«Я здесь. Я друг. Ты не один».
Возможно, поэтому Люди менее склонны к болтовне, чем земляне. Они тоже могут приводить в порядок свою шерсть. Им не нужно толковать о погоде, об успехах местной спортивной команды или — как в данном случае — чего им особенно не хватает тут: крикета, сада в Швеции, индийской кухни, нью-йоркских театров.
Пожалуй, я готов терпеть ностальгию, но это ближе к сожалениям.
Наконец я выключил аппаратуру, вернулся к себе, принял душ, соорудил бутерброд и расположился почитать.
В конце восьмого икуна позвонил Эттин Гварха.
— Ники, иди сюда.
Приказным голосом. Я оделся и пошел.
Едва я открыл дверь, в нос мне ударил смрад: горько-сладкий запах халина в смеси с кислым запахом хварских тел, избавляющихся от токсинов. Видимо, еще недавно там было много людей. Столики были заставлены чашами и кувшинами.
Но задержались только трое. Хей Атала Вейхар посмотрел на меня трезво и с тревогой. Шен Валха сидел с ним в кресле напротив генерала. Он горбился, опустив голову над чашей с халином.
— Ники, сюда! — Гварха похлопал по дивану рядом с собой.
Я сел, покосившись на него, и встретил его взгляд. Зрачки у него сузились, но были еще различимы.
— Мы разговаривали о человечестве. — Гварха говорил со старательной отчетливостью. — Я подумал, что тебе может быть интересно. Ватка…
Шеи Валха поднял голову. Его желтые глаза смотрели слепо. Беззрачково пьян. Я уставился в пол.
— Первозащитник поставил вопрос. — Он натоксичился куда сильнее Гвархи, но говорил прекрасно. — Как нам сражаться с людьми, которые не понимают правил войны? Как мы можем заключить мир, если не можем получать детей друг от друга? Я сказал — никак. Я сказал, мы должны убивать человеков, как убиваем животных.
— А я позвал тебя, — сказал Гварха. Его низкий голос был очень мягким.
— Возможно, это не разговор под конец веселого вечера, — сказал я.
Ватка одним глотком допил свою чащу и поставил на столик перед собой. Потом наклонился вперед, упершись локтями в широкие мохнатые бедра.
— Ты прав, Ники. Но трезвым я не скажу то, что думаю, а если не скажу этого, то нарушу свой долг перед первозащитником и Людьми. Я обращаюсь прямо к Эттин Гвархе и к тебе. Человеки — не настоящие люди, а если мы будем считать их такими, то обманем себя и попадем в опасную ловушку.
— Но кто такой Ники, если не личность? — спросил Гварха.
Я взглянул на Вейхара. Он сидел, выпрямившись, неподвижно, опустив глаза — классическая поза младшего офицера, присутствующего при стычке старших чином. Старайся ничем не привлечь к себе внимания и не делай ничего, что могло бы навлечь на тебя выговор.
— Ты знаешь ответ, первозащитник. Он — животное, очень умное, способное подражать поведению личности. Знай я только его, то решил бы, что он — личность. Но подумай о прочих одного с ним вида! — Он наполнил свою чашу из кубического черного кувшина, великолепного изделия гончарной станции Азут. Какого черта Гварха поставил его на милость пьяниц?
— Они все смешивают вместе. В этом мы согласны. И согласны в том, что делает нас людьми. Разум и способность проводить… — В первый раз он запнулся, словно не находя слова. — Различия. Вот что выделяет нас в сравнении с животными и красным народцем. А эти существа не отличают мужчин от женщин, детей от взрослых. Разве мужчина может убить женщину? Или заниматься сексом с женщиной?
— Мужчины проделывали и то, и другое, — заметил Гварха.
— Для продления рода! А человеки и в этом путаются. Они словно не различают секс и зачатие детей. Девять миллиардов их! Это ли не безумие?!
Он замолчал, выпил и поставил чашу на столик твердой рукой.
— Они словно бы даже не понимают разницы между подлинными людьми и людьми только по внешности. Я читал доклады. Они тратят много усилий, чтобы поддержать жизнь тех, кто не является личностью — ребенка, родившегося уродом, неизлечимой жертвы болезни или увечья. Они объясняют это тем, что жизни человеков священны. Ха! Но позволяют другим человекам умирать от голода и болезней, поддающихся излечению — причем не только мужчинам, что, конечно, достаточно скверно. Но позволить здоровой женщине умереть от голода или ребенку от обычной болезни… — Он умолк, словно оцепенев от ужаса, и, по-моему, он действительно испытывал ужас. Ватка большой почитатель традиций. От мысли об убийстве женщин и детей, о том, чтобы допустить по небрежности их гибель, у него наверное, шерсть могла стать дыбом, хотя я этого как будто не заметил. Или он все-таки выглядел пушистее обычного?
Он посмотрел на меня и сказал:
— Так или не так?
— Человеки очень редко умирают от голода, — сообщил я ему. — Кроме как во время стихийных катастроф вроде наводнения или землетрясения. Но, учитывая численность населения Земли, трудно обеспечить всем адекватное питание. Думаю, следует признать, что некоторая часть населения недоедает, а недоеданию сопутствуют болезни.
А сверх этого, загрязнение среды обитания, скученность, система здравоохранения, дышащая на ладан даже в самых преуспевающих странах. Медицинское обслуживание, которое описывал Ватка, существует и на Земле, и его показывают в телевизионных новостях, но подавляющему большинству землян оно не доступно. Ни о чем таком я упоминать на стал.
А Ватка продолжал:
— Если жизнь священна, то почему Богиня дала нам смерть? Или человеки смеют спорить с ней, утверждать, что она ошиблась?
— Священны они обе, — сказал Гварха. — И жизнь, и смерть — великие дары.
— Так почему человеки не относятся к ним с почтением? И разумно, как наставляла Богиня праотцов всех нас? Они убивают, когда убивать нельзя. Они не убивают, когда убить надо. Нет способа вести пристойную войну с такими существами.
Гварха наклонился вперед и взял чашу со столика — свою любимую, круглую и гладкую. Покрытую белоснежной глазурью.
— Скажи мне еще раз, кто такой Ники.
— Для тебя это не секрет, — ответил Ватка. — Все знают про браслет, который ты ему подарил.
Я точно не помнил, куда положил его, когда снял. Где-то в моих комнатах. Но вспомнить, как он выглядит, мне не требовалось.
Каждое звено имело форму свернутой в кольцо лозы. В середине каждого звена среди золотых листочков кусочек нефрита, вырезанный в форме тлая. Гварха подарил его мне много лет назад после поездки домой, в которую меня не взял. Тогда я еще ни разу не видел тлая, но знал, что он такое, — маленький хитрец в звериных пьесах.
— Лжец, — сказал Ватка. — Обманщик, животное, которое изготовляет орудия для больших и благородных животных.
— Ха! — сказал Гварха. Голос у него стал сердитым. Пора было кончать застольную беседу.
Я наклонился и начал массировать мышцы у основания его шеи.
— Что? — спросил он.
«Что, по-твоему, ты делаешь, Ники?» Так должен был бы прозвучать этот вопрос. Я нажал ногтем большого пальца. Он посмотрел на меня и замолчал.
Умница! Он все еще был способен уловить сигнал. Я продолжал массировать его шею. Мышцы были как каменные.
Некоторое время царило молчание. Ватка завершил свою речь о том, чем плохи человеки и, в особенности, Ники Сандерс. Он сидел как груда меха, глядя в никуда.
Вейхар поднял голову, то ли ободренный тишиной, то ли заинтригованный ее причиной. Наши взгляды встретились. Я покосился на дверь. Этот прелестный чуткий мальчик зевнул и сказал, что совсем засыпает, что ему пора. Он встал, как всегда с неподражаемым изяществом, и поблагодарил первозащитника за интереснейший вечер. И даже не солгал: уж, наверное, он был интересным!
Потом он обернулся к Ватке. Не пойдет ли наступающий с ним? Он был бы так рад его обществу!
Словно возвращение в свои комнаты было эпохальным путешествием, а не коротенькой прогулкой (правда, на неверных ногах, если говорить о Ватке) по отлично освещенным коридорам.
Ватка поднял голову. Наконец-то халин одолел его. Это было очевидно. Причем сразу, как удар грома. Не знаю, разглядел ли он улыбку Вейхара, расслышал ли его интонацию — почтительность и дружелюбность с легким обещанием. Вейхар делает правильно. Зазывности было ровно столько, чтобы придать интереса его просьбе составить ему компанию, но не столько, чтобы его к чему-то обязать.
Не знаю, воспринял ли Ватка хоть что-нибудь. Он почти впал в забытье, но все же сумел вытащить себя из кресла и промямлить слова благодарности за приятный вечер. Вейхар обвил его косматую тушу и направился с ним к двери. Я пошел за ними. Когда дверь открылась, Вейхар сказал по-английски:
— С тебя причитается, Ники.
— Чего? — спросил Ватка.
— Я пожелал Ники доброй ночи.
— Не личность, — заявил Ватка и, спотыкаясь, вышел.
Дверь закрылась, позади меня что-то разбилось вдребезги. Я обернулся. Гварха поднялся из кресла. Руки у него были пустыми, а по стене напротив стекал халин. На ковре валялись осколки его любимой чаши.
— Зачем ты?
— Я был сердит. И сейчас я сердит. Что там между Вейхаром и Ваткой?
— Ты из-за этого сердишься?
— Конечно, нет.
— Вейхар увел Ватку, пока он еще не потерял своего места, а ты не лишился лучшего начальника штаба на всем периметре.
— Я его лишился, — сказал Гварха. — Я не потерплю у себя в штабе таких, кто говорит о тебе подобные вещи.
— Обсудим это утром.
— Решать не тебе.
— Да, первозащитник.
Он посмотрел на меня. Его зрачки заметно сузились, хотя он не выпил ни глотка с того момента, как я вошел в комнату.
— Как ты терпишь? Почему не пришел в ярость?
— Я не хочу разговаривать.
— Тогда уходи.
— Прежде я присмотрю, чтобы ты лег, если только ты не хочешь провести ночь возле установки для утилизации органических отходов.
— Меня не вывернет. Я пил мало.
— И хорошо делал.
На секунду мне показалось, что он заупрямится или опять возьмет начальственный тон. Но тут он приглушенно кашлянул, что означало смешок.
— Я не желаю больше спорить. То есть с тобой. То есть по такому поводу. Спокойной ночи. — И он направился к своей спальне, почти твердо держась на ногах.
Я решил, что он сам справится, и оглядел комнату. Следовало бы все оставить именно в таком виде: кольца и лужицы халина на столиках, широкое пятно на стене и липкая дрянь на ковре. Пусть Гварха выйдет сюда утром и увидит, какая он свинья.
Но чистоплотность и аккуратность всегда были проклятием моей семьи, и мне было мучительно оставлять комнату в подобном беспорядке. А потому я прибрал ее, составил чаши и кувшины на его кухне и все перемыл, даже осколки чаши, которую он разбил. Потом заглянул в спальню, проверить, как он. И услышал храп, который он всегда издает, когда засыпает пьяный.
Ну и вечер! Я налил вина в стакан и сел в гостиной напротив отмытой стены, поставив вентиляционную систему на отсос и освежение. Смрадные запахи заметно ослабевали. Я прислушался к гудению вентиляторов и размышлял о тлаях.
Всякий раз, когда я бывал на хварской планете, то обязательно хотя бы раз видел этого зверька, обычно за городом в сумерках или очень рано утром. Он копался в компостной куче или, посапывая, кружил по саду в поисках пищи — круглое пушистое создание, нечто среднее между крысой и поссумом. Мордочка заостренная, уши с кисточками и длинный, тонкий, пушистый, цепкий хвост.
А однажды я увидел очень крупную особь посреди проулка в центре хварской столицы.
Они живут повсюду, едят все. Избавиться от них невозможно. Люди относятся к ним с досадой и уважением.
Когда Гварха дарил мне браслет, он сказал, что нефрит — цвет моих глаз. Свой выбор он объяснил только этим, хотя я несколько раз его спрашивал, почему тлай? И какой тлай?
В звериных пьесах для детей, всегда нравоучительных, тлай — обманщик, вор, коварный интриган. Его замыслы всегда терпят неудачу, и в конце пьесы он всегда наказывается.
Звериные пьесы для взрослых непристойны и высмеивают все главные ценности хварского общества — иногда даже гомосексуальность, хотя и очень осторожно. Во взрослых пьесах тлай напоминает Братца Кролика — находчивый малыш, который надувает и выставляет на посмешище больших зверей, буянов или лицемеров, и никаких не героев.
Так кто же я? Реальный тлай, жрущий мусор и обитающий в подполье? Трус и негодяй из детских пьес? Или Братец Кролик? И нравится ли мне хоть какая-то из этих ролей?
Гварха спросил, почему я не пришел в ярость. А потому что я не могу себе этого позволить. Тлай не дерется, если только его не загнали в угол, или он не обезумел от болезни.
Я допил вино, вымыл стакан и поставил его рядом с осколками любимой чаши Гвархи. А потом пошел к себе и лег спать.
Дверь я не запер. Он пришел в середине первого икуна. Я сидел в своей большой комнате и пил кофе. Гварха вошел в халате из простой тусклой бурой ткани. Деревенская одежда. От него пахло влажным мехом, и выглядел он не то чтобы чудесно.
— Поглядите, что мне принес в подарок маленький домашний истребитель грызунов.
Он сел, потер лицо, помассировал лоб и за ушами.
— Ты остришь, — сказал он по-английски. — Воздержись.
— Хочешь знать, что произошло вчера вечером?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Возможно, поэтому Люди менее склонны к болтовне, чем земляне. Они тоже могут приводить в порядок свою шерсть. Им не нужно толковать о погоде, об успехах местной спортивной команды или — как в данном случае — чего им особенно не хватает тут: крикета, сада в Швеции, индийской кухни, нью-йоркских театров.
Пожалуй, я готов терпеть ностальгию, но это ближе к сожалениям.
Наконец я выключил аппаратуру, вернулся к себе, принял душ, соорудил бутерброд и расположился почитать.
В конце восьмого икуна позвонил Эттин Гварха.
— Ники, иди сюда.
Приказным голосом. Я оделся и пошел.
Едва я открыл дверь, в нос мне ударил смрад: горько-сладкий запах халина в смеси с кислым запахом хварских тел, избавляющихся от токсинов. Видимо, еще недавно там было много людей. Столики были заставлены чашами и кувшинами.
Но задержались только трое. Хей Атала Вейхар посмотрел на меня трезво и с тревогой. Шен Валха сидел с ним в кресле напротив генерала. Он горбился, опустив голову над чашей с халином.
— Ники, сюда! — Гварха похлопал по дивану рядом с собой.
Я сел, покосившись на него, и встретил его взгляд. Зрачки у него сузились, но были еще различимы.
— Мы разговаривали о человечестве. — Гварха говорил со старательной отчетливостью. — Я подумал, что тебе может быть интересно. Ватка…
Шеи Валха поднял голову. Его желтые глаза смотрели слепо. Беззрачково пьян. Я уставился в пол.
— Первозащитник поставил вопрос. — Он натоксичился куда сильнее Гвархи, но говорил прекрасно. — Как нам сражаться с людьми, которые не понимают правил войны? Как мы можем заключить мир, если не можем получать детей друг от друга? Я сказал — никак. Я сказал, мы должны убивать человеков, как убиваем животных.
— А я позвал тебя, — сказал Гварха. Его низкий голос был очень мягким.
— Возможно, это не разговор под конец веселого вечера, — сказал я.
Ватка одним глотком допил свою чащу и поставил на столик перед собой. Потом наклонился вперед, упершись локтями в широкие мохнатые бедра.
— Ты прав, Ники. Но трезвым я не скажу то, что думаю, а если не скажу этого, то нарушу свой долг перед первозащитником и Людьми. Я обращаюсь прямо к Эттин Гвархе и к тебе. Человеки — не настоящие люди, а если мы будем считать их такими, то обманем себя и попадем в опасную ловушку.
— Но кто такой Ники, если не личность? — спросил Гварха.
Я взглянул на Вейхара. Он сидел, выпрямившись, неподвижно, опустив глаза — классическая поза младшего офицера, присутствующего при стычке старших чином. Старайся ничем не привлечь к себе внимания и не делай ничего, что могло бы навлечь на тебя выговор.
— Ты знаешь ответ, первозащитник. Он — животное, очень умное, способное подражать поведению личности. Знай я только его, то решил бы, что он — личность. Но подумай о прочих одного с ним вида! — Он наполнил свою чашу из кубического черного кувшина, великолепного изделия гончарной станции Азут. Какого черта Гварха поставил его на милость пьяниц?
— Они все смешивают вместе. В этом мы согласны. И согласны в том, что делает нас людьми. Разум и способность проводить… — В первый раз он запнулся, словно не находя слова. — Различия. Вот что выделяет нас в сравнении с животными и красным народцем. А эти существа не отличают мужчин от женщин, детей от взрослых. Разве мужчина может убить женщину? Или заниматься сексом с женщиной?
— Мужчины проделывали и то, и другое, — заметил Гварха.
— Для продления рода! А человеки и в этом путаются. Они словно не различают секс и зачатие детей. Девять миллиардов их! Это ли не безумие?!
Он замолчал, выпил и поставил чашу на столик твердой рукой.
— Они словно бы даже не понимают разницы между подлинными людьми и людьми только по внешности. Я читал доклады. Они тратят много усилий, чтобы поддержать жизнь тех, кто не является личностью — ребенка, родившегося уродом, неизлечимой жертвы болезни или увечья. Они объясняют это тем, что жизни человеков священны. Ха! Но позволяют другим человекам умирать от голода и болезней, поддающихся излечению — причем не только мужчинам, что, конечно, достаточно скверно. Но позволить здоровой женщине умереть от голода или ребенку от обычной болезни… — Он умолк, словно оцепенев от ужаса, и, по-моему, он действительно испытывал ужас. Ватка большой почитатель традиций. От мысли об убийстве женщин и детей, о том, чтобы допустить по небрежности их гибель, у него наверное, шерсть могла стать дыбом, хотя я этого как будто не заметил. Или он все-таки выглядел пушистее обычного?
Он посмотрел на меня и сказал:
— Так или не так?
— Человеки очень редко умирают от голода, — сообщил я ему. — Кроме как во время стихийных катастроф вроде наводнения или землетрясения. Но, учитывая численность населения Земли, трудно обеспечить всем адекватное питание. Думаю, следует признать, что некоторая часть населения недоедает, а недоеданию сопутствуют болезни.
А сверх этого, загрязнение среды обитания, скученность, система здравоохранения, дышащая на ладан даже в самых преуспевающих странах. Медицинское обслуживание, которое описывал Ватка, существует и на Земле, и его показывают в телевизионных новостях, но подавляющему большинству землян оно не доступно. Ни о чем таком я упоминать на стал.
А Ватка продолжал:
— Если жизнь священна, то почему Богиня дала нам смерть? Или человеки смеют спорить с ней, утверждать, что она ошиблась?
— Священны они обе, — сказал Гварха. — И жизнь, и смерть — великие дары.
— Так почему человеки не относятся к ним с почтением? И разумно, как наставляла Богиня праотцов всех нас? Они убивают, когда убивать нельзя. Они не убивают, когда убить надо. Нет способа вести пристойную войну с такими существами.
Гварха наклонился вперед и взял чашу со столика — свою любимую, круглую и гладкую. Покрытую белоснежной глазурью.
— Скажи мне еще раз, кто такой Ники.
— Для тебя это не секрет, — ответил Ватка. — Все знают про браслет, который ты ему подарил.
Я точно не помнил, куда положил его, когда снял. Где-то в моих комнатах. Но вспомнить, как он выглядит, мне не требовалось.
Каждое звено имело форму свернутой в кольцо лозы. В середине каждого звена среди золотых листочков кусочек нефрита, вырезанный в форме тлая. Гварха подарил его мне много лет назад после поездки домой, в которую меня не взял. Тогда я еще ни разу не видел тлая, но знал, что он такое, — маленький хитрец в звериных пьесах.
— Лжец, — сказал Ватка. — Обманщик, животное, которое изготовляет орудия для больших и благородных животных.
— Ха! — сказал Гварха. Голос у него стал сердитым. Пора было кончать застольную беседу.
Я наклонился и начал массировать мышцы у основания его шеи.
— Что? — спросил он.
«Что, по-твоему, ты делаешь, Ники?» Так должен был бы прозвучать этот вопрос. Я нажал ногтем большого пальца. Он посмотрел на меня и замолчал.
Умница! Он все еще был способен уловить сигнал. Я продолжал массировать его шею. Мышцы были как каменные.
Некоторое время царило молчание. Ватка завершил свою речь о том, чем плохи человеки и, в особенности, Ники Сандерс. Он сидел как груда меха, глядя в никуда.
Вейхар поднял голову, то ли ободренный тишиной, то ли заинтригованный ее причиной. Наши взгляды встретились. Я покосился на дверь. Этот прелестный чуткий мальчик зевнул и сказал, что совсем засыпает, что ему пора. Он встал, как всегда с неподражаемым изяществом, и поблагодарил первозащитника за интереснейший вечер. И даже не солгал: уж, наверное, он был интересным!
Потом он обернулся к Ватке. Не пойдет ли наступающий с ним? Он был бы так рад его обществу!
Словно возвращение в свои комнаты было эпохальным путешествием, а не коротенькой прогулкой (правда, на неверных ногах, если говорить о Ватке) по отлично освещенным коридорам.
Ватка поднял голову. Наконец-то халин одолел его. Это было очевидно. Причем сразу, как удар грома. Не знаю, разглядел ли он улыбку Вейхара, расслышал ли его интонацию — почтительность и дружелюбность с легким обещанием. Вейхар делает правильно. Зазывности было ровно столько, чтобы придать интереса его просьбе составить ему компанию, но не столько, чтобы его к чему-то обязать.
Не знаю, воспринял ли Ватка хоть что-нибудь. Он почти впал в забытье, но все же сумел вытащить себя из кресла и промямлить слова благодарности за приятный вечер. Вейхар обвил его косматую тушу и направился с ним к двери. Я пошел за ними. Когда дверь открылась, Вейхар сказал по-английски:
— С тебя причитается, Ники.
— Чего? — спросил Ватка.
— Я пожелал Ники доброй ночи.
— Не личность, — заявил Ватка и, спотыкаясь, вышел.
Дверь закрылась, позади меня что-то разбилось вдребезги. Я обернулся. Гварха поднялся из кресла. Руки у него были пустыми, а по стене напротив стекал халин. На ковре валялись осколки его любимой чаши.
— Зачем ты?
— Я был сердит. И сейчас я сердит. Что там между Вейхаром и Ваткой?
— Ты из-за этого сердишься?
— Конечно, нет.
— Вейхар увел Ватку, пока он еще не потерял своего места, а ты не лишился лучшего начальника штаба на всем периметре.
— Я его лишился, — сказал Гварха. — Я не потерплю у себя в штабе таких, кто говорит о тебе подобные вещи.
— Обсудим это утром.
— Решать не тебе.
— Да, первозащитник.
Он посмотрел на меня. Его зрачки заметно сузились, хотя он не выпил ни глотка с того момента, как я вошел в комнату.
— Как ты терпишь? Почему не пришел в ярость?
— Я не хочу разговаривать.
— Тогда уходи.
— Прежде я присмотрю, чтобы ты лег, если только ты не хочешь провести ночь возле установки для утилизации органических отходов.
— Меня не вывернет. Я пил мало.
— И хорошо делал.
На секунду мне показалось, что он заупрямится или опять возьмет начальственный тон. Но тут он приглушенно кашлянул, что означало смешок.
— Я не желаю больше спорить. То есть с тобой. То есть по такому поводу. Спокойной ночи. — И он направился к своей спальне, почти твердо держась на ногах.
Я решил, что он сам справится, и оглядел комнату. Следовало бы все оставить именно в таком виде: кольца и лужицы халина на столиках, широкое пятно на стене и липкая дрянь на ковре. Пусть Гварха выйдет сюда утром и увидит, какая он свинья.
Но чистоплотность и аккуратность всегда были проклятием моей семьи, и мне было мучительно оставлять комнату в подобном беспорядке. А потому я прибрал ее, составил чаши и кувшины на его кухне и все перемыл, даже осколки чаши, которую он разбил. Потом заглянул в спальню, проверить, как он. И услышал храп, который он всегда издает, когда засыпает пьяный.
Ну и вечер! Я налил вина в стакан и сел в гостиной напротив отмытой стены, поставив вентиляционную систему на отсос и освежение. Смрадные запахи заметно ослабевали. Я прислушался к гудению вентиляторов и размышлял о тлаях.
Всякий раз, когда я бывал на хварской планете, то обязательно хотя бы раз видел этого зверька, обычно за городом в сумерках или очень рано утром. Он копался в компостной куче или, посапывая, кружил по саду в поисках пищи — круглое пушистое создание, нечто среднее между крысой и поссумом. Мордочка заостренная, уши с кисточками и длинный, тонкий, пушистый, цепкий хвост.
А однажды я увидел очень крупную особь посреди проулка в центре хварской столицы.
Они живут повсюду, едят все. Избавиться от них невозможно. Люди относятся к ним с досадой и уважением.
Когда Гварха дарил мне браслет, он сказал, что нефрит — цвет моих глаз. Свой выбор он объяснил только этим, хотя я несколько раз его спрашивал, почему тлай? И какой тлай?
В звериных пьесах для детей, всегда нравоучительных, тлай — обманщик, вор, коварный интриган. Его замыслы всегда терпят неудачу, и в конце пьесы он всегда наказывается.
Звериные пьесы для взрослых непристойны и высмеивают все главные ценности хварского общества — иногда даже гомосексуальность, хотя и очень осторожно. Во взрослых пьесах тлай напоминает Братца Кролика — находчивый малыш, который надувает и выставляет на посмешище больших зверей, буянов или лицемеров, и никаких не героев.
Так кто же я? Реальный тлай, жрущий мусор и обитающий в подполье? Трус и негодяй из детских пьес? Или Братец Кролик? И нравится ли мне хоть какая-то из этих ролей?
Гварха спросил, почему я не пришел в ярость. А потому что я не могу себе этого позволить. Тлай не дерется, если только его не загнали в угол, или он не обезумел от болезни.
Я допил вино, вымыл стакан и поставил его рядом с осколками любимой чаши Гвархи. А потом пошел к себе и лег спать.
Дверь я не запер. Он пришел в середине первого икуна. Я сидел в своей большой комнате и пил кофе. Гварха вошел в халате из простой тусклой бурой ткани. Деревенская одежда. От него пахло влажным мехом, и выглядел он не то чтобы чудесно.
— Поглядите, что мне принес в подарок маленький домашний истребитель грызунов.
Он сел, потер лицо, помассировал лоб и за ушами.
— Ты остришь, — сказал он по-английски. — Воздержись.
— Хочешь знать, что произошло вчера вечером?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45