Конечно, я мог купить газеты в деревне и пару раз покупал, но потом обнаружил, что эта потребность не внешняя. Пустота была во мне самом.
Шли дни, и моя унылая рассеянность усилилась. Окружающее стало мне безразлично. День за днем я носил ту же одежду, перестал мыться и бриться и ел только то, что можно приготовить быстро и удобно. Я засыпал после полудня, часто мучился головной болью, у меня не двигались суставы и не разгибалась спина. Я чувствовал себя больным и выглядел больным, хотя был убежден, что физически со мной все в порядке. Тем временем наступил май, но весна запаздывала. С тех пор как я въехал в сельский домик, стояла угрюмая, пасмурная погода, изредка моросил дождь; теперь погода внезапно улучшилась: фруктовые деревья расцвели, бутоны начали раскрываться. Я видел пчел, бабочек, несколько ос. Вечерами перед дверью и над деревьями танцевали облачка крошечных мошек. Я обратил внимание на пение птиц, особенно в утренние часы. Впервые в жизни во мне проснулось чувство таинственности живых существ и взаимосвязи с природой; жизнь в городе и безразличное, невнимательное посещение в детстве сельской местности плохо подготовили меня к повседневным чудесам природы.
Что-то шевельнулось во мне; я стал беспокоен, и мне захотелось избавиться от своего бесплодного самолюбования. Но я лишь попытался изменить положение, отдавшись радости, вызванной приходом весны.
Желая избавиться от овладевшего мною неумолимого уныния, я предпринял серьезную попытку заняться работой. Я весьма слабо представлял себе, с чего следует начать. До этого я работал в саду, но теперь мне показалось, что участки, которые я прополол пару дней назад, снова беспорядочно заросли сорняками. И дому, по-видимому, требовался основательный ремонт. Мне предстояло очень много поработать, прежде чем заняться покраской стен – требовалась солидная подготовка. Мне помогло то, что я представлял себе ее результат. А когда я вообразил побеленные и покрашенные комнаты, моя работа начала обретать смысл. Это открытие стало шагом вперед.
Я сосредоточил усилия на той комнате в нижнем этаже, где спал. Длинная, большая, она тянулась вдоль всего дома. Из маленьких окон на фасаде и по бокам открывался вид на палисадник и изгородь, а из большого окна была видна задняя часть сада с фруктовыми деревьями.
Я работал напряженно, воодушевленный фантастическим видйнием того, как будет выглядеть комната, когда я закончу. Я вымыл стены и потолок, обновил выкрошившуюся штукатурку, очистил и отполировал дверные и оконные рамы, а потом нанес на стены два слоя белой краски, которую привезли с собой Эдвин и Марджи. Когда деревянные панели были покрашены, помещение преобразилось. Из грязной, мрачной пещеры оно превратилось в светлую просторную комнату, где можно было жить в свое удовольствие. Я убрал остатки краски, отскреб пол и вымыл окна. В порыве вдохновения, я сходил в Уэсбли, накупил тростниковых циновок и постелил их на пол.
Больше всего меня удивляло то, что мое представление об этой комнате не вступило в противоречие с действительностью. Идея повлияла на исполнение.
Иногда я часами стоял или сидел в этой комнате, смакуя ее прохладное спокойствие. Окна здесь всегда были открыты, так что прохладный воздух устремлялся внутрь, а ночью комнату заполнял аромат жимолости, росшей под угловым окном, запах, до сих пор известный мне только по химическим аналогам.
Я назвал это помещение своей белой комнатой, и она стала центром моей жизни в этом сельском домике.
Когда комната была готова, моя подавленность вернулась, но, поскольку я в последние дни постоянно что-то делал, мои мысли были ясны и сосредоточенны. Работая в саду и начав ремонт в других комнатах, я думал о том, во что превратил свою жизнь и чем занимался раньше.
Прошлое представлялось мне неорганизованным, неуправляемым течением событий. Ничто там не имело смысла, ничто не было согласовано. Мне показалось важным попробовать привести воспоминания в относительный порядок. Бессмысленно было задаваться вопросом «зачем?». Просто это было важно.
Однажды я посмотрел в зеркало, покрытое пятнами сырости, и оттуда на меня взглянуло знакомое лицо, но не смог согласиться с тем, что это тот я, какого я знал. Я знал только, что это пожелтевшее лицо с многодневной щетиной и потупленным взглядом – мое, продукт почти двадцати девяти лет жизни, которая теперь вся казалась мне бессмысленной. Я вступил в период претензий к самому себе: как меня угораздило, откуда взялся такой упадок духа? Что это было – просто полоса неудач, как мне бы хотелось, или результат глубоко скрытой неполноценности? Я погрузился в раздумья.
Сначала я попытался восстановить истинную хронологию воспоминаний, которая меня очень интересовала.
Я знал распорядок своей жизни, последовательность крупных и наиболее значительных событий, потому что я, как любой другой, располагал опытом прожитых лет. Подробности, напротив, было не так-то легко вспомнить. Частицы прошлого – места, которые мне довелось посетить, друзья и знакомые, мои поступки – присутствовали в хаосе моих воспоминаний, но точные действия и последовательность я вспоминал с большим трудом.
Сначала я преследовал цель восстановить в памяти абсолютно все. Для этого я решил начать с первого школьного года и попытаться восстановить все до мельчайших подробностей: что я в тот год изучал, имя моего учителя, имена других ребят из моего и из соседнего класса, где работал отец, какие книги я, может быть, тогда читал и какие фильмы смотрел, с кем дружил и с кем враждовал.
Работая над стенами, я бормотал про себя эту несвязную, давнюю, полную пробелов историю, путаную, как сама жизнь.
Потом на первый план выступила форма. Недостаточно было просто восстановить последовательность событий, из которых состояла моя жизнь, требовалось установить относительное значение каждого из них. Я был продуктом этих событий, этого образования – и потерял контакт с тем, чем я был. Мне предстояло все проигрывать снова и, может быть, заново затвердить все, что я позабыл.
Я стал рассеянным и неуверенным. Только через воспоминания я мог вновь обрести ощущение, что я – это я. Невозможно было установить, что я открыл заново. Меня смущало то, что необходимо сосредоточиться на воспоминаниях, а потом с большим трудом восстановить эти события. Мне, полагаю, удалось реконструировать определенный отрезок своей жизни, но, переходя к другому году или к другому месту, я обнаруживал между ними поразительное сходство – или что до сих пор я ошибался.
Наконец мне стало ясно, что все это я должен записать. На прошлое Рождество Фелисити подарила мне маленькую портативную машинку, и однажды вечером я извлек ее из своих пожитков. В центре белой комнаты я установил стол, безотлагательно принялся за работу и почти немедленно обнаружил в себе тайну.
Глава третья
Я призвал на помощь все мое воображение. Я писал из внутренней потребности; этой потребностью было создать четкое представление о своей личности и я писал то, что должен был писать. Это не были мои фантазии. Я шел от чутья и чувств.
Сам процесс походил на создание моей белой комнаты. В начале – и прежде всего – была идея, а затем я воплотил ее сообразно своим представлениям, так же, как красил комнату. Я начал писать, не представляя, какие трудности у меня возникнут в связи с этим. Я был полон воодушевления, как ребенок, который в первый раз получил цветные карандаши. Мной никто не руководил, меня никто не контролировал, и я не испытывал никакого смущения. Впоследствии это изменилось, но в тот первый вечер я работал с неистощимой энергией и изливал на бумагу неиссякаемый поток слов. Процесс писания вверг меня в глубокое скрытое возбуждение, и я часто переделывал написанное, испещрял листы корректорскими значками и приписывал на полях дополнительные вставки. Мной овладело чувство странной неудовлетворенности, но я отмахнулся: все это заглушало всепоглощающее ощущение освобождения и довольство. Процесс писания скрашивал мне существование!
Я работал до глубокой ночи; когда наконец забрался в свой спальный мешок, заснул с большим трудом и спал очень плохо. На следующее утро я, позабыв о ремонте, вновь уселся за работу. Моя творческая энергия не убывала, страница за страницей вылетали из каретки пишущей машинки, и никто и ничто не могло остановить этот поток. Напечатанные листы я разбрасывал вокруг стола по полу, и они в полном беспорядке лежали один на другом, как я их бросил.
Но потом по неизвестной причине я внезапно остановился. Это случилось на четвертый день, когда у меня уже было больше шестидесяти полностью исписанных листов. Я хорошо помнил содержание каждой страницы, такой страстной была моя потребность писать, и часто перечитывал написанное. То, что я не успел перенести на бумагу, было того же рода, и все это было столь же необходимо изложить. У меня не было никаких сомнений в том, чем следует продолжить, а о чем умолчать. И все же я остановился посреди страницы, не в силах продолжать. Словно устал писать. Я впал в глубокую задумчивость и спросил себя, что делать дальше, каков должен быть следующий шаг. Я произвольно выбрал одну из написанных страниц и нашел ее наивной, самодовольной, тривиальной и неинтересной. Я заметил, что страница лишена знаков препинания, что правописание изрядно хромает и что я упорно употребляю одни и те же слова. Даже решения и наблюдения, которые я считал весьма неплохими, показались мне банальными и бестолковыми.
Все, что я так поспешно написал, никуда не годилось, и меня захлестнули отчаяние и сознание собственной ущербности. В дальнейшем я оставил писание и попытался найти выход своей энергии в работе по дому. Я выкрасил одну из комнат на верхнем этаже и отнес туда свой спальный мешок и другие пожитки. С этого дня я использовал белую комнату только для писания. Следуя указаниям Эдвина, я обновил арматуру и установил водонагреватель. Этот перерыв я использовал, чтобы обдумать сделанное и все распланировать.
До сих пор все, что я писал, касалось исключительно моих воспоминаний. Собственно, следовало поговорить с Фелисити и узнать, что помнит она, – вдруг это помогло бы мне приоткрыть какие-нибудь невеликие тайны детства. Но мы с Фелисити больше не были заодно; в последние годы мы часто ссорились, в последнее время, после смерти отца, особенно сильно. Она мало что понимала в моих делах. Кроме того, это была моя история, и я не хотел видеть события глазами сестры.
Вместо того я однажды позвонил ей и попросил прислать мне семейный фотоальбом. Фелисити досталась львиная доля вещей отца, среди прочего и альбом, но, насколько я знал, сестра не нашла ему никакого применения. Мой внезапный интерес к альбому поразил Фелисити – после погребения она предлагала мне его, но я отказался – но все же она пообещала прислать его.
Отвращение прошло, и я вернулся за пишущую машинку. После перерыва я приступил к работе с большей основательностью и, прежде чем начать, лучше организовал материал. Я научился вводить в сюжет свои сомнения. Воспоминания – обманчивая штука, а воспоминания детства зачастую искажены влиянием, которого ты в то время еще не замечаешь. Дети не замечают перспективы мира; горизонт их узок, интересы эгоистичны, многое из того, что составляет их опыт, навязано родителями. Их внимание рассеянно и неизбирательно.
Моя первая попытка вылилась всего лишь в серию малосвязанных отрывков. Теперь, когда я взялся рассказывать свою историю, им предстояло уложиться в определенные рамки и принять форму. Почти сразу же я ухватил суть того, что должен был описать.
Моей темой все еще неизбежно оставался я сам: моя жизнь, мой опыт, мои надежды, множество разочарований и перипетий моей любви. До сих пор я считал, что причина моих неудач – желание описать свою жизнь в хронологическом порядке. Я начал с самых ранних воспоминаний и попытался изложить на бумаге, как протекала моя жизнь. Теперь я видел, что иду опасным путем.
Если я хотел основательно разобраться в себе, то должен был действовать с большей объективностью, изучить себя, всесторонне рассмотреть, точно главную фигуру романа, и исследовать все обстоятельства. Описать жизнь – совсем не то, что прожить ее. Жизнь не искусство, но о жизни много пишут. Жизнь – это цепочка случайностей, взлетов и падений, частично внутренних, частично внешних, большинство из которых запомнились неточно, а уроки, извлеченные из них, непонятны.
Жизнь дезорганизующа и бессистемна; в ней отсутствует то, что есть в романе.
В детстве мир вокруг полон тайн. Они тайны только потому, что их верно не объяснили или по нехватке опыта, но запечатлелись в памяти из-за присущего им очарования. Потом подрастаешь, появляется много объяснений, но поздно: уже нет той фантастической прелести тайн.
Но что справедливее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Шли дни, и моя унылая рассеянность усилилась. Окружающее стало мне безразлично. День за днем я носил ту же одежду, перестал мыться и бриться и ел только то, что можно приготовить быстро и удобно. Я засыпал после полудня, часто мучился головной болью, у меня не двигались суставы и не разгибалась спина. Я чувствовал себя больным и выглядел больным, хотя был убежден, что физически со мной все в порядке. Тем временем наступил май, но весна запаздывала. С тех пор как я въехал в сельский домик, стояла угрюмая, пасмурная погода, изредка моросил дождь; теперь погода внезапно улучшилась: фруктовые деревья расцвели, бутоны начали раскрываться. Я видел пчел, бабочек, несколько ос. Вечерами перед дверью и над деревьями танцевали облачка крошечных мошек. Я обратил внимание на пение птиц, особенно в утренние часы. Впервые в жизни во мне проснулось чувство таинственности живых существ и взаимосвязи с природой; жизнь в городе и безразличное, невнимательное посещение в детстве сельской местности плохо подготовили меня к повседневным чудесам природы.
Что-то шевельнулось во мне; я стал беспокоен, и мне захотелось избавиться от своего бесплодного самолюбования. Но я лишь попытался изменить положение, отдавшись радости, вызванной приходом весны.
Желая избавиться от овладевшего мною неумолимого уныния, я предпринял серьезную попытку заняться работой. Я весьма слабо представлял себе, с чего следует начать. До этого я работал в саду, но теперь мне показалось, что участки, которые я прополол пару дней назад, снова беспорядочно заросли сорняками. И дому, по-видимому, требовался основательный ремонт. Мне предстояло очень много поработать, прежде чем заняться покраской стен – требовалась солидная подготовка. Мне помогло то, что я представлял себе ее результат. А когда я вообразил побеленные и покрашенные комнаты, моя работа начала обретать смысл. Это открытие стало шагом вперед.
Я сосредоточил усилия на той комнате в нижнем этаже, где спал. Длинная, большая, она тянулась вдоль всего дома. Из маленьких окон на фасаде и по бокам открывался вид на палисадник и изгородь, а из большого окна была видна задняя часть сада с фруктовыми деревьями.
Я работал напряженно, воодушевленный фантастическим видйнием того, как будет выглядеть комната, когда я закончу. Я вымыл стены и потолок, обновил выкрошившуюся штукатурку, очистил и отполировал дверные и оконные рамы, а потом нанес на стены два слоя белой краски, которую привезли с собой Эдвин и Марджи. Когда деревянные панели были покрашены, помещение преобразилось. Из грязной, мрачной пещеры оно превратилось в светлую просторную комнату, где можно было жить в свое удовольствие. Я убрал остатки краски, отскреб пол и вымыл окна. В порыве вдохновения, я сходил в Уэсбли, накупил тростниковых циновок и постелил их на пол.
Больше всего меня удивляло то, что мое представление об этой комнате не вступило в противоречие с действительностью. Идея повлияла на исполнение.
Иногда я часами стоял или сидел в этой комнате, смакуя ее прохладное спокойствие. Окна здесь всегда были открыты, так что прохладный воздух устремлялся внутрь, а ночью комнату заполнял аромат жимолости, росшей под угловым окном, запах, до сих пор известный мне только по химическим аналогам.
Я назвал это помещение своей белой комнатой, и она стала центром моей жизни в этом сельском домике.
Когда комната была готова, моя подавленность вернулась, но, поскольку я в последние дни постоянно что-то делал, мои мысли были ясны и сосредоточенны. Работая в саду и начав ремонт в других комнатах, я думал о том, во что превратил свою жизнь и чем занимался раньше.
Прошлое представлялось мне неорганизованным, неуправляемым течением событий. Ничто там не имело смысла, ничто не было согласовано. Мне показалось важным попробовать привести воспоминания в относительный порядок. Бессмысленно было задаваться вопросом «зачем?». Просто это было важно.
Однажды я посмотрел в зеркало, покрытое пятнами сырости, и оттуда на меня взглянуло знакомое лицо, но не смог согласиться с тем, что это тот я, какого я знал. Я знал только, что это пожелтевшее лицо с многодневной щетиной и потупленным взглядом – мое, продукт почти двадцати девяти лет жизни, которая теперь вся казалась мне бессмысленной. Я вступил в период претензий к самому себе: как меня угораздило, откуда взялся такой упадок духа? Что это было – просто полоса неудач, как мне бы хотелось, или результат глубоко скрытой неполноценности? Я погрузился в раздумья.
Сначала я попытался восстановить истинную хронологию воспоминаний, которая меня очень интересовала.
Я знал распорядок своей жизни, последовательность крупных и наиболее значительных событий, потому что я, как любой другой, располагал опытом прожитых лет. Подробности, напротив, было не так-то легко вспомнить. Частицы прошлого – места, которые мне довелось посетить, друзья и знакомые, мои поступки – присутствовали в хаосе моих воспоминаний, но точные действия и последовательность я вспоминал с большим трудом.
Сначала я преследовал цель восстановить в памяти абсолютно все. Для этого я решил начать с первого школьного года и попытаться восстановить все до мельчайших подробностей: что я в тот год изучал, имя моего учителя, имена других ребят из моего и из соседнего класса, где работал отец, какие книги я, может быть, тогда читал и какие фильмы смотрел, с кем дружил и с кем враждовал.
Работая над стенами, я бормотал про себя эту несвязную, давнюю, полную пробелов историю, путаную, как сама жизнь.
Потом на первый план выступила форма. Недостаточно было просто восстановить последовательность событий, из которых состояла моя жизнь, требовалось установить относительное значение каждого из них. Я был продуктом этих событий, этого образования – и потерял контакт с тем, чем я был. Мне предстояло все проигрывать снова и, может быть, заново затвердить все, что я позабыл.
Я стал рассеянным и неуверенным. Только через воспоминания я мог вновь обрести ощущение, что я – это я. Невозможно было установить, что я открыл заново. Меня смущало то, что необходимо сосредоточиться на воспоминаниях, а потом с большим трудом восстановить эти события. Мне, полагаю, удалось реконструировать определенный отрезок своей жизни, но, переходя к другому году или к другому месту, я обнаруживал между ними поразительное сходство – или что до сих пор я ошибался.
Наконец мне стало ясно, что все это я должен записать. На прошлое Рождество Фелисити подарила мне маленькую портативную машинку, и однажды вечером я извлек ее из своих пожитков. В центре белой комнаты я установил стол, безотлагательно принялся за работу и почти немедленно обнаружил в себе тайну.
Глава третья
Я призвал на помощь все мое воображение. Я писал из внутренней потребности; этой потребностью было создать четкое представление о своей личности и я писал то, что должен был писать. Это не были мои фантазии. Я шел от чутья и чувств.
Сам процесс походил на создание моей белой комнаты. В начале – и прежде всего – была идея, а затем я воплотил ее сообразно своим представлениям, так же, как красил комнату. Я начал писать, не представляя, какие трудности у меня возникнут в связи с этим. Я был полон воодушевления, как ребенок, который в первый раз получил цветные карандаши. Мной никто не руководил, меня никто не контролировал, и я не испытывал никакого смущения. Впоследствии это изменилось, но в тот первый вечер я работал с неистощимой энергией и изливал на бумагу неиссякаемый поток слов. Процесс писания вверг меня в глубокое скрытое возбуждение, и я часто переделывал написанное, испещрял листы корректорскими значками и приписывал на полях дополнительные вставки. Мной овладело чувство странной неудовлетворенности, но я отмахнулся: все это заглушало всепоглощающее ощущение освобождения и довольство. Процесс писания скрашивал мне существование!
Я работал до глубокой ночи; когда наконец забрался в свой спальный мешок, заснул с большим трудом и спал очень плохо. На следующее утро я, позабыв о ремонте, вновь уселся за работу. Моя творческая энергия не убывала, страница за страницей вылетали из каретки пишущей машинки, и никто и ничто не могло остановить этот поток. Напечатанные листы я разбрасывал вокруг стола по полу, и они в полном беспорядке лежали один на другом, как я их бросил.
Но потом по неизвестной причине я внезапно остановился. Это случилось на четвертый день, когда у меня уже было больше шестидесяти полностью исписанных листов. Я хорошо помнил содержание каждой страницы, такой страстной была моя потребность писать, и часто перечитывал написанное. То, что я не успел перенести на бумагу, было того же рода, и все это было столь же необходимо изложить. У меня не было никаких сомнений в том, чем следует продолжить, а о чем умолчать. И все же я остановился посреди страницы, не в силах продолжать. Словно устал писать. Я впал в глубокую задумчивость и спросил себя, что делать дальше, каков должен быть следующий шаг. Я произвольно выбрал одну из написанных страниц и нашел ее наивной, самодовольной, тривиальной и неинтересной. Я заметил, что страница лишена знаков препинания, что правописание изрядно хромает и что я упорно употребляю одни и те же слова. Даже решения и наблюдения, которые я считал весьма неплохими, показались мне банальными и бестолковыми.
Все, что я так поспешно написал, никуда не годилось, и меня захлестнули отчаяние и сознание собственной ущербности. В дальнейшем я оставил писание и попытался найти выход своей энергии в работе по дому. Я выкрасил одну из комнат на верхнем этаже и отнес туда свой спальный мешок и другие пожитки. С этого дня я использовал белую комнату только для писания. Следуя указаниям Эдвина, я обновил арматуру и установил водонагреватель. Этот перерыв я использовал, чтобы обдумать сделанное и все распланировать.
До сих пор все, что я писал, касалось исключительно моих воспоминаний. Собственно, следовало поговорить с Фелисити и узнать, что помнит она, – вдруг это помогло бы мне приоткрыть какие-нибудь невеликие тайны детства. Но мы с Фелисити больше не были заодно; в последние годы мы часто ссорились, в последнее время, после смерти отца, особенно сильно. Она мало что понимала в моих делах. Кроме того, это была моя история, и я не хотел видеть события глазами сестры.
Вместо того я однажды позвонил ей и попросил прислать мне семейный фотоальбом. Фелисити досталась львиная доля вещей отца, среди прочего и альбом, но, насколько я знал, сестра не нашла ему никакого применения. Мой внезапный интерес к альбому поразил Фелисити – после погребения она предлагала мне его, но я отказался – но все же она пообещала прислать его.
Отвращение прошло, и я вернулся за пишущую машинку. После перерыва я приступил к работе с большей основательностью и, прежде чем начать, лучше организовал материал. Я научился вводить в сюжет свои сомнения. Воспоминания – обманчивая штука, а воспоминания детства зачастую искажены влиянием, которого ты в то время еще не замечаешь. Дети не замечают перспективы мира; горизонт их узок, интересы эгоистичны, многое из того, что составляет их опыт, навязано родителями. Их внимание рассеянно и неизбирательно.
Моя первая попытка вылилась всего лишь в серию малосвязанных отрывков. Теперь, когда я взялся рассказывать свою историю, им предстояло уложиться в определенные рамки и принять форму. Почти сразу же я ухватил суть того, что должен был описать.
Моей темой все еще неизбежно оставался я сам: моя жизнь, мой опыт, мои надежды, множество разочарований и перипетий моей любви. До сих пор я считал, что причина моих неудач – желание описать свою жизнь в хронологическом порядке. Я начал с самых ранних воспоминаний и попытался изложить на бумаге, как протекала моя жизнь. Теперь я видел, что иду опасным путем.
Если я хотел основательно разобраться в себе, то должен был действовать с большей объективностью, изучить себя, всесторонне рассмотреть, точно главную фигуру романа, и исследовать все обстоятельства. Описать жизнь – совсем не то, что прожить ее. Жизнь не искусство, но о жизни много пишут. Жизнь – это цепочка случайностей, взлетов и падений, частично внутренних, частично внешних, большинство из которых запомнились неточно, а уроки, извлеченные из них, непонятны.
Жизнь дезорганизующа и бессистемна; в ней отсутствует то, что есть в романе.
В детстве мир вокруг полон тайн. Они тайны только потому, что их верно не объяснили или по нехватке опыта, но запечатлелись в памяти из-за присущего им очарования. Потом подрастаешь, появляется много объяснений, но поздно: уже нет той фантастической прелести тайн.
Но что справедливее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36