- За что? - спросил Гиреев.
- За то, что иногда позволяешь жить параллельной жизнью. Без этого
настоящая была бы настолько мерзка!
- Ну спасибо, - ответил Гиреев, отводя взгляд, - спасибо.
Он был заметно тронут.
- Удачи в делах, - сказал Татарский и вышел прочь.

Мухоморы взяли, когда он уже с полчаса шел вдоль забора из
проволочной сетки. Сначала появились знакомые симптомы - дрожь и
приятная щекотка в пальцах. Потом из придорожных кустов выплыл столб с
надписью "Костров не жечь!", который он когда-то принял за Гусейна. Как
и следовало ожидать, при дневном свете сходства не ощущалось. Тем не
менее Татарский не без ностальгии вспомнил историю про короля птиц
Семурга.
- Семург, сирруф, - сказал в голове знакомый голос, - какая
разница? Просто разные транскрипции. А ты опять наглотался, да?
"Началось, - подумал Татарский, - зверюшка подъехала".
Но сирруф больше никак не проявил себя всю дорогу до башни. Ворота,
через которые Татарский когда-то перелезал, оказались открыты. На
территории стройки никого не было видно; вагончики-бытовки были заперты,
а с гриба-навеса для часового исчез когда-то висевший там телефон.
Татарский поднялся на вершину сооружения без всяких приключений. В
башенке для лифтов все было попрежнему - пустые бутылки и стол в центре
комнаты.
- Ну, - спросил он вслух, - и где тут богиня?
Никто не ответил, только слышно было, как где-то внизу шумит под
ветром осенний лес. Татарский прислонился к стене, закрыл глаза и стал
вслушиваться. Почему-то он решил, что это шумят ивы, и вспомнил строчку
из слышанной по радио песни: "Это сестры печали, живущие в ивах". И
сразу же в тихом шелесте деревьев стали различимы обрывки женских
голосов, которые казались эхом каких-то давным-давно сказанных ему слов,
заблудившихся в тупиках памяти.
"А знают ли они, - шептали тихие голоса, - что в их широко
известном мире нет ничего, кроме сгущения тьмы, - ни вдоха, ни выдоха,
ни правого, ни левого, ни пятого, ни десятого? Знают ли они, что их
широкая известность неизвестна никому?"
"Все совсем наоборот, чем думают люди, - нет ни правды, ни лжи, а
есть одна бесконечно ясная, чистая и простая мысль, в которой клубится
душа, похожая на каплю чернил, упавшую в стакан с водой. И когда человек
перестает клубиться в этой простой чистоте, ровно ничего не происходит,
и выясняется, что жизнь - это просто шелест занавесок в окне давно
разрушенной башни, и каждая ниточка в этих занавесках думает, что
великая богиня с ней. И богиня действительно с ней".
"Когда-то и ты и мы, любимый, были свободны, - зачем же ты создал
этот страшный, уродливый мир?"
- А разве это сделал я? - прошептал Татарский.
Никто не ответил. Татарский открыл глаза и поглядел в дверной
проем. Над линией леса висело облако, похожее на небесную гору, - оно
было таких размеров, что бесконечная высота неба, забытая еще в детстве,
вдруг стала видна опять. На одном из склонов облака был узкий конический
выступ, похожий на башню, видную сквозь туман. В Татарском что-то
дрогнуло - он вспомнил, что когда-то и в нем самом была эфемерная
небесная субстанция, из которой состоят эти белые гора и башня. И тогда
- давным-давно, даже, наверно, еще до рождения, - ничего не стоило стать
таким облаком самому и подняться до самого верха башни. Но жизнь успела
вытеснить эту странную субстанцию из души, и ее осталось ровно столько,
чтобы можно было вспомнить о ней на секунду и сразу же потерять
воспоминание.
Татарский заметил, что пол под столом прикрыт щитом из сколоченных
досок. Поглядев в щель между ними, он увидел черную дыру многоэтажной
пропасти. "Ну да, - вспомнил он, - это шахта лифта. А здесь машинное
отделение, как в комнате, где этот рендер. Только автоматчиков нет". Сев
за стол, он осторожно поставил ноги на доски. Сначала ему стало
страшновато, что доски под ногами подломятся и он вместе с ними полетит
вниз, в глубокую шахту с многолетними напластованиями мусора на дне. Но
доски были толстыми и надежными.
Помещение явно кто-то посещал, скорее всего - окрестные бомжи. На
полу валялись свежерастоптанные окурки папирос, а на столе лежал обрывок
газеты с телепрограммой на неделю. Татарский прочел название последней
передачи перед неровной линией обрыва:
0.00 - Золотая комната.
"Что за передача? - подумал он. - Наверно, что-то новое". Положив
подбородок на сложенные перед собой руки, он уставился на фотографию
бегущей по песку женщины, которая висела там же, где и раньше. При
дневном свете стали заметны пузыри и пятна, проступившие на бумаге от
сырости. Одно из пятен приходилось прямо на лицо богини, и в дневном
свете оно показалось покоробившимся, рябым и старым. Татарский допил
остаток водки и прикрыл глаза.
Короткий сон, который ему привиделся, был очень странным. Он шел по
песчаному пляжу навстречу сверкавшей на солнце золотой статуе - она была
еще далеко, но уже было видно, что это женский торс без головы и рук.
Рядом с Татарским медленно трусил сирруф, на котором сидел Гиреев.
Сирруф был печален и походил на замученного работой ослика, а крылья,
сложенные на его спине, напоминали старое войлочное седло.
- Вот ты пишешь слоганы, - говорил Гиреев, - а ты знаешь самый
главный слоган? Можно сказать, базовый?
- Нет, - отвечал Татарский, щурясь от золотого сияния.
- Я тебе скажу. Ты слышал выражение "Страшный суд"?
- Слышал.
- На самом деле ничего страшного в нем нет. Кроме того, что он уже
давно начался, и все, что с нами происходит, - просто фазы следственного
эксперимента. Подумай - разве Богу сложно на несколько секунд создать из
ничего весь этот мир со всей его вечностью и бесконечностью, чтобы
испытать одну-единственную стоящую перед ним душу?
- Андрей, - отвечал Татарский, косясь на его стоптанные тапки в
веревочных стременах, - хватит, а? Мне ведь и на работе говна хватает.
Хоть бы ты не грузил.

ЗОЛОТАЯ КОМНАТА
Когда с Татарского сняли повязку, он уже совершенно замерз.
Особенно холодно было босым ступням на каменном полу. Открыв глаза, он
увидел, что стоит в дверях просторного помещения, похожего на фойе
кинотеатра, где, судя по всему, происходит нечто вроде фуршета. Он сразу
заметил одну странность - в облицованных желтым камнем стенах не было ни
одного окна, зато одна из стен была зеркальной, из-за чего освещенный
яркими галогенными лампами зал казался значительно больше, чем был на
самом деле. Собравшиеся в зале люди тихо переговаривались и разглядывали
листы с машинописным текстом, развешанные по стенам. Несмотря на то что
Татарский стоял в дверях совершенно голый, собравшиеся не обратили на
него особого внимания - разве что равнодушно поглядели двое или трое.
Татарский много раз видел по телевизору практически всех, кто находился
в зале, но лично не знал никого, кроме Фарсука Сейфуль-Фарсейкина,
стоявшего у стены с бокалом в руке. Еще он заметил секретаршу
Азадовского Аллу, занятую разговором с двумя пожилыми плейбоями, - изза
распущенных белесых волос она походила на немного грешную медузу.
Татарскому показалось, что где-то в толпе мелькнул клетчатый пиджак
Морковина, но он сразу же потерял его из виду.
- Иду-иду, - долетел голос Азадовского, и он появился из прохода в
какое-то внутреннее помещение. - Прибыл? Чего у дверей стоишь? Заходи,
не съедим.
Татарский пошел ему навстречу. От Азадовского попахивало винцом; в
галогенном свете его лицо выглядело усталым.
- Где мы? - спросил Татарский.
- Примерно сто метров под землей, район Останкинского пруда. Ты
извини за повязочку и все дела - просто перед ритуалом так положено.
Традиции, мать их. Боишься?
Татарский кивнул, и Азадовский довольно засмеялся.
- Плюнь, - сказал он. - Это все туфта. Ты пока прогуляйся, посмотри
новую коллекцию. Два дня как развесили. А у меня тут пара важных терок.
Он поднял руку и щелчком пальцев подозвал секретаршу.
- Вот Алла тебе и расскажет. Это Ваван Татарский. Знакомы? Покажи
ему тут все, ладно?
Татарский остался в обществе секретарши.
- Откуда начнем осмотр? - спросила она с улыбкой.
- Отсюда и начнем, - сказал Татарский. - А где коллекция?
- Так вот она) - сказала секретарша, кивая на стену. - Это
испанское собрание. Кого вы больше любите из великих испанцев?
- Это... - сказал Татарский, напряженно вспоминая подходящую
фамилию, - Веласкеса.
- Я тоже без ума от старика, - сказала секретарша и посмотрела на
него холодным зеленым глазом. - Я бы сказала, что это Сервантес кисти.
Она аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги
высоким бедром, повела к ближайшему листу бумаги на стене. Татарский
увидел на нем пару абзацев текста и синюю печать. Секретарша близоруко
нагнулась к листу, чтобы прочесть мелкий шрифт.
- Да, как раз это полотно. Довольно малоизвестный розовый вариант
портрета инфанты. Здесь вы видите нотариальную справку, выданную фирмой
"Оппенхайм энд Радлер", о том, что картина действительно была
приобретена за семнадцать миллионов долларов в частном собрании.
Татарский решил не подавать виду, что его что-то удивляет. Да он,
собственно, и не знал толком, удивляет его что-то или нет.
- А это? - спросил он, указывая на соседний лист бумаги с текстом и
печатью.
- О, - сказала Алла, - это наша жемчужина. Это Гойя, мотив Махи с
веером в саду. Приобретена в одном маленьком кастильском музее.
Опять-таки "Оппенхайм энд Радлер" не даст соврать - восемь с половиной
миллионов. Изумительно.
- Да, - сказал Татарский. - Правда. Но меня, честно говоря, гораздо
больше привлекает скульптура, чем живопись.
- Еще бы, - сказала секретарша. - Это потому что в трех измерениях
привыкли работать, да?
Татарский вопросительно посмотрел на нее.
- Ну, трехмерная графика. С бобками этими...
- А, - сказал Татарский, - вы вот про что. Да, и работать привык, и
жить.
- Вот и скульптура, - сказала секретарша и подтащила Татарского к
новому бумажному листу, где текста было чуть побольше, чем на остальных.
- Это Пикассо. Керамическая фигурка бегущей женщины. Не очень похоже на
Пикассо, вы скажете? Правильно. Но это потому, что посткубистический
период. Тринадцать миллионов долларов почти, можете себе представить?
- А сама статуя где?
- Даже не знаю, - пожала плечами секретарша. - Наверно, на складе
каком-нибудь. А если посмотреть хотите, как выглядит, то вон каталог
лежит на столике.
- А какая разница, где статуя?
Татарский обернулся. Сзади незаметно подошел Азадовский.
- Может, и никакой, - сказал Татарский. - Я, по правде сказать,
первый раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления.
- Это самая актуальная тенденция в дизайне, - сказала секретарша. -
Монетаристический минимализм. Родился, кстати, e нас в России.
- Иди погуляй, - сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: -
Нравится?
- Интересно. Только не очень понятно.
- А я объясню, - сказал Азадовский. - Это гребаное испанское
собрание стоит где-то двести миллионов долларов. И еще тысяч сто на
искусствоведов ушло. Какую картину можно, какая будет не на месте, в
какой последовательности вешать и так далее. Все, что упомянуто в
накладных, куплено. Но если привезти сюда эти картины и статуи, а там
еще гобелены какие-то есть и доспехи, тут пройти будет негде. От одной
пыли задохнешься. И потом... Честно сказать - ну, раз посмотрел на эти
картины, ну два, а потом - чего ты нового увидишь?
- Ничего.
- Именно. Так зачем их у себя-то держать? А Пикассо этот, по-моему,
вообще мудак полный.
- Здесь я не вполне соглашусь, - сглотнув, сказал Татарский. - Или,
точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода.
- Я смотрю, ты башковитый, - сказал Азадовский. - А я вот не рублю.
Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот
и подумай - в одной разберешься, а через неделю увезут, другую повесят -
опять, что ли, разбираться? Зачем?
Татарский не нашелся, что ответить.
- Вот я и говорю, незачем, - констатировал Азадовский. - Ладно,
пошли. Пора начинать. Мы потом сюда еще вернемся. Шампанского выпить.
Развернувшись, он пошел к зеркальной стене. Татарский последовал за
ним. Дойдя до стены, Азадовский толкнул ее рукой, и вертикальный ряд
зеркальных блоков, бросив на него электрический блик, бесшумно
повернулся вокруг оси. В возникшем проеме стал виден сложенный из грубых
камней коридор.
- Входи, - сказал Азадовский. - Только пригнись, здесь потолок
низкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39