Мы еще не виделись с тех пор, как он начал ее сопровождать, а насколько я его помню, он всегда интересовался землянами.
Он подвигал чашей с халином. Судя по его состоянию, он рано или поздно ее опрокинет.
Наконец он заговорил:
— Эттин Гварха куда поразительнее, чем я думал. Он способен смотреть на тебя, как на одного из Людей. Когда я смотрю на Перес Анну, я вижу инопланетное существо. Не могу подняться над внешними признаками — странными пропорциями тела, рук и ног, которые не сгибаются нормально, кожи, голая и словно выдубленная, глаза… — Он содрогнулся и посмотрел на меня, наши взгляды встретились. — Я считал, что способен на непредвзятость, Ники. Но нет, я полон предубеждений, точно тупой земледелец на равнине Эйха. Я чувствую, что попал в ловушку самого себя. Ха, Никлас! И я чувствую себя одиноким. Я завидую тебе, хотя зависть — эмоция, мне неприятная. Я видел, как ты в коридоре разговаривал с Шал Кирином. Это великий дар, Ники, — смотреть на людей и находить их достойными любви.
— Только не распусти вредных слухов, Матс. Я хочу, чтобы Гварха сосредоточился на переговорах.
— Так Кирин тебя не интересует?
— Сейчас — нет. Хотя, Богиня свидетельница, тело у него великолепное, а такая расцветка мне всегда нравилась — белый мех и полоски темной кожи. На Земле есть дерево береза. К зиме оно сбрасывает листья, а кора у него белая с черным. Вот на что похож Кирин. На березу в снегу.
Матсехар погрустнел еще больше. Конечно, я рассердился на него. То, как он воспринял Анну, показало мне, как он воспринимает меня. И я тоже урод, тоже инопланетянин.
У меня мелькнула фраза, которую я не произнес вслух.
Матсехар, хотелось мне сказать, вселенная очень велика и почти везде холодна, темна и пуста. Не стоит быть слишком разборчивым, ища, кого любить.
Но мудрость старших всегда нудна, а проблемы Матса — это его проблемы. У меня нет способа помочь ему, и не следует предлагать советы, пока сердишься.
Я протянул руку:
— Дай-ка мне «Макбета». Мне хочется взглянуть, что у тебя получается.
Он встал, чтобы отдать мне компьютер, и смахнул свою чашу со столика.
Первой пьесой Матсехара, которую я видел, была «Старуха-горшечница», которую поставил художественный корпус для фестиваля станции. Какой именно станции, я уже не помню. Возможно, Тейлин. Торчали мы там довольно-таки долго, а она достаточно просторна, чтобы вместить представителей художественного корпуса.
Пьеса современная и расплывчатая, то есть она отчетливо не принадлежит ни к героическим, ни к жестким, ни к звериным, и ни с чем толком не сочетается.
Воин, путешествующий по делам своего рода, встречает женщину, которая лепит горшки у дороги. Воин молод, горд, удачлив и принадлежит к роду (Эйх), могущество которого быстро растет. Женщина стара и почти слепа. Горшки она лепит практически на ощупь и глазирует их просто солью. Она ощущает контуры и текстуру, но уже не способна различать цвета и узоры, а потому обходится без них. Если она и принадлежит к какому-то роду, нам об этом ничего не известно. Возможно, ее род потерпел поражение в войне, а она, как, иногда случалось, не стерпела мысли о том, чтобы войти в победивший род, и предпочла одинокую жизнь.
Между ними завязывается разговор. Женщина толкует о горшках — о всяких технических проблемах, и о том как трудно ей справляться с работой теперь, когда пальцы от старости не гнутся, а глаза не видят. Воин говорит о битвах, в которых побывал, о могуществе своего рода, о своих честолюбивых замыслах.
Постепенно зрители начинают подозревать, что женщина эта — ипостась Богини. И уж во всяком случае ясно, что молодой человек глуп. Женщина задает ему вопросы, проницательные и остроумные. Вопросы эти подводят к мысли: «Что, по-твоему, ты делаешь?» Ответа он не находит и сыплет клише, заимствованными из старинных героических пьес, и не умеет спрятать детскую жадность.
В финале старуха спрашивает: «Почему ты не положишь свое оружие и не займешься чем-нибудь полезным? Слепи-ка горшок!»
Молодой человек опускает глаза, не зная, что ответить. На этом пьеса кончается.
Гварху она вывела из себя, и он с парой старших офицеров отправился натоксичиться и ругать современный театр. А я пошел погулять по станции.
На следующий день я решил найти автора и отыскал его в театре художественного корпуса — он спорил с кем-то, кто оказался главным музыкантом. Мне на него указали: для хвархата высок, хотя и ниже меня, крупнокостный, худой и совсем юный. Его юность объясняла проблемы с пьесой. Он поднял глаза, когда я подошел. (Хвархаты, когда ведут серьезный спор, обычно смотрят вниз.)
— Ха! — сказал он на долгом выдохе. Его синие глаза расширились. Даже узкие длинные зрачки словно раздвинулись. Он повернулся — неуклюжим движением. Позже я узнал, что в детстве он тяжело болел — какое-то инфекционное поражение нервной системы. Врачи так и не установили, что это было.
Болезнь постигла его в благоприятное время. Будь он моложе, врачи не стали бы особенно бороться, чтобы сохранить ему жизнь. (Хвархаты не считают маленьких детей Людьми.) Будь он взрослым, ему предложили бы прибегнуть к выбору, и он мог бы — особенно, молодым — сделать его.
Однако в конце концов он, к всеобщему удивлению, выжил и даже почти выздоровел, чего никто не ожидал. Однако в его нервной системе произошли необратимые изменения, сказавшиеся в основном на чувстве равновесия и координации движений. Он всегда чуть неуклюж и постоянно что-нибудь роняет.
«Я видел спектакль, — сказал я ему. — Он мне понравился».
Не помню его ответ, но он словно загорелся интересом. (Позднее я обнаружил, что его влечет к уродам и изгоям, что они действуют на него завораживающе.) Мы поговорили о пьесе, а потом перешли на тему героических пьес. К тому времени мне они уже приелись, а он их презирал.
«Напыщены и фальшивы! Жизнь не такова. Мы не герои на подмостках и подобного рода выборов не делаем. Мы вообще почти никогда не выбираем, как поступить, а поступаем так, как нас учили матери и как нам приказывают старшие по рангу».
Тут вмешался музыкант, который до тех пор слушал молча: им необходимо было решить что-то касающееся музыкального сопровождения.
Матсехар сказал: «Я хочу снова с вами встретиться. Это возможно? Я хочу узнать, как чувствует себя живущий среди чужих. Почему вы перешли на сторону врага? У человеков есть свое понятие о чести?»
Я ответил, что да, мы можем встретиться, и мы начали встречаться, хотя Гварха как будто удивился, когда я сообщил ему об этом.
«Его произведение — неблагочестивая наглость. Почему тебе хочется говорить с ним?»
Я сказал, что пьеса мне понравилась, а мальчику интересно узнать побольше о землянах.
«Материал для еще одной отвратительной поделки», — сказал Гварха, или что-то похожее.
(Возможно, я что-то присочиняю. Ведь с тех пор прошло больше десяти лет. Можно, конечно, поискать в моем журнале первое упоминание про Матса. Пожалуй, я этим займусь, когда допишу.)
Мальчик довел хварскую прямолинейность до предела — не прошло и пол-икуна, а он уже принялся расспрашивать меня, каково это — ощущать себя предателем рода. Как я мог это сделать? Ведь, конечно же, мне предложили прибегнуть к выбору? Почему я отказался?
«И все это воплотится в пьесу?»
«Только так, что никто не поймет. Я дерзок, но не безумен. Я не хочу раздражать любимого сына рода Эттинов».
От большинства личных вопросов я уклонился, хотя позднее и ответил на них. Матс настойчив. Но я сказал ему кое-что о человечестве и кое-что о моей жизни среди хвархатов.
«Ты видишь то же, что я, — сказал он. — Все изменилось, а мы ведем себя как прежде. Это ведь не равнина Эйха и не холмы Эттина. Это космос, и враг, с которым мы сражаемся, не похож на нас. Мы будем уничтожены, если не научимся думать по-новому».
С тех пор у меня вошло в привычку встречаться с Матсом. Он был самым одаренным из всех, кого я встречал среди хвархатов, может быть, за исключением Гвархи. Матс был более свободен от предрассудков, чем Гварха, и обладал более живым воображением. Уже в двадцать четыре года он стал лучшим мужским драматургом своего поколения.
Когда я покинул станцию, то продолжал поддерживать с ним связь через зонды. Он присылал мне экземпляры своих пьес или голограммы спектаклей.
Я посылал ему сведения о театрах Земли, а также изложения знаменитых пьес с переводами наиболее выразительных сцен. Отбор был странноватым, поскольку мне приходилось довольствоваться тем, что я отыскивал в хварских информационных системах, в свою очередь ограниченных тем, что отыскивалось на захваченных земных кораблях.
«Как важно быть серьезным»в кратком пересказе выглядит плоско и глупо. Реплики в переводе теряют все. (Хвархаты не отличаются тонким остроумием.) Шекспир, с другой стороны, звучит и в передаче. Матса особенно взволновал «Отелло». Из этого вышла бы потрясающая героическая пьеса, заявил он. На тему об опасностях гетеросексуальной любви. Кончилось тем, что я перевел всю чертову трагедию — такой тяжелой работы мне еще делать не доводилось.
Два года спустя мы опять оказались на одной станции. И я помню, на какой. Ата Пан. Я нашел его опять в театре. И снова он спорил с музыкантом. К тому времени я уже знал его прозвище (в примерном переводе оно означает «Человек, Который Устраивает Скандалы Из-за Музыки») и выяснил, откуда оно взялось. После своей детской болезни он слегка оглох. И носил слуховой аппарат — пару пластмассовых кнопок, укрытых в глубине его больших ушей. Это позволяло ему вести нормальные разговоры, но музыку он слышал иначе, чем другие. Он знал, что принадлежит к меньшинству, исчисляемому одним человеком, но кроме того он знал, какой слышит музыку в постановках его пьес, и как, во имя Богини, ему требуется, чтобы она звучала. Музыканты работали с ним, потому что он так талантлив, но вид у них всегда был затравленный. Один как-то сказал мне: «Мое дело не сочинять музыку, а улаживать отношения Эйх Матсехара со всеми прочими».
Матс бросил спорить и отвел меня в сторону поговорить о новой пьесе, переработке «Отелло». У них возникла идея поставить ее в масках, как звериную пьесу.
«Только маски будут человеческими. Я создаю новую форму искусства, Ники! С твоей помощью. И ты будешь упомянут в афише, обещаю. Погоди, вот увидишь костюмы! Все складывается прекрасно. Но вот музыка…»
Он дал мне экземпляр, и я прочел его вечером, пока Гварха возился с игорной доской — набирал задачи и корпел над ними. Напрасная трата времени, по моему мнению, но, с другой стороны, игры меня не очень интересуют.
«Одурачивание темного мужчины»— так называлась пьеса, и Матсехар умудрился во многих местах передать язык Шекспира. Его Отелло был великолепен — героичный и любящий. Его Дездемона была удивительно милой и кроткой. Я не совсем представлял себе, как ее воспримут хвархаты. Его Яго сумел бы проползти под змеей.
Кончив, я отдал пьесу Гвархе. Он пробежал ее с начала и до конца, но молчал, пока не выключил компьютер. А потом посмотрел на меня.
«Написано чудесно. Ты правильно оценил мальчика. Богиня простерла к нему обе руки. Но конец неверен».
Я спросил, что он имеет в виду.
«Пьеса о такого рода любви должна бы оставить у зрителей ощущение ужаса и отвращения. Но я ничего подобного не чувствую. Мне грустно, и я негодую на этого мужчину с растленным честолюбием…»
«Яго».
«И еще одно чувство: будто я только что вышел из чего-то тесного, темного — лесной чащи, прохода в укрепленное жилище. И стою на краю равнины. Между мной и горизонтом нет ничего. И надо мной — ничего, кроме пустого неба. Ха!»— закончил он на медленном долгом хварском выдохе, который может выражать практически что угодно.
«Катарсис, — сказал я. — Очищение через трагедию».
Гварха нахмурился, и я попытался объяснить.
«Вы используете пьесы, чтобы очищать пищеварительную систему?»
«Я неверно выразился».
В конце концов он понял, но мне было очень жаль, что у меня нет под рукой «Поэтики» Аристотеля.
«И все-таки я считаю, что конец не срабатывает. Конечно, если он поставит спектакль в масках, если персонажи будут отчетливо человеками, то, может быть, спектакль окажется приемлемым».
Матс с головой ушел в проблемы постановки, так что некоторое время я его не видел — как и Гварху, которого вызвали на Ата Пан как арбитра в очень скверной ссоре между двумя головными. Его главный талант — переговоры, но, сказал он, его ресурсы почти исчерпаны.
«Эти двое не поддаются никаким уговорам, а между их родами отношения никогда не были дружескими. Мы тут пробудем очень долго, Ники».
«Я найду себе какое-нибудь занятие».
Он оценивающе поглядел на меня.
Несколько дней спустя я случайно встретил Матса в одном из Гимнастических залов станции. Я там тренировался в ханацине с одним из изысканно вежливых, ревностных и умных молодых людей, которыми всегда окружает себя Гварха. (Его способность подбирать многообещающих молодых офицеров поистине замечательна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Он подвигал чашей с халином. Судя по его состоянию, он рано или поздно ее опрокинет.
Наконец он заговорил:
— Эттин Гварха куда поразительнее, чем я думал. Он способен смотреть на тебя, как на одного из Людей. Когда я смотрю на Перес Анну, я вижу инопланетное существо. Не могу подняться над внешними признаками — странными пропорциями тела, рук и ног, которые не сгибаются нормально, кожи, голая и словно выдубленная, глаза… — Он содрогнулся и посмотрел на меня, наши взгляды встретились. — Я считал, что способен на непредвзятость, Ники. Но нет, я полон предубеждений, точно тупой земледелец на равнине Эйха. Я чувствую, что попал в ловушку самого себя. Ха, Никлас! И я чувствую себя одиноким. Я завидую тебе, хотя зависть — эмоция, мне неприятная. Я видел, как ты в коридоре разговаривал с Шал Кирином. Это великий дар, Ники, — смотреть на людей и находить их достойными любви.
— Только не распусти вредных слухов, Матс. Я хочу, чтобы Гварха сосредоточился на переговорах.
— Так Кирин тебя не интересует?
— Сейчас — нет. Хотя, Богиня свидетельница, тело у него великолепное, а такая расцветка мне всегда нравилась — белый мех и полоски темной кожи. На Земле есть дерево береза. К зиме оно сбрасывает листья, а кора у него белая с черным. Вот на что похож Кирин. На березу в снегу.
Матсехар погрустнел еще больше. Конечно, я рассердился на него. То, как он воспринял Анну, показало мне, как он воспринимает меня. И я тоже урод, тоже инопланетянин.
У меня мелькнула фраза, которую я не произнес вслух.
Матсехар, хотелось мне сказать, вселенная очень велика и почти везде холодна, темна и пуста. Не стоит быть слишком разборчивым, ища, кого любить.
Но мудрость старших всегда нудна, а проблемы Матса — это его проблемы. У меня нет способа помочь ему, и не следует предлагать советы, пока сердишься.
Я протянул руку:
— Дай-ка мне «Макбета». Мне хочется взглянуть, что у тебя получается.
Он встал, чтобы отдать мне компьютер, и смахнул свою чашу со столика.
Первой пьесой Матсехара, которую я видел, была «Старуха-горшечница», которую поставил художественный корпус для фестиваля станции. Какой именно станции, я уже не помню. Возможно, Тейлин. Торчали мы там довольно-таки долго, а она достаточно просторна, чтобы вместить представителей художественного корпуса.
Пьеса современная и расплывчатая, то есть она отчетливо не принадлежит ни к героическим, ни к жестким, ни к звериным, и ни с чем толком не сочетается.
Воин, путешествующий по делам своего рода, встречает женщину, которая лепит горшки у дороги. Воин молод, горд, удачлив и принадлежит к роду (Эйх), могущество которого быстро растет. Женщина стара и почти слепа. Горшки она лепит практически на ощупь и глазирует их просто солью. Она ощущает контуры и текстуру, но уже не способна различать цвета и узоры, а потому обходится без них. Если она и принадлежит к какому-то роду, нам об этом ничего не известно. Возможно, ее род потерпел поражение в войне, а она, как, иногда случалось, не стерпела мысли о том, чтобы войти в победивший род, и предпочла одинокую жизнь.
Между ними завязывается разговор. Женщина толкует о горшках — о всяких технических проблемах, и о том как трудно ей справляться с работой теперь, когда пальцы от старости не гнутся, а глаза не видят. Воин говорит о битвах, в которых побывал, о могуществе своего рода, о своих честолюбивых замыслах.
Постепенно зрители начинают подозревать, что женщина эта — ипостась Богини. И уж во всяком случае ясно, что молодой человек глуп. Женщина задает ему вопросы, проницательные и остроумные. Вопросы эти подводят к мысли: «Что, по-твоему, ты делаешь?» Ответа он не находит и сыплет клише, заимствованными из старинных героических пьес, и не умеет спрятать детскую жадность.
В финале старуха спрашивает: «Почему ты не положишь свое оружие и не займешься чем-нибудь полезным? Слепи-ка горшок!»
Молодой человек опускает глаза, не зная, что ответить. На этом пьеса кончается.
Гварху она вывела из себя, и он с парой старших офицеров отправился натоксичиться и ругать современный театр. А я пошел погулять по станции.
На следующий день я решил найти автора и отыскал его в театре художественного корпуса — он спорил с кем-то, кто оказался главным музыкантом. Мне на него указали: для хвархата высок, хотя и ниже меня, крупнокостный, худой и совсем юный. Его юность объясняла проблемы с пьесой. Он поднял глаза, когда я подошел. (Хвархаты, когда ведут серьезный спор, обычно смотрят вниз.)
— Ха! — сказал он на долгом выдохе. Его синие глаза расширились. Даже узкие длинные зрачки словно раздвинулись. Он повернулся — неуклюжим движением. Позже я узнал, что в детстве он тяжело болел — какое-то инфекционное поражение нервной системы. Врачи так и не установили, что это было.
Болезнь постигла его в благоприятное время. Будь он моложе, врачи не стали бы особенно бороться, чтобы сохранить ему жизнь. (Хвархаты не считают маленьких детей Людьми.) Будь он взрослым, ему предложили бы прибегнуть к выбору, и он мог бы — особенно, молодым — сделать его.
Однако в конце концов он, к всеобщему удивлению, выжил и даже почти выздоровел, чего никто не ожидал. Однако в его нервной системе произошли необратимые изменения, сказавшиеся в основном на чувстве равновесия и координации движений. Он всегда чуть неуклюж и постоянно что-нибудь роняет.
«Я видел спектакль, — сказал я ему. — Он мне понравился».
Не помню его ответ, но он словно загорелся интересом. (Позднее я обнаружил, что его влечет к уродам и изгоям, что они действуют на него завораживающе.) Мы поговорили о пьесе, а потом перешли на тему героических пьес. К тому времени мне они уже приелись, а он их презирал.
«Напыщены и фальшивы! Жизнь не такова. Мы не герои на подмостках и подобного рода выборов не делаем. Мы вообще почти никогда не выбираем, как поступить, а поступаем так, как нас учили матери и как нам приказывают старшие по рангу».
Тут вмешался музыкант, который до тех пор слушал молча: им необходимо было решить что-то касающееся музыкального сопровождения.
Матсехар сказал: «Я хочу снова с вами встретиться. Это возможно? Я хочу узнать, как чувствует себя живущий среди чужих. Почему вы перешли на сторону врага? У человеков есть свое понятие о чести?»
Я ответил, что да, мы можем встретиться, и мы начали встречаться, хотя Гварха как будто удивился, когда я сообщил ему об этом.
«Его произведение — неблагочестивая наглость. Почему тебе хочется говорить с ним?»
Я сказал, что пьеса мне понравилась, а мальчику интересно узнать побольше о землянах.
«Материал для еще одной отвратительной поделки», — сказал Гварха, или что-то похожее.
(Возможно, я что-то присочиняю. Ведь с тех пор прошло больше десяти лет. Можно, конечно, поискать в моем журнале первое упоминание про Матса. Пожалуй, я этим займусь, когда допишу.)
Мальчик довел хварскую прямолинейность до предела — не прошло и пол-икуна, а он уже принялся расспрашивать меня, каково это — ощущать себя предателем рода. Как я мог это сделать? Ведь, конечно же, мне предложили прибегнуть к выбору? Почему я отказался?
«И все это воплотится в пьесу?»
«Только так, что никто не поймет. Я дерзок, но не безумен. Я не хочу раздражать любимого сына рода Эттинов».
От большинства личных вопросов я уклонился, хотя позднее и ответил на них. Матс настойчив. Но я сказал ему кое-что о человечестве и кое-что о моей жизни среди хвархатов.
«Ты видишь то же, что я, — сказал он. — Все изменилось, а мы ведем себя как прежде. Это ведь не равнина Эйха и не холмы Эттина. Это космос, и враг, с которым мы сражаемся, не похож на нас. Мы будем уничтожены, если не научимся думать по-новому».
С тех пор у меня вошло в привычку встречаться с Матсом. Он был самым одаренным из всех, кого я встречал среди хвархатов, может быть, за исключением Гвархи. Матс был более свободен от предрассудков, чем Гварха, и обладал более живым воображением. Уже в двадцать четыре года он стал лучшим мужским драматургом своего поколения.
Когда я покинул станцию, то продолжал поддерживать с ним связь через зонды. Он присылал мне экземпляры своих пьес или голограммы спектаклей.
Я посылал ему сведения о театрах Земли, а также изложения знаменитых пьес с переводами наиболее выразительных сцен. Отбор был странноватым, поскольку мне приходилось довольствоваться тем, что я отыскивал в хварских информационных системах, в свою очередь ограниченных тем, что отыскивалось на захваченных земных кораблях.
«Как важно быть серьезным»в кратком пересказе выглядит плоско и глупо. Реплики в переводе теряют все. (Хвархаты не отличаются тонким остроумием.) Шекспир, с другой стороны, звучит и в передаче. Матса особенно взволновал «Отелло». Из этого вышла бы потрясающая героическая пьеса, заявил он. На тему об опасностях гетеросексуальной любви. Кончилось тем, что я перевел всю чертову трагедию — такой тяжелой работы мне еще делать не доводилось.
Два года спустя мы опять оказались на одной станции. И я помню, на какой. Ата Пан. Я нашел его опять в театре. И снова он спорил с музыкантом. К тому времени я уже знал его прозвище (в примерном переводе оно означает «Человек, Который Устраивает Скандалы Из-за Музыки») и выяснил, откуда оно взялось. После своей детской болезни он слегка оглох. И носил слуховой аппарат — пару пластмассовых кнопок, укрытых в глубине его больших ушей. Это позволяло ему вести нормальные разговоры, но музыку он слышал иначе, чем другие. Он знал, что принадлежит к меньшинству, исчисляемому одним человеком, но кроме того он знал, какой слышит музыку в постановках его пьес, и как, во имя Богини, ему требуется, чтобы она звучала. Музыканты работали с ним, потому что он так талантлив, но вид у них всегда был затравленный. Один как-то сказал мне: «Мое дело не сочинять музыку, а улаживать отношения Эйх Матсехара со всеми прочими».
Матс бросил спорить и отвел меня в сторону поговорить о новой пьесе, переработке «Отелло». У них возникла идея поставить ее в масках, как звериную пьесу.
«Только маски будут человеческими. Я создаю новую форму искусства, Ники! С твоей помощью. И ты будешь упомянут в афише, обещаю. Погоди, вот увидишь костюмы! Все складывается прекрасно. Но вот музыка…»
Он дал мне экземпляр, и я прочел его вечером, пока Гварха возился с игорной доской — набирал задачи и корпел над ними. Напрасная трата времени, по моему мнению, но, с другой стороны, игры меня не очень интересуют.
«Одурачивание темного мужчины»— так называлась пьеса, и Матсехар умудрился во многих местах передать язык Шекспира. Его Отелло был великолепен — героичный и любящий. Его Дездемона была удивительно милой и кроткой. Я не совсем представлял себе, как ее воспримут хвархаты. Его Яго сумел бы проползти под змеей.
Кончив, я отдал пьесу Гвархе. Он пробежал ее с начала и до конца, но молчал, пока не выключил компьютер. А потом посмотрел на меня.
«Написано чудесно. Ты правильно оценил мальчика. Богиня простерла к нему обе руки. Но конец неверен».
Я спросил, что он имеет в виду.
«Пьеса о такого рода любви должна бы оставить у зрителей ощущение ужаса и отвращения. Но я ничего подобного не чувствую. Мне грустно, и я негодую на этого мужчину с растленным честолюбием…»
«Яго».
«И еще одно чувство: будто я только что вышел из чего-то тесного, темного — лесной чащи, прохода в укрепленное жилище. И стою на краю равнины. Между мной и горизонтом нет ничего. И надо мной — ничего, кроме пустого неба. Ха!»— закончил он на медленном долгом хварском выдохе, который может выражать практически что угодно.
«Катарсис, — сказал я. — Очищение через трагедию».
Гварха нахмурился, и я попытался объяснить.
«Вы используете пьесы, чтобы очищать пищеварительную систему?»
«Я неверно выразился».
В конце концов он понял, но мне было очень жаль, что у меня нет под рукой «Поэтики» Аристотеля.
«И все-таки я считаю, что конец не срабатывает. Конечно, если он поставит спектакль в масках, если персонажи будут отчетливо человеками, то, может быть, спектакль окажется приемлемым».
Матс с головой ушел в проблемы постановки, так что некоторое время я его не видел — как и Гварху, которого вызвали на Ата Пан как арбитра в очень скверной ссоре между двумя головными. Его главный талант — переговоры, но, сказал он, его ресурсы почти исчерпаны.
«Эти двое не поддаются никаким уговорам, а между их родами отношения никогда не были дружескими. Мы тут пробудем очень долго, Ники».
«Я найду себе какое-нибудь занятие».
Он оценивающе поглядел на меня.
Несколько дней спустя я случайно встретил Матса в одном из Гимнастических залов станции. Я там тренировался в ханацине с одним из изысканно вежливых, ревностных и умных молодых людей, которыми всегда окружает себя Гварха. (Его способность подбирать многообещающих молодых офицеров поистине замечательна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45