— Вы не смеете так поступить со мной! Сегодня Новый год! Я имею право находиться дома, в лоне семьи! Я заплачу вам двадцать процентов от его объявленной стоимости, только заберите.
— Был рад познакомиться, — буркнул Мэллори, ускоряя шаг.
— Тридцать процентов. — Комми наконец-то остановился. — Это мое последнее предложение. Мэллори даже не задержался.
— Пятьдесят, и это мое абсолютно последнее предложение! Пока Мэллори мог еще его слышать, коммивояжер все наращивал ставку и уже собирался дать вдвое против объявленной стоимости, когда его крики стихли вдали.
А еще ярдов через сто к Мэллори пристроился сбоку высокий, неопрятный мужчина в плаще, несший в одной руке картонную коробку.
— Добрейшего вам вечерочка, сэр, — произнес он, шагая обок с детективом. Тот лишь кивнул, не замедлив шаг. — Рад видеть, что вы сумели ускользнуть, отделавшись от покупки крема для загара. — Мужчина хмыкнул. — Подумать только, каким же дураком надо быть, чтобы продавать подобную дрянь в метель!
— А что продаете вы? — спросил Мэллори.
— Продаю?! Мой дорогой сэр, вы судите обо мне чересчур поспешно! Разве я похож на коммивояжера?
— И не спрашивайте.
— Фактически говоря, я что-то предлагаю.
— Я тороплюсь. Мужчина зашагал шире.
— Загляните-ка внутрь, сэр. — Он сунул коробку Мэллори в руки.
Тот взял коробку и открыл ее, не замедляя шага, потом состроил брезгливую гримасу.
— Смахивает на клубок червяков.
— Не просто червяков, сэр, — с видом оскорбленного достоинства возразил мужчина. — Красных дождевиков!
— Какая разница.
— Какая разница между самокатом и «роллс-ройсом»? Это чистокровные красные дождевики, сэр, у каждого родословная на пять поколений, каждый зарегистрирован в АОДЧ.
— Что еще за АОДЧ? — поинтересовался Мэллори, возвращая коробку.
— Американское общество дождевых червей, — растолковал мужчина. — Это наш верховный орган с 1893 года.
— На кой черт мне дождевые черви?
— Для рыбалки.
— Сейчас идет снег, если вы не заметили.
— Он ничуть не тревожит мохнатых малюток.
— Они скорее склизкие, чем мохнатые.
— Вы совершенно правы, сэр, — согласился мужчина, заглянув в коробку.
— Он ничуть не беспокоит склизких малюток.
— Я просто имел в виду, что какой же безумец отправится удить рыбу в метель?
— Таких почти нет, сэр. Вы только подумайте: все поле деятельности будет в вашем полнейшем распоряжении!
— Я нахожусь на ездовой дорожке в Центральном парке. Тут ни единой рыбки.
— Да, но если вы найдете хоть одну, представьте, как же голодна она будет!
— Ступайте обменяйте их на крем для загара.
— А еще у меня распродажа надгробных плит, — попытался мужчина склонить Мэллори на свою сторону.
— Распродажа надгробных плит? — переспросил Мэллори.
— Если вас, часом, зовут Джессикой Энн Милфорд и вы утонули в августе 1974 года, — уточнил мужчина.
— Нет и нет.
— Это невероятно выгодная сделка, — с энтузиазмом продолжал мужчина. — Мраморная, с бордюром из пивных банок на фоне игл от шприцев. Весьма изысканная.
— Я подумаю. — Детектив снова двинулся по дорожке.
— Если вы решитесь, я буду прямо здесь.
Тряхнув головой, Мэллори наддал ходу. Снегопад не утихал, а ветер нахлестывал так неистово, что видимость стала почти нулевой. Через пару минут детектив осознал, что сбился с ездовой дорожки, но когда попытался вернуться по собственным следам, обнаружил, что их совсем замело. Огляделся в поисках огней Пятой авеню, но за стеной снега не было видно ни зги. Внутри у него будто все оборвалось; заблудился, понял Мэллори.
Вполголоса выругав Мюргенштюрма, он принялся подыскивать какое-нибудь укрытие от непогоды. Вокруг раскинулось бескрайнее снежное одеяло, но слева смутно маячило какое-то строение. Склонившись наперекор ветру, детектив побрел в ту сторону.
Он уже готов был признать, что темный силуэт лишь почудился, когда ветер вдруг стих, и Мэллори обнаружил, что стоит в нескольких шагах от большого каменного здания. Из окон не пробивался ни единый лучик света, но зато из двух труб в зябкий ночной воздух валили клубы дыма. Бегом одолев оставшуюся дистанцию, Мэллори кулаком постучал в дверь. Не дождавшись никакого ответа, открыл ее и вошел внутрь, пыхтя и отдуваясь.
Смахнув снег с накидки, он принялся шарить ладонью по стене в поисках выключателя, но не нашел и вытащил зажигалку. Света она давала маловато, но вполне достаточно, чтобы разглядеть длинный барак с рядом перегородок по обе стороны длинного коридора. Тут крепко пахло лошадьми, время от времени слышалось топанье копыт по соломе.
Наконец Мэллори отыскал голубую лампу, подвешенную под стропилами, подошел и дернул за свисающий с нее измызганный шнурок. Помещение залил резкий белый свет, лампочка закачалась туда-сюда, и по стенам заплясали тени.
— Есть тут кто? — окликнул детектив и чуть не подскочил от удивления, когда услышал ответ.
— Да.
— Где вы? — Он с опаской огляделся.
— Здесь.
— Где здесь?
— Посмотрите вниз.
Посмотрев вниз, Мэллори увидел миниатюрную, не более десяти дюймов в холке, лошадку, стоявшую прямо рядом с ним. — — Так это ты говорил? — спросил детектив, присев на корточки, чтобы разглядеть элегантное животное.
— Да, — подтвердил конек. — Вон там висит маленькое полотенце. — Он махнул головой в сторону ближайшего стойла. — Не будете ли вы добры взять его и положить мне на спину?
Подойдя к стойлу, Мэллори взял полотенце и бережно накинул его маленькому коньку на спину, как попону.
— Спасибо, — сказал конек, не удержавшись от крупной дрожи. — Здесь становится холодновато.
Мэллори изумленно таращился на крохотное животное.
— А я и не знал, что лошади умеют говорить, — заметил он наконец.
— Конечно, умеют.
— А я ни разу не слыхал.
— Наверное, им просто нечего было вам сказать.
— Наверное, — согласился Мэллори. — Кстати, ты-то сам лошадь, не так ли?
— Определенно.
— А это конюшня?
— Совершенно верно.
— У вас тут, случаем, не расквартированы единороги, а?
— Боюсь, нет, а что?
— Я тут следовал за одним по ездовой тропе и подумал, что он мог остановиться здесь, чтобы укрыться от непогоды.
— Я бы с удовольствием вам помог, — сказал конек, — но уже больше месяца ни один единорог у нас тут не останавливался. — Он помолчал. — Они большая редкость, знаете ли. Вряд ли во всем Манхэттене их нынче сыщется больше двух дюжин. А в каком он двигался направлении?
— Думаю, на север. Я не сумел нагнать его, чтобы убедиться в этом окончательно. — Открыв дверь, Мэллори высунул голову на улицу, обнаружил, что видимость по-прежнему нулевая, и решил подождать еще пару минут, прежде чем снова двинуться навстречу ветру и снегопаду. — Я еще ни разу не видел такого маленького коня.
— Я не всегда был так мал, — ответил тот.
— Да?
Конек горестно покивал головой.
— А что случилось? — полюбопытствовал Мэллори.
— По моему виду не скажешь, но я был беговой лошадью.
— Может, я и видел тебя на бегах. Я бывал в Белмонте и Акведуке три-четыре раза в неделю.
— Да я был не очень-то хорош. Когда я родился, на меня возлагали большие надежды, но я изрядную часть своей карьеры провел, бегая в местах вроде Тристлдауна, Латонии и Фингер-Лейкс.
— А как тебя зовут? — спросил Мэллори.
— Вас интересует имя, которое мне дал владелец, или настоящее?
— Пожалуй, настоящее.
— Эогиппус.
— Ни разу о тебе не слыхал.
— Я бегал не под этим именем. Это имя я избрал, когда понял свое истинное предназначение; — Фыркнув, Эогиппус продолжал:
— Как я сказал, я был не очень хорошим бегуном.
— Похоже, ты как раз из разряда тех лошадей, на которых я всегда ставил, — холодно заметил детектив.
— Мой владелец и тренер делали все от них зависящее, чтобы помочь мне добиться успеха.
— Например?
— Первым делом они выхолостили меня.
— И это придало тебе прыти? — с сомнением поинтересовался Мэллори.
— Это придает мне прыти, когда я вижу приближающегося ветеринара, вот что я вам скажу, — с горечью молвил Эогиппус и заржал; эхо его ржания долетело из сумрачных глубин конюшни, словно вздох. — Едва я оправился, меня вернули на ипподром.
— Может, им следовало испробовать шоры, — предположил Мэллори.
— Пробовали.
— Помогло?
— Шоры помогают лошадям, которые озираются по сторонам и отвлекаются от дела. Я был не таков. Я вкладывал душу в каждый свой шаг. А шоры лишь заслоняли от меня две трети мира, и только. — Он помедлил. — Потом в ход пошли медикаменты.
— Запрещенные законом?
— Совершенно законные, — покачал головой Эогиппус. — Мой тренер считал, что у меня болят мышцы, а лекарства должны были заглушить боль. — Он снова заржал. — Они искалечили мою сестру, которая и помыслить не могла, что у нее воспалена лодыжка, пока не порвала связки. Но я-то был совершенно здоровым!
— Просто медленным, — подсказал Мэллори. Конек печально покивал головой и несчастным голосом подтвердил:
— Просто медленным.
— Что ж, не каждому коню дано быть Сиэттл-Виражом.
— Он был моим дядей, — сообщил Эогиппус.
— Правда? Я едва не разорился, пытаясь найти лошадь, способную обставить его.
— Когда он бежал по дальней прямой, деревья клонились к земле. — При этом воспоминании в голосе Эогиппуса зазвучало благоговение. — А я так отчаянно хотел быть похожим на него! Для того я и родился на свет — бегать настолько быстро, чтобы мои ноги едва касались земли, чтобы опережать ветер. Ах, как я старался! Я бегал до потери пульса, — он выдержал трагическую паузу, — но у меня просто не было способностей.
— И что же случилось?
— Однажды я бежал на третьеразрядном ипподроме в Нью-Мексико и уже отстал от лидера больше чем на корпус, как всегда со мной бывало через полмили или около того, и жокей начал нахлестывать меня, но вдруг седло соскользнуло и он свалился.
— Твой тренер плохо затянул подпругу.
— Точно так же подумал и я, но в тот же вечер заметил, что ясли с овсом будто бы стали чуточку выше. А когда помощница тренера пнула меня во время разминки на следующий день, седло опять съехало. Тогда-то я и понял, что уменьшаюсь. Всякий раз, когда меня били, я становился чуточку меньше. — Он помолчал. — В конце концов я стал слишком мелким для бегов, и меня списали, но я все равно продолжал уменьшаться. И тут наконец я понял всю правду: всякий раз, когда любую из лошадей хлещут плетью или дурно с ней обращаются, я становлюсь мельче. Вот тогда-то я и сменил свое прежнее имя на Эогиппус — первая лошадь. Во всех беговых лошадях есть что-то от меня, а во мне — что-то от них.
— И давно это продолжается?
— Уже лет десять.
— Да ты вроде бы не уменьшился за время нашей беседы, а ведь где-то на планете в это самое время непременно проводятся бега, где хлещут беговых лошадей.
— Так и есть, — подтвердил Эогиппус, — но теперь я крайне мал, и перемены во мне так же пропорционально малы и от недели к неделе едва заметны.
— А как тебя занесло в Центральный парк?
— Это конюшня для списанных беговых лошадей, избежавших мыловарни, — пояснил Эогиппус. — Большинство таскает тележки, а пара-тройка возит жирных мальцов по ездовым дорожкам.
— Только не говори, что ты возишь тележку!
— Нет, но здесь я живу в полном довольстве. Тут Мэллори услышал за спиной вполне отчетливый лошадиный смех. Обернувшись, он узрел вороного коня, вперившего в него взгляд.
— О каком довольстве тут может быть речь?! — изрек вороной. — Мы всего лишь сборище надломленных духом и телом кляч, дотягивающих свой срок по пути к могиле или фабрике собачьих консервов.
— Твои слова полны горечи, — заметил Мэллори.
— А как же может быть иначе? Не все же мы похожи на Эогиппуса, а уж тем паче на Меновара или Секретариата.
— Очень немногие лошади похожи на Меновара или Секретариата, — указал детектив.
— Это потому, что очень немногие так же здоровы! — огрызнулся конь. — Я был бегуном целых шесть лет и ни разу не сделал твердого шага, не провел ни дня без боли. Я привык чувствовать, как кнут жокея впивается в меня, в то время как я выкладываюсь, хотя ноги у меня сводит, а бабки прямо пылают огнем, и все ломал голову, чем же эдаким заслужил, чтобы Бог так люто ненавидел меня.
— Прискорбно слышать.
— Тебе не было так прискорбно в тот день, когда ты швырнул мне билеты в лицо, а тренеру велел порубить меня на корм рыбам.
— Я?! — удивился Мэллори.
— Я запомнил твое лицо на всю жизнь.
— Тогда прими мои извинения.
— Вот уж порадовал, — с упреком буркнул конь.
— На ипподроме я теряю контроль над собой, — смутился Мэллори.
— Только люди теряют контроль над собой на ипподроме.
Лошади — никогда.
— Это не совсем так, — мягко вклинился в разговор Эогиппус. — Бывают исключения.
— Назови хоть одно, — с вызовом потребовал вороной.
— Мне вспоминается Бандитка. — Крохотная морда Эогиппуса озарилась при этом воспоминании внутренним светом. — Она была без ума от ипподрома.
— Он обернулся к Мэллори. — Вы хоть раз видели ее?
— Нет, но слыхал, что она представляла собой нечто особенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37