Призываю богов во свидетели, что это чистейшее притворство!.."- Постепенно нараставший смех молодежи стал настолько громким, что заставил рассказчика замолчать. Иванов обвел слушателей добрым взглядом своих чуть-чуть подслеповатых глаз и спросил:
- Вам, конечно, странно, что взрослые и, кажется, неглупые Эвергет и Вереника так по-детски поверили очевидной лжи? Если бы вы только знали, как царственные особы были падки на фимиам, как они были готовы слепо верить всему, что только могло их возвысить в собственных глазах! Да вот вам пример: одна из фрейлин при дворе Людовика Четырнадцатого, некая герцогиня, одеваясь к балу, заметила, что у прислуживавшей ей горничной на руке пять пальцев. Она просто не поверила глазам, так как отчетливо помнила, что у нее самой столько же! До сих пор она была твердо убеждена, что герцогини устроены совсем иначе, чем остальные женщины, и вдруг - нате вам. Было над чем задуматься! Она созвала подруг, чтобы проверить свое открытие. Но напрасны были их старания найти разницу между герцогиней и простолюдинкой. Труды их пропали даром!
Новый взрыв хохота был наградой рассказчику. А Константин Степанович как ни в чем не бывало пожелал всем спокойной ночи и пошел спать.
С этого вечера рассказы старого астронома стали традицией. Он оказался прекрасным, а главное, неистощимым собеседником, и его незамысловатые истории стали лучшим украшением коротких часов вечернего отдыха.
День отлета все время казался страшно далеким. Но вдруг совсем неожиданно подкатило двадцать четвертое марта. Оно промелькнуло в чаду последних сборов. Измученные путешественники еле добрались до своих коек. Их разбудили лучи ласкового весеннего солнышка, проникшие сквозь бронированные озоном окна космического корабля. Галя открыла глаза и осознала невероятное:
"Сегодня двадцать пятое марта!"
Вокруг "Урана" с утра царила суета. В обычно пустынном и спокойном ангаре сегодня был весь обслуживающий персонал. За барьером, ограждающим металлический помост с возвышавшимся на нем "Ураном", стояло несколько незнакомых здесь человек, видимо корреспондентов.
Около полудня стали собираться родственники участников полета. Первой появилась маленькая сморщенная старушка, жена Николая Михайловича. Она долго не могла взять в толк, что видеть своего Коленьку сможет только через толстое стекло и прощаться им придется по телефону.
Она долго читала ему наставления, как вести себя в пути, призывала беречь себя и, уходя, украдкой перекрестила мелкими быстрыми движениями корабль и окно кабины, в котором виднелось бледное лицо Синицына.
Вторыми пришли члены семьи Ивана Тимофеевича: еще не старая жена и взрослая дочь, которая держала на руках подвижного кареглазого мальчугана.
Иван Тимофеевич прощался шумно. Он бранил свою "стару", как в шутку называл жену, кричал ей, чтобы она в его отсутствие не завела себе парубка и не вышла замуж, махал рукой внуку и все время горевал, что сын Петро не приехал его проводить.
Пока происходила эта сцена, Галя подошла к Белову и тихонько спросилл, почему к Николаю Михайловичу не пришли его дети. Игорь Никитич прошептал в ответ, что единственный сын старого профессора в 1942 году ушел добровольцем на фронт и сложил свою голову на подступах к Сталинграду.
Затем появились родители Максима. Они приехали прямо с аэродрома. Это были пожилые, почтенные люди. Они работали в одном из богатейших совхозов Алтая, куда переселились из-под Сызрани в 1955 году, в период освоения целины. Прощание этих простых людей с сыном, отлетающим в космос, было полно серьезности, даже торжественности. Они сказали ему несколько скупых напутственных слов и не спеша удалились, оглянувшись только раз, у самых ворот ангара.
Последним пришел муж Ольги Александровны. К удивлению Гали, ожидавшей увидеть пожилого величественного мужчину, он оказался очень красивым и молодым; вряд ли он был старше жены. Он был певцом, по мнению некоторых, имел неплохой тенор и пел в оперном театре одного из крупнейших областных центров страны, где Ольга Александровна руководила клиникой.
Глядя, с какой преданностью Ольга Александровна смотрит на его холеное лицо и с какой нежностью шлет ему прощальные слова, полные любви и заботы, Галя почувствовала, что ей .не по себе. Почему, подумала она, в жизни бывают такие парадоксы? Ну, какая он ей пара, этот самовлюбленный хлыщ?
Между тем у окна происходило что-то непонятное. Галя видела "трагическую" жестикуляцию Юрия Модестовича, слышала взволнованные реплики Ольги Александровны, и ей показалось, что он склоняет жену отказаться от участия в космическом рейсе и остаться на Земле, "если она действительно его любит". Галя не хотела верить себе. Ведь то, что он предлагал, значило не больше не меньше, как сорвать экспедицию!
По просьбе Ольги Александровны к телефону подошел Белов. Он говорил с Юрием Модестовичем безукоризненно вежливо, но так, что этот субъект тут же начал юлить, уверяя, что его не так поняли, и выражая всеми своими телодвижениями нежелание ссориться с Беловым. Так он и ушел, непрерывно оглядываясь, улыбаясь и кланяясь, как японский шпион из приключенческого фильма, на ходу посылая Ольге Александровне воздушные поцелуи.
На этом прощание кончилось. Константин Степанович был вдов и бездетен. Маша не имела близких родственников, а у Гали и Игоря Никитича родных не было вообще.
Вскоре крыша ангара раскрылась настежь, и металлический помост, на котором стоял корабль, плавно поднялся вверх. Теперь "Уран" стоял как бы на огромном пьедестале. Из окон было видно, как люди, находившиеся сейчас на территории завода, то и дело останавливались и, задирая головы, разглядывали диковинный корабль.
Вокруг корабля нарастала суета. На двух машинах примчалась бригада кинохроники и начала торопливо снимать его со всех сторон. Вскоре село солнце, стало темнеть. С соседних крыш дружно ударили прожекторы. В их лучах "Уран" вспыхнул, как раскаленный алмаз. Казалось, еще немного, и он растечется огненными струями.
Около девяти часов вечера подъехало несколько правительственных машин. Начался короткий митинг.
Седеющий усатый мастер-сталевар, скромный паренек-фрезеровщик, профессор математики и рядовой конструктор-представители всех, кто внес свой труд, знания и душу в создании чудо-корабля, - взбирались на трибуну и вкладывали в напутственное слово все, что переполняло сердца... "Летите, дорогие! Летите, соколы нашей Родины, и возвращайтесь с победой! Мы отдали вам воплощенное чудо, созданное нашим трудом. Смело вверяйте ему свои жизни. Пусть будет удачным ваш гордый взлет. Пусть вознесет он нашу науку на небывалую высоту! Пусть принесет нашей Родине новую славу!"
У микрофона в кабине "Урана" вспыхнула контрольная лампочка: слово предоставлялось участникам экспедиции. Все встали. Белов подошел к микрофону.
- Товарищи! Через несколько минут мы начнем первый в истории человечества, межпланетный перелет. Перед лицом Родины, посылающей нас разведчиками в космос, мы клянемся быть мужественными, какие бы испытания нас ни ждали. Мы приложим все силы, все умение, чтобы во имя счастья человечества проложить путь к другим мирам. До свидания, дорогие друзья!
Белов выключил микрофон. Прожекторы уже потухли. Заводской двор быстро освобождался от людей. Через несколько минут вокруг корабля не осталось ни души.
Максим и Маша спешно отключали проводку, которой "Уран" был соединен с Землей, и выбрасывали через дезинфекционную камеру ненужный теперь телефон и прочую "земную" аппаратуру. Шторы на окнах закрылись, засияли экранные перископы. Белов, воздушные летчики и космические штурманы заняли свои места. Остальные легли на раскрытые койки.
- Все ли готово? - спросил Белов. Получив утвердительный ответ, он опустил руку на рубильник, включавший урановый котел и управление кораблем, и повернул его до отказа. Рассыпалась сухая дробь включившихся контактов. Осветились щиты управления, ожили в прозрачных футлярах гирокомпасы, зашевелились стрелки приборов.
Белов нажал одну из кнопок на шите. Раздался низкий, воющий звук, который стал быстро повышаться и через несколько секунд перешел в еле слышный свист, тонкий, как жужжание комара: начали работу гироскопические стабилизаторы полета.
- Подъем! - скомандовал Белов.
Сидоренко взялся за универсальную рукоятку управления. Страшный грохот потряс корабль. На экранах перископов вспыхнули два огненных кольца, повисших над "Ураном": это пришли в движение могучие крылья-винты. Корабль быстро поднимался. Внизу клокотала мешанина из пыли и дыма.
Перед Сидоренко вспыхнула надпись: "Горизонтальный полет!".
Крылья остановились. От их концов протянулись четыре огненные струи.
Галя с инстинктивным страхом ждала момента перехода на горизонтальный полет, думая, что корабль начнет проваливаться в воздухе. Но "Уран" только дрогнул, качнулся и ринулся вперед. Тяжесть возросла. Кабина слегка повернулась относительно своей внешней оболочки. Галя вспомнила, что ее пол автоматически устанавливается перпендикулярно к направлению равнодействующей ускорений.
Неожиданно рев двиглтелей превратился в скрежещущий вой, точно какие-то гиганты раздирали небосвод, как растянутую парусину. Корабль перешел звуковой барьер.
Вдруг распахнулись шторы. "Уран" несся на огромной высоте, все еще продолжая свой стремительный подъем. Залитая лунным светом Земля казалась бесконечной наклонной плоскостью. Галя включила кинокамеру. "Уран" летел на юго-запад, на высоте пятнадцати километров. Освещение в кабине было выключено. Над головой сияла полная, яркая Луна с резко очерченными контурами морей.
В лунном сумраке слабо светились циферблаты приборов да зеленел круглый экран радара. В его нижней части мерцала панорама горизонта, лежащего на курсе корябля.
Стало почти тихо. Стрекотание киноаппарата переплеталось с постукиванием метронома.
Вспыхнула новая надпись: "Перейти на космическое управление!".
"Сдал!" - "Принял!" - одновременно вспыхнули ответные надписи. Стрелка хронометра добегала последние деления до красной черты.
- Ход!
Среди вспыхнувшей перестрелки контакторов возник и разросся протяжный вой гироскопов. Нос корабля стремительно задрался вверх. "Уран" нацелился в зенит... И вдруг Галя почувствовала, как неодолимая сила придавила ее к подушке. Она хотела поднять голову, пошевелить рукой, но тело, точно налитое свинцом, отказывалось повиноваться. Главный двигатель начал свою работу. Три миллиона лошадиных сил с ожесточением рвали невидимые узы, которыми старая Гея пыталась удержать своего могучего первенца.
Четверг, двадцать шестого марта 19 ... года был обыкновенным весенним днем.
Шел предпоследний год семилетки. Страна стояла на трудовой вахте. Радио в этот день передавало обычную программу; правда, в ней было больше, чем обычно, детских передач: наступили школьные каникулы. Жизнь шла своим чередом. И вдруг...
В три часа без пяти минут были включены громкоговорители на улицах и площадях. В эфир полились знакомые и всегда волнующие звуки стеклянных колокольчиков:
"Ши-ро-ка стра-на мо-я род-на-я!".
Одна за другой, услышав чрезвычайные позывные московского радио, настраивались зарубежные станции: как по взмаху дирижерской палочки, затихал бурный поток неистовых джазовых мелодий, тягучих звуков церковных богослужений, жужжащих воркований политических и спортивных комментаторов.
И когда ровно в три по московскому времени русский диктор произнес: "Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем экстренное правительственное сообщение", - миллионы людей на всей необъятной поверхности земного шаpa затаили дыхание.
Донецкие мастера угля, уральские сталевары, архангельские лесорубы замерли у репродукторов, боясь вытереть пот, выступивший на разгоряченных лицах.
Матросы на кораблях, скользивших по разнеженным весенним теплом северным морям или грудью пробивавших себе путь среди пляски осенних штормов на далеком юге, бросили свои обычные дела и столпились в кубриках.
Отдыхавшие после работы докеры Гонконга, ненароком включившие днем радио рабочие Брюсселя кто громко, кто осторожным шепотком спешили передать друг другу:
"Говорит Москва!".
И все новые и новые миллионы людей склонялись над приемниками. Сидевший за утренним кофе нью-йоркский бизнесмен, услышав от взволнованного секретаря: "Говорит Москва, экстренное правительственное..." - поперхнулся и, бросив свой завтрак, засеменил к приемнику, на ходу прижимая рукой занывшее сердце.
- "Говорит Москва!" - и на всех радиостанциях мира включаются звукозаписывающие аппараты, а дежурные журналисты торопливо вынимают блокноты и авторучки.
- "Говорит Москва!" - и весь мир, взволнованный, ожидающий, толпится у репродукторов, боясь шевельнуться, чтобы не упустить ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29