- тихо спросил я.
Он елейно прикрыл глаза, словно хотел приветствовать меня
самым деликатнейшим образом.
- Ах, нет, это недоразумение. Я принял вас за другого
человека. Кроме того, я не отец, а брат.
- Ах, так?
С минуту мы стояли молча. Он наклонил голову набок.
Голова его была аккуратно выбрита до кожи, темя покрывала
маленькая шапочка.
- Извините, что я вас спрашиваю, но вы, наверное, знали
покойного?
- В некотором смысле, но слегка,- ответил я.
Его глаза - собственно, я видел только дрожащие
микроскопические отражения свечей в них - очень медленно
прошлись по моей фигуре и с тем же вдумчивым интересом вернулись
к моему лицу.
- Последний долг? - выдохнул он мне в ухо с оттенком
неприятной фамильярности. Затем еще раз осмотрел меня,
осторожнее.
Я ответил ему твердым, недоброжелательным взглядом, под
которым он сразу вытянулся.
- Вы направлены? - спросил он со смирением.
Я промолчал.
- Сейчас будет месса,- поспешно заговорил он.- Панихида,
а потом месса. Если вы хотите...
- Это не имеет значения.
- Конечно.
Становилось все холоднее. Ледяной ветер гулял между
свечей, покачивая язычки их пламени. Сбоку прямо мне в глаза
отблескнуло отражение.
Там, поодаль от гроба, громоздился тяжелый предмет -
большой холодильник, через никелированную решетку которого
струились потоки морозного воздуха.
- Неплохо у вас тут все устроено,- равнодушно пробормотал
я.
Монах-офицер покосился в сторону и белой, мягкой, словно
из теста вылепленной рукой коснулся моего рукава.
- Осмелюсь доложить, не все,- зашептал он.- Много
несуразностей... Халатность при исполнении обязанностей...
Офицер приор не справляется...
Он нашептывал эти слова, следя при этом за моим лицом,
готовый в любую минуту ретироваться, но я молчал, вглядываясь в
размытое тенями лицо умершего, не делая ни одного движения.
Это его явно ободрило.
- Это, конечно, не мое дело... Я едва ли смею...- Он
дышал мне в висок.- Но все же, если бы мне было дозволено
спрашивать, в надежде, что я смогу принести какую-нибудь пользу
в служебном порядке, вы... по высочайшему направлению?
- Да,- ответил я.
Губы его в восхищении приоткрылись, во рту стали видны
большие лошадиные зубы. С вымученной улыбкой на лице он застыл,
словно упиваясь моим ответом, как изваяние.
- Позвольте мне уж тогда сказать... Я вам не мешаю?
- Нет.
- Спасибо. Все больше становится недочетов в службе.
- Божьей? - проявил я догадливость.
Его улыбка стала вдохновенной.
- Бог-то не забывает о нас никогда... Я имею в виду дела
нашего Отдела.
- Вашего?..
- Так точно. Теологического. Отец Амниен из Секции
Конфиденциальности последнее время замечен в злоупотреблениях...
Он продолжал говорить, но я вдруг перестал его слышать,
поскольку непослушно торчавший мизинец лежавшего в гробу
старичка внезапно пошевелился.
Застыв от ужаса, я ловил каждое его движение, ощущая
отвратительно теплое дыхание монаха-офицера на своем затылке.
Все остальные полусогнутые пальцы плотно прилегали друг к
другу и казались отлитой из воска половиной ракушки.
Только этот мизинец, казавшийся более пухлым, более
розовым по сравнению с другими пальцами, слегка шевелился, и тут
мне показалось, что даже в этой невозможной выходке, в игривом
шевелении мизинца, я улавливаю искусно воплощенную натуру
старичка.
Вместе с тем было в этих движениях нечто призрачное,
бесплотное, что заставляло оставить мысль о воскрешении и
направляло мышление к тем особым мельчайшим и неуловимым
движениям насекомых, проявлением которых была, например, едва
заметная расплывчатость брюшка непосредственно перед полетом.
Расширенными глазами следил я за этими шевелениями, все более
явными покачиваниями пальца.
- Не может быть! - вырвалось у меня.
Монах приник ко мне, согнувшись в полупоклоне.
- Богом клянусь! По долгу службы уст моих да не осквернит
ложь.
- Да? Ну, тогда расскажите мне, что же у вас не в
порядке,- произнес я.
Я не вполне отдавал себе отчет в том, что говорю,
внезапно сознавая, что перед лицом перспективы остаться один на
один со старичком без раздумий соглашаюсь на отвратительную
назойливость монаха, словно надеясь, что в присутствии двух
людей покойник не решится на что-нибудь посерьезнее.
- Исповедальные карточки содержатся неряшливо, нет
должного надзора за посетителями, офицер-привратник не заботится
о своевременном выписывании пропусков, в Секции Попечения Душ
совершенно не ведется провокационная работа.
- Что вы говорите, брат мой? - пробормотал я.
Палец успокоился. Мне надо было бы уходить как можно
скорее, но я слишком глубоко увяз в этой сцене.
- А как обстоят дела с религиозными обрядами? - спросил я
безо всякого интереса, невольно входя в навязанную мне роль
инспектора.
Его возбуждение росло, он почти шипел, а глаза его горели
и слезились, его распирало от упоения доносительства,
облеплявшего его губы беловатым налетом слюны.
- Ну, что с обрядами?
Он нетерпеливо скривился, набираясь смелости перед
тяжестью обвинений, которые ему предстояло предъявить.
- Проповеди не вдохновляют ни на какие начинания, не дают
ощутимых результатов, правила подслушивания нарушаются сплошь и
рядом, и в Секции Высших Предначертаний злоупотребления привели
к скандалу, который удалось кое-как замять лишь благодаря тому,
что тайный брат Малькус сумел наладить отношения с ризничим,
которому он в порядке обмена посылает для покаяния девиц с
девятого, разумеется, соответствующим образом настроенных, а
аббат-офицер Орфини вместо того, чтобы уведомить, кого следует,
ударился в мистику, толкует о неземных наказаниях...
- Космических?
- Если бы! Ох, прошу извинить... не знаю, к сожалению,
звания...
- Ничего, это не важно.
- Понимаю. Можно толковать о "наижесточайших карах", имея
под рукой столько эффективных приспособлений, благодаря коллегам
из Турции... Но ведь, вдобавок ко всему, тайный брат Малькус
направо и налево распускает слухи о том, что он расшифровал
Библию. Вы понимаете, что это означает?
- Богохульство,- предположил я.
- С богохульством Всевышний справится как-нибудь сам, это
для него не впервой. Речь идет о целом учении! Теологические
основы теории святого отступничества.
- Хорошо,- нетерпеливо перебил я его.- Давайте перейдем к
фактам. Этот тайный брат Малькус... Как все это выглядит? Но,
ради Бога, самую суть.
- Слушаюсь. О том, что брат Малькус триплет, было
известно давно - способ, которым при пении псалмов... Ну,
понимаете, брат Альмугенс должен был иметь с ним дело... мы
подсунули ему нескольких штатских... он, лежа крестом, подавал
знаки... ну, нарушение параграфа четырнадцатого... а при
квартальном обыске в ризе его офицера-исповедника были
обнаружены вшитые двойные перекрученные серебряные нити.
- Нити? А зачем, собственно?
- Ну как же... для экранирования подслушивающего
устройства. Я лично вел следствие среди причащающихся...
- Благодарю,- сказал я,- пожалуйста, достаточно. В общих
чертах я сориентирован. Вы можете идти.
- Но ведь я только начал...
- До свидания, брат.
Монах выпрямился, вытянул руки по швам и ушел. Я остался
один. Итак, религиозные обряды вовсе не были побочным,
дополнительным занятием, чем-то, предназначенным для траты
свободного времени, но выполняли роль оболочки нормальной
служебной деятельности.
Я посмотрел на мертвого. Палец его задрожал еще сильнее.
Я невольно приблизился к гробу. "Надо бы уходить, пожалуй",-
подумал я. Но рука, которую я держал в кармане, внезапно
выскользнула оттуда и легла на кисть старичка. Это прикосновение
было почти мгновенным, но оставило у меня в памяти след ощущения
его холодной, иссохшей кожи. И при этом его мизинец, задетый
кончиками моих пальцев, оказался у меня в руке.
Инстинктивно я разжал пальцы - и он покатился между
складками знамени, и лег там, как маленькая колбаска. Я не мог
его так оставить, поднял упавший мизинец и поднес к глазам.
Сделан он был вроде бы из губки, на нем были нарисованы
морщины, имелся даже ноготь. Протез? До меня донеслись звуки
шаркающих шагов. Я спрятал эластичную вещицу в карман.
В часовню вошло несколько человек.
Они несли венок. Я отступил за колонну. На венке
поправляли траурные ленты с золотыми буквами. У алтаря появился
священник. Прислужник поправлял его одеяние. Я оглянулся. Прямо
за моей спиной, рядом с барельефом, изображавшим отступничество
святого Петра, виднелась узкая дверь. За ней оказался
коридорчик, сворачивавший налево. В конце его перед чем-то вроде
обширной ниши с тремя ведущими вверх ступенями сидел на треногом
табурете монах в рясе и деревянных сандалиях. Негнущимися,
покрытыми мозолями пальцами он переворачивал страницы требника.
При моем приближении он поднял на меня глаза. Он был очень стар,
с бурым, как земля, пятнышком на лысом черепе.
- А что у вас там? - спросил я и указал на дверь в
глубине ниши.
- А-а? - прохрипел он, приставляя ладонь к уху.
- Куда ведет эта дверь? - крикнул я.
Я наклонился над ним. Блеск радости понимания оживил его
помятое лицо.
- Нет, любезный. Никуда. Это келья отца Марфеона,
отшельника нашего.
- Что?
- Келья, любезный...
- А можно к этому отшельнику? - спросил я ошеломленно.
Старец отрицательно покачал головой.
- Нет, любезный, нельзя. Отшельник же, любезный...
Секунду поколебавшись, я поднялся по ступенькам и отворил
эту дверь. Предо мной предстало нечто вроде темной, сильно
захламленной передней. Повсюду валялись пустые пакеты, засохшая
шелуха от лука, пузырьки, резиночки - все это, перемешанное с
бумажным мусором и обилием пыли, почти сплошь покрывало пол.
Лишь посередине был проход, вернее, ряд проплешин, куда
можно было поставить ногу, который вел к следующей, словно бы из
сказок, из неотесанных бревен, двери. Проследовав по проходу
среди мусора, я добрался до нее и нажал на огромную, железную,
изогнутую ручку. Сначала я увидел и услышал торопливую возню,
громкий шепот, а затем глазам моим в полумраке помещения, едва
освещенного низко горевшей, словно она стояла на полу, свечой,
представилось беспорядочное бегство каких-то личностей, жавшихся
по углам, на четвереньках вползавших под край стола, под нары.
Один из пробегавших задел свечу, и наступила кромешная тьма,
полная сварливого шепота и пыхтения. В воздухе, который я набрал
в легкие, стояла удушливая вонь немытых человеческих тел. Я
поспешно отступил к двери.
Старый монах, когда я проходил мимо, поднял глаза над
молитвенником.
- Не принял отшельник, а?
- Он спит,- бросил я на ходу.
Меня догнали его слова:
- Как кто в первый раз приходит, так всегда говорит, что
спит, а вот как во второй раз, то надолго остается.
Возвращаться я был вынужден через часовню. Панихида,
видимо, уже состоялась, поскольку гроб, флаги и венки исчезли.
Мессу тоже отслужили. На слабо освещенном амвоне стоял
потрясавший руками священник. На его груди под парчой
вырисовывалась квадратная выпуклость.
- ...ибо сказано: "И опробовав все искушения, дьявол
отступил от него, но до времени".
Высокий голос проповедника вибрировал, отдаваясь от
скрытого во мраке свода.
- "До времени" сказано, а где же пребывает он? Может, в
море красном, бурлящем под кожею нашей? Может, где-то в природе?
Но разве сами мы, о братия, не являемся частью природы
необъятной, разве шум ее деревьев не отзывается в костях ваших,
а кровь, струящаяся в жилах наших, разве менее солена, чем вода,
которой океан омывает полости скелетов своих тварей подводных?
Разве пустоши глаз наших не ищут огонь неугасимый? Разве не
являемся мы в итоге суетной увертюрой покоя, супружеским ложем
праха, космосом и вечностью лишь для микробов, в жилах наших
затерянных, которые изо всех сил мир наш заполонить стараются?
Являемся ли мы неизвестностью, как и то, из чего возникли мы,
неизвестностью, из-за которой удавляемся, неизвестностью, с
которой общаемся...
- Вы слышите? - прошептал кто-то за моей спиной.
Краем глаза я уловил поблескивающее бледное лицо брата-
офицера.
- О том, как удавляемся, об удушении... и это называется
провокационная проповедь! Ничего проделать грамотно не умеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34