Она, в свой черед, рассказала мне о страшных недугах, которые одолевали меня, то есть мой престиж, но каким-то чудом пошли на убыль сами по себе, позволив мне, то есть ему, вернуться домой.
— Он поправится? — спросил я с тревогой.
— Доктор сказал, что иногда состояние больного вопреки ожиданиям улучшается, но чаще всего такая ремиссия продолжается недолго. Он думает, что в нашем случае ты… то есть он… — Она едва не плакала, и я взял ее за руку. Немного успокоившись, она грустно договорила: — Доктор считает, что это лишь временное облегчение. У него злокачественная опухоль, и метастазы уже пошли по всему телу.
Потом она сообщила мне поразительную весть: оказывается, Борден (или, точнее, один из близнецов-Борденов) умер, и книга с его записями перешла в мою… нет, в нашу собственность.
Я был потрясен ее рассказом. Выходило, что Борден умер через три дня после моего неудавшегося покушения на его жизнь; как мне показалось, это не было простым совпадением. Джулия сказала, что, по общему мнению, смерть наступила от сердечного приступа; тут мне пришло в голову, что приступ вполне мог быть спровоцирован мною, ибо я нагнал на Бордена смертельный ужас. Я вспомнил его сдавленные стоны, хриплое дыхание, весь его изнуренный, болезненный вид. Всем известно, что сердечные приступы случаются от перенапряжения сил; до этой минуты я предполагал, что после моего исчезновения Борден оправился от испуга и в конечном счете сможет вернуться к обычной жизни.
Я открыл свои покаянные мысли Джулии, но она не усмотрела связи между этими двумя событиями.
Еще более интересны сведения о рукописях Бордена. По словам Джулии, она прочла отдельные страницы и нашла там почти все его профессиональные тайны. Я спросил ее, нет ли у меня… то есть у моего престижа… каких-либо планов относительно этих записей, но она сказала, что из-за его болезни все остальное отошло на задний план. Она заметила, что ее саму тоже посещают некоторые угрызения совести по отношению к Бордену и что мой престиж полностью разделяет наши чувства.
Я спросил:
— Где он? Мы должны быть вместе.
— Он скоро проснется, — ответила Джулия.
VIII
Мое воссоединение с самим собой явилось, должно быть, самым необычным воссоединением во всей истории человечества! Он и я идеально дополняли друг для друга. Все, чего не хватало мне, присутствовало у него; все, чем я обладал, было им утеряно. Конечно, мы составляли единое целое, мы были ближе друг к другу, нежели пара близнецов.
Когда один из нас начинал говорить, другой с легкостью мог закончить начатую фразу. У нас были одинаковые жесты и привычки, одинаковая походка; в одно и то же мгновение нас осеняла одна и та же мысль. Я знал все о нем, а он — обо мне. Единственной преградой между нами стало раздельное существование, но даже эта преграда рухнула, когда мы рассказали друг другу о своем житье-бытье в последние месяцы. Он трепетал, когда я описывал свою попытку покушения на Бордена, а я терзался, выслушивая рассказы о муках и страданиях, причиняемых болезнью.
Теперь, когда мы были вместе, ничто больше не могло нас разъединить. Я попросил Хаттона принести в оранжерею еще одну кровать, чтобы обе мои сущности находились рядом круглые сутки.
Эти перемены невозможно было скрыть от прочих обитателей дома, и вскоре я открылся своим детям, чете Уилсонов (Адаму и Гертруде), а также нашей экономке миссис Хаттон. Они изумленно ахали, видя такое сверхъестественное раздвоение. Мне страшно подумать, как скажется на детях открывшаяся им истина, но обе мои сущности, а также Джулия, согласились, что правда все-таки лучше, чем еще одна ложь.
Очень скоро беспощадный недуг напомнил, что время, отпущенное нам для жизни вместе, истекает; тогда мы поняли: если у нас остаются незавершенные планы — откладывать уже нельзя.
IX
С начала апреля до середины мая мы вместе редактировали записи Бордена, подготавливая их к печати. Состояние здоровья моего брата-близнеца (для удобства мы стали выражаться именно так) опять ухудшилось, и, при том что значительную часть работы выполнил он, завершающие штрихи, а также переговоры с издателем легли на меня.
На протяжении этих недель я вел наш с ним дневник. Но вчера наша двойная жизнь подошла к концу, а вместе с ней подходит к концу и история моей короткой жизни. Теперь остался только я один, и я снова живу за порогом смерти.

8 июля 1904 года
Сегодня утром мы с Уилсоном спустились в подвал, чтобы проверить аппаратуру Теслы. Она оказалась в превосходном рабочем состоянии, но, поскольку я долго ею не пользовался, мне пришлось обратиться к инструкциям мистера Элли, чтобы убедиться в комплектности установки. Мне всегда было приятно сотрудничать — пусть даже опосредованно — с мистером Элли. Читать его подробнейшие инструкции — одно удовольствие.
Уилсон предложил разобрать аппаратуру.
Недолго подумав, я сказал:
— Займемся этим после похорон.
Церемония состоится завтра в полдень.
После ухода Уилсона я запер на замок входную дверь подвала и включил прибор, чтобы в очередной раз продублировать несколько золотых монет. Я думал о будущем, о своем сыне — пятнадцатом графе Колдердейле, о жене, вдовствующей графине. По отношению к ним я был связан обязательствами, которые не мог выполнить до конца. Снова я ощутил гнетущее бремя своей несостоятельности, которое отражалось не только на мне, но и на моих ни в чем не повинных близких.
Я не занимался подсчетами и не знаю точно, насколько мы обогатились с помощью прибора Теслы, но мой престиж показывал мне настоящий клад, запертый в самом темном закутке подвала. Я изъял оттуда несколько пригоршней золота — примерно на две тысячи фунтов — и отдал Джулии на первоочередные расходы, а впоследствии добавил туда несколько новых монет. Впрочем, подумал я, дублировать можно сколько угодно, но этого все равно будет недостаточно.
Как бы то ни было, необходимо обеспечить сохранность установки. Инструкции мистера Элли останутся рядом с ней. В один прекрасный день Эдвард найдет мой дневник и поймет, для какой цели наиболее подходит этот прибор.
В тот же день
Похороны начнутся через считанные часы, и у меня остается совсем немного времени. Поэтому запишу только самое существенное.
Сейчас восемь часов вечера: я сижу в оранжерее, которую делил со своим престижем вплоть до его кончины. Великолепный закат позолотил вершины хребта Кербар-Эдж, и, хотя эта комната выходит окнами на другую сторону, мне видны янтарные завитки облаков. Несколько минут назад я медленно обошел усадебный сад, вдыхая любимые с детства ароматы лета и вслушиваясь в безмолвие вересковой пустоши.
Такой ясный, безмятежный вечер — наиболее подходящее время, чтобы тщательно продумать свой уход, окончательный уход.
Я — остаток самого себя. Жизнь, в буквальном смысле слова, не стоит того, чтобы жить дальше. Все, что я люблю, для меня запретно в силу моего нынешнего состояния. Нет, родные меня не отвергают. Они знают, кто я такой и что собой представляю; они понимают, что эти обстоятельства сложились не по моей вине. Но при всем том, человек, которого они любили, умер, и мне его не заменить. Для них будет лучше, если меня не станет: это позволит им оплакать покойного — сполна, без оглядки на меня. Дав волю скорби, они исцелятся от горя.
Кроме того, у меня нет законного места в жизни: иллюзионист Руперт Энджер умер и похоронен, а 14-й граф Колдердейл будет предан земле завтра.
Мне не дано реального бытия. На мою долю остается только жалкая полужизнь. У меня нет свободы передвижения: сколько можно принимать бледное подобие человеческого обличья или нагонять страх на людей, подвергая себя опасности? Единственное, что меня ждет — это роль собственного призрака, витающего над жизнью моих близких, неотступно довлея над их будущим и моим прошлым.
Это необходимо пресечь как можно скорее; мне нужно умереть.
Но за меня цепляется проклятие жизни! Я успел почувствовать, как неистово пылает во мне жизненный дух; я успел понять, что для меня этически немыслимо не только убийство, но и самоубийство. В моей жизни уже была полоса, когда я хотел умереть, но это желание оказалось недостаточно сильным. Я смогу заставить себя пойти на смерть только в том случае, если проникнусь надеждой, что из этой затеи ничего не выйдет.
По завершении сегодняшней записи я спрячу этот дневник в склепе, среди престижей, а потом отопру потайную клетушку в подвале, чтобы рано или поздно мой сын — или его сын — нашел клад. Пока золото не будет истрачено, дневник должен оставаться недосягаемым, иначе получится, что я признаюсь в чеканке фальшивых денег.
Исполнив задуманное, я снова включу прибор Теслы, чтобы использовать его в последний раз.
Без постороннего присутствия, втайне от всех, я перенесу себя через эфир, и это станет сенсационной кульминацией моей карьеры.
В течение последнего часа я задавал и уточнял координаты, убеждал себя самого, тщательно репетировал каждый шаг, словно готовясь предстать перед тысячами зрителей. Однако это магическое действо произойдет без свидетелей, поскольку мне предстоит перебросить себя в мертвое тело моего престижа, чтобы в нем обрести покой!
Я прибуду точно в назначенное место; в этом нет сомнений, поскольку, если речь идет о точности, аппаратура Теслы никогда не давала сбоев. Но каков будет результат этого устрашающего соединения?
Если мой расчет не оправдается, я материализуюсь внутри изъеденного раком тела моего престижа, умершего два дня назад и застывшего в трупном окоченении. Я тоже умру, умру в мгновение ока, и сам об этом не узнаю. Завтра, когда его тело уложат на отведенное место, вместе с ним уложат и меня.
Но я верю, что возможен и другой исход, при котором утолится моя жажда жизни. Вдруг материализация меня не убьет?
Я убежден, почти убежден, что воссоединение с телом моего престижа вернет ему жизнь. Произойдет воссоединение, окончательное слияние. То, что осталось от меня, сплавится с его останками, и мы снова окажемся единым целым. У меня есть сила духа, которой у него доселе не было. Я смогу одушевить его тело. У меня есть воля к жизни, которая была отнята у него; я смогу ее возродить. Во мне присутствует искра жизни, которая в нем угасла. Своим здоровьем я исцелю его от опухолей, от язв и гнойников; я заставлю его кровь снова устремиться по артериям и венам, разомну застывшие мускулы и суставы, придам румянец бледной коже — и когда мы объединимся, я обрету цельность моего собственного тела.
Не безумие ли — воображать, что такое возможно?
Если это безумие, то я согласен быть безумным, потому что останусь жив.
Безумия во мне достаточно, чтобы — пока — лелеять какую-то надежду. Эта надежда и позволяет мне не отступаться.
Безумное ожившее тело моего престижа восстанет из открытого гроба и поскорей покинет этот дом. Тяготившее меня бремя останется в прошлом. Я любил эту жизнь и, пока жил, любил других, но свою единственную надежду я возлагаю на деяние, которое осудит любой здравомыслящий человек: мне нужно стать изгоем, отречься от близких, выйти в безбрежный мир и довольствоваться тем, что найду.
Ну что ж, пора!
В одиночку я пойду до конца.

Часть пятая.
Престижи
Глава 1
Голос брата неумолчно твердил: я здесь, не уезжай, останься, на всю жизнь, я рядом с тобой, иди же сюда.
Ворочаясь без сна с боку на бок на огромной, холодной, слишком мягкой перине, я проклинал все на свете; не задержись я в этом доме до начала снежной бури — мог бы уже преспокойно спать в собственной постели, под родительским кровом. Но стоило мне в очередной раз себя упрекнуть, как голос настойчиво повторял: останься тут, не уезжай, иди скорей сюда.
Через некоторое время мне понадобилось облегчиться. Пришлось вылезать из кровати и, набросив на плечи пиджак, шлепать через галерею на другую сторону лестничной площадки. В доме было темно, промозгло и тихо. Пока я стоял над унитазом, дрожа от холода, у меня изо рта поднимался белый пар. Спустив воду, я побрел назад, совершенно голый, если не считать пиджака, и с галереи заметил внизу слабый проблеск. На первом этаже из-за какой-то двери пробивалась полоска света.
Вернувшись в неуютную спальню, я не смог заставить себя снова лечь на эту стылую перину. На ум пришло кресло, стоявшее у камина в столовой; торопливо натянув одежду, я сгреб в охапку все, что привез с собой, и сбежал по лестнице вниз. Времени, по моим часам, было уже начало третьего.
Брат произнес: наконец-то.
Кейт все еще сидела на том же месте, у огня, и слушала музыку, которая доносилась из маленького радиоприемника на каминной полке. Казалось, мое появление ничуть ее не удивило.
— Замерз, — признался я. — Так и не смог заснуть. Но мне все равно придется выйти: хочу его разыскать.
— А там — еще холоднее. — Она кивнула в сторону окон, за которыми сгустился мрак, а потом добавила: — Если пойдете, вот это вам пригодится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51