени, вся их нелепая, не несущая фактически никакого
позитива разрушительность и полное элиминирование таких категорий, как,
например, ценность человеческой жизни. Она отличалась от большинства иных,
сводившихся, в сущности, к маниакально расцвеченной красивыми словами
людоедской болтовне, и объединила в одну упряжку львиную долю стремившихся
к "справедливому будущему общественному устройству" людей дела - людей,
всегда, вообще-то, более симпатичных мне, нежели люди слова; но тут дело
было таким, что уж лучше бы эти люди продолжали болтать, попивая абсент и
пошныривая к дешевым проституткам. Началась она, как и должна была у этих
людей, со лжи, а кончилась, как и должна была, кровью.
В ту пору Польша в очередной раз пылала. Поляки кромсали русских
поработителей, как могли. В ответ русские начали кромсать взбунтовавшихся
польских бандитов. Но в душе великоросса, широкой, словно окаянный наш, от
Дуная до Анадыря, простор, всему найдется место; и вот уже русские
гуманисты не только деньгами и медикаментами помогают изнемогающим, как
тогда писали, в неравной борьбе полякам, не только петициями и газетными
статьями, требующими от государя даровать, во избежание крови и злобы,
вольность западной окраине - все это достойно, все это вызывает уважение...
но и оружием, и участием. И вот уже один, другой, третий русский борец за
справедливое устройство гвоздит из польских окопов русскими пулями в
русских солдат, думая, что попадает в прогнившее самодержавие - как будто,
стреляя в людей, можно попасть во что-нибудь иное, кроме людей. И чем
больше их, этих деятельных, презирающих интеллигентскую болтовню о
смягчениях и дарованиях, тем глупее выглядят те, кто оказывает реальную,
бескровную помощь, тем легче квалифицировать их великодушие и стремление к
компромиссу как измену. И это в момент, когда только-только пошла
крестьянская реформа - теперь две трети замшелых царедворцев тычут
Александру: вот что от свободы-то деется! При батюшке-то вашем про такое
слыхом не слыхивали!.. Трижды прав Токвиль: для устаревшего строя самый
опасный момент наступает, когда он пытается обновить себя. И еще говорят об
исторической справедливости! И тем более о ее ненасильственном
восстановлении!
Исторически справедливо лишь то, что препятствует убийствам. И
несправедливо то, что им способствует. Вот единственно возможный
справедливый подход - остальное скромно называется "грязный политический
строй".
Пароход "Уорд Джэксон" отошел из Саутхэмптона 22 марта 1863 года. На борту
- оружие для поляков и сто шестьдесят человек разных национальностей, по
тем или иным причинам решивших принять участие в боевых действиях на
стороне несчастных и обездоленных порабощенных. Во главе - поляк по
происхождению, полковник австрийской армии по службе Лапинский. Был и некто
Демонтович, на манер якобинских времен называющий себя комиссаром.
Святители-угодники, как сказала бы Лиза,- команда зафрахтованного Лапинским
парохода ведать не ведала, куда и зачем она ведет судно, гуманисты намололи
какую-то чушь вместо объяснений, даже не задумываясь о том, что подвергают
ни в чем не повинных, ни сном, ни духом не вовлеченных в эту многовековую
разборку людей всем превратностям военной авантюры! 26 марта здесь, в
Швеции, в порту Хельсингборг к борцам за правое дело справедливого
устройства присоединился сам Бакунин - решил, видимо, лично начать
устанавливать живую бунтарскую связь между русскими пахарями, на этот раз
при помощи польских инсургентов.Но двумя днями позже, уже в Копенгагене,
шило проткнуло мешковину - команда, во главе с англичанином Уэзэрли, узнав
о цели плавания, просто покинула судно в полном составе. Свободолюбцев это
не обескуражило; тою же ложью была нанята команда, состоявшая почти целиком
из датчан. Однако шило проткнуло мешковину еще раз. О продвижении "Уорда
Джэксона" стало известно в Петербурге, и кровавый царизм вновь явил миру
свой звериный лик: вместо того, чтобы, скажем, подослать убийц, или
встретить суденышко в море, поближе к российскому берегу, каким-нибудь из
военных кораблей Балтийского флота и уж даже не расстрелять, конечно
главным калибром, а просто хотя бы арестовать всех, кто на нем находился,
царизм корректнейшим образом снесся с властями Мальме, куда "Джэксон"
доплюхал 30 марта, с просьбой интернировать судно. Но что это было за
интернирование! Жуткий произвол! Демонтовичу даже часть оружия удалось
сберечь - и уже 3 июня непреклонные борцы, наняв парусник "Эмилия", во
главе со своим Лапинским снова плывут навстречу справедливому устройству.
Путь к нему на этот раз, по их мнению, лежит через Литву, там они надеются
организовать новый очаг восстания. 11 июня они попытались высадиться у
входа в Куриш-гаф - так называлось тогда длинное, буквально шнуром
вытянутое озеро, отделенное от Балтики Куршской косой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36