Вообще-то это меня не удивляло. Меня уже ничто не удивляло. Мне
хотелось спать, и я стал как-то ко всему равнодушен. Потому я
поднялся наверх, в мою ванную комнату, проверил, пуста ли она,
постелил себе рядом с ванной, под голову положил свежее
полотенце и попытался заснуть.
Сразу же появился страх. Я не боялся ничего конкретного,
просто боялся, и все, причем до такой степени, что начал снова
потеть. Каменный пол холодил мое тело, я переворачивался с боку
на бок и, наконец, встал. Тело ломило. Я сел на край ванной и
попытался думать обо всем, что было и что меня еще ждет. Папка,
книга и истрепанный манускрипт с рекомендациями относительно
видения ангелов лежали тут же, возле моей ноги. Я мог все это
пнуть, но не сделал этого, а лишь продолжал думать, и чем более
усиленно я занимался этим, тем более явной становилась пустота
моих размышлений. Я вставал, ходил по ванной, пускал воду из
кранов, закручивал их, исследовал, когда их откручивание
вызывает завывание труб, корчил гримасы перед зеркалом и даже
как-то раз всплакнул. Потом я снова сел на ванну, и, подперев
голову руками, сидел так некоторое время.
Сонливость прошла. Быть может, меня все еще подвергают
испытанию? Ошибка в прочтении номера тоже вполне могла быть
предусмотрена. Пропыленный архивный служитель чуть ли не сразу
повел меня в раздел пыток.
Его восторги, рвение, подпрыгивания с каплей под носом
казались мне теперь все более искусственными, притворными,
фальшивыми. Почему он так подчеркивал устарелость физических
мук? Просто так? А пытка ожиданием - разве он не упоминал о
такой?
Быть может, речь шла о том, чтобы сделать меня в должной
мере послушным, мягким? Может, посредством такого метода должна
была быть изучена моя твердость, необходимая при выполнении
миссии, трудной, в высшей степени трудной - это ведь упорно
твердили все по очереди. Значит, я по-прежнему был избранным и
назначенным для ее выполнения? В таком случае, мне на самом деле
не о чем было беспокоиться - самой лучшей тактикой была
служебная бесстрастность, некая умеренная пассивность.
Секретарша умышленно услала меня ни с чем.
Умышленно также были заняты номера справочной. Повинности
мои были на самом деле экзаменами - другими словами, все было в
порядке. Найдя, таким образом, душевную опору, я умылся и вышел,
чтобы отправиться, наконец, к Эрмсу.
В нескольких десятков шагов от Отдела Инструкций я
наткнулся на уборщиков.
Что-то их тут было слишком много. Все они стояли на
четвереньках, на всех были новенькие пальто, карманы которых
сильно оттопыривались. В общем-то они не слишком себя утруждали,
искоса, исподлобья посматривали по сторонам, хотя на
четвереньках заниматься этим было не очень удобно. Кто-то
кашлянул. Все встали, похожие друг на друга, как братья:
приземистые, плечистые, со шляпами, надвинутыми на лоб.
Удивленный, я остановился. Они, оттесняя друг друга,
вполголоса представились подошедшему офицеру: - Коллега Мердас,
храна... коллега Брандэль, коллега Шлирс, храна...
Появилось десятка два офицеров в парадных формах и при
саблях. Они проверили документы у штатских, штатские проверили
остальных офицеров, меня как-то в общем замешательстве не
заметили. "Ага,- подумал я,- это охрана". К лифту я пробиваться
не стал, поскольку не особенно торопился к Эрмсу. Внезапно
раздался звуковой сигнал, на этаж прибывал лифт, возникла
толчея, беготня, но все были сама бдительность, сабли
позвякивали на портупеях, охрана засунула руки глубоко в
карманы, наверное, взводя курки, поля всех шляп двинулись вниз,
головы поднялись вверх, ярко освещенная кабина лифта
остановилась, два адъютанта с серебряными шнурками на портупеях
бросились к ручке двери.
Из уст в уста пронеслась весть: - Адмирадир! Уже здесь!
Офицеры быстро образовали в коридоре строй, посреди
которого случайно оказался и я. Было очевидно, что прибыла
какая-то важная персона, и сердце у меня забилось от волнения.
Из лифта, какого-то специального лифта-люкс, обитого
красным дерматином, увешанного картами и гербами, вышел
маленький старичок в мундире, прямо-таки залитом золотом, слегка
волоча левую ногу. Он окинул быстрым взглядом вытянувшихся по
струнке офицеров, а потом, седой, сухой, рябоватый, выкрикнул
безо всякого напряжения, словно нехотя, из одной лишь
многолетней привычки, хлестнул бичом:
- Здорово, ребята!
- Здра-жла-госп-дир! - загремел одетый в мундиры коридор.
Старец покривился, словно уловил фальшивую ноту, но
ничего не сказал, лишь звякнул золотой накидкой с орденами,
укутывавшей его грудь, и двинулся вдоль шеренги. Сам не знаю,
как так получилось, но я был в ней единственным штатским.
Возможно, привлеченный серым пятном моей одежды, он
внезапно остановился.
"Вот сейчас,- промелькнуло у меня в голове.- Броситься
ему в ноги, признаться, просить!" Однако я продолжал стоять. Он
хмуро посмотрел на меня, задумался, звякнул орденами и вдруг
спросил:
- Штатский?
- Так точно, штатский, го...
- Служишь?
- Так то...
- Жена, дети?
- Разв...
- Н-да! - сказал он добродушно.
Седой, с кустистой растительностью на лице, он
раздумывал, шевеля бородавкой, выступающей меж усов. Он и в
самом деле был рябоват, вблизи это было весьма заметно.
- Тайный,- хрипло и еле слышно произнес он.- Тайный...
видать, сразу видать! Бывалый, дошлый, тайный. Ко мне!
Он поманил меня пальцем руки, затянутой в снежную белизну
перчатки. Руку при этом он держал на ремнях портупеи, где она
терялась среди шнуров и звезд. С сердцем, готовым выскочить из
груди, я выступил из шеренги. Охрана засуетилась за его спиной,
но самый плечистый из уборщиков прокашлял, словно давая понять,
что умывает руки. Я под шепоток свиты двинулся вслед за старцем,
дожидаясь лишь подходящей минуты, чтобы броситься к его ногам.
Мы маршировали по коридору. Офицеры у белых дверей судорожно
замирали, словно наше приближение действовало на них, как удар
тока. Они вытягивались, откидывали голову и отдавали честь.
Перед Отделом Присвоения и Лишения Наград нас ожидал его
начальник, престарелый полковник при шпаге. Мы последовательно
миновали залы Дипломатии, Эксгумации, Допуска и Реабилитации, но
вот, наконец, перед двумя дверьми, ведущими в залы Разжалования
и Награждения, адмирадир звякнул и остановился.
Я стоял сбоку от него. К нему чинно приблизился начальник
Отдела.
- Нда? - допустил его адмирадир до доверительного
шепота.- Какая торжественность?
- Контрторжественность, господин адмирадир...
Он принялся нашептывать в восковое ухо высокопоставленной
особы, видимо, описывая порядок церемоний. До меня доносилось
что-то типа: "пять - рвать - сиять - давать".
- Нда! - бросил адмирадир.
Величественным шагом он приблизился к двери зала
Разжалования и замер у порога.
- Тайный, ко мне!
Я подскочил к нему. Он какое-то время стоял на месте,
приняв монументальную позу, потом, помрачнев, поправил пальцем
орден, надвинул кивер и резко, неумолимо вошел внутрь. Я
последовал за ним.
Это был воистину тронный зал, но при этом явно траурный.
Стены его покрывало искусно уложенное складками черное сукно, на
черных шнурах свисали сверху зеркала самого крупного калибра -
тяжелые овалы венецианского стекла, подслеповатые мрачные
отражатели с покрытием из разведенной свинцом ртути, собиравшие
все освещение окружавшей обстановки. По углам были расставлены
такие же зеркальные катафалки: вплавленные в эбеновое дерево
пластины холодного стекла, сияющие, словно глаза в безумном
ужасе, диски посеребренной бронзы. В выпуклых висячих зеркалах
все раздувалось, грозя лопнуть, в вогнутых, по углам, весь зал
уменьшался, свернутый по складкам перспективы. Среди этих
безжизненных свидетелей долженствующей вскоре наступить
контрторжественности на роскошном ковре с изображением змей и
иуд стояли по стойке смирно пять офицеров в парадной форме, с
аксельбантами, галунами, при саблях.
Смертельно бледные, при виде адмирадира они застыли, лишь
звезды орденов искрились у них на груди да покачивались на
плечах серебряные шнуры и кисточки.
Великолепие их внешнего облика, казалось, опровергало то,
чего можно было бы ожидать, но я сразу понял свою ошибку.
Адмирадир прошелся перед строем в одну сторону, потом в другую
и, наконец оказавшись перед крайним, вскричал:
- Позор!
Он замолчал, нахмурился, словно был чем-то недоволен, и
дал знак погасить верхний свет.
Края зала погрузились в полумрак, из которого призрачно
выглядывали нацеленные на середину зеркала. Адмирадир отступил
на границу света, но так было совсем плохо. Он вернулся, и когда
под огнями засеребрилась его седина, судорожно заглотнул воздух.
- Позор! - бросил он им в лицо.
Потом повторил, уже значительно громче:
- Позор! Позор!
После этого он снова замер, неуверенный, должен ли
считаться первый, в некотором смысле пробный выкрик, а потому
был ли он выкрикнут троекратно, но уже задрожал вокруг его
седины серебряный ореол, ордена поторопили трепетным перезвоном,
и...
- Пятно! - загремел он,- на чести мундира! Грязь!
Докатились!! Предатели!!!
Он накалялся, но еще сдерживал свой гнев.
- Подлецы!.. Оказанное доверие!..
Возмущался он по-стариковски, с достоинством.
- Безжалостно!.. Во Имя!.. От лица всех нас!.. Разжалую!
Когда он выкрикнул это последнее страшное слово, я
подумал, что церемония уже закончилась, но он еще только начал.
Он без слов подскочил к первому, вытянулся и схватил
усыпанную бриллиантами звезду, украшавшую грудь офицера. Он
потянул ее сначала слабо, словно бы снимая с ветки созревшую
грушу, а может, ему жаль было так поступать со столь высоким
знаком отличия, но она уже хрустнула, оторвалась и осталась у
него в руке. Мерзкий это был хруст, но - делать нечего, и он
принялся лихорадочно срывать, как на поле боя, как с трупа,
звезды, шнуры, кисти, все, что только мог. Он метнулся к
другому, чтобы продолжать это занятие, и швы, видимо,
предварительно умело ослабленные знающим свое дело портным,
поддавались чрезвычайно легко, но так, что было отчетливо
слышно. Он швырял знаки отличия, отобранные заслуги
бриллиантовыми молниями на ковер, топтал драгоценности, давил
их, а офицеры, слегка пошатываясь от его то робких, то неистовых
усилий при срывании наград, смертельно бледные, подавали грудь
вперед. В огромных зеркалах появлялись многократные повторения
благородной, блистающей праведным гневом седины, иногда из
стеклянного мрака выплывало источающее презрение око, громадное,
словно глаз глубоководной рыбы, зеркала отражали в себе и
множили фрагменты вырванных с мясом нашивок и эполет, а в самых
больших, по углам зала, в бесконечность уходила аллея позора.
Утомившийся старец некоторое время тяжело дышал, затем, опершись
на мою руку, принялся раздавать пощечины. Когда и с этим было
покончено, я должен был сломать о колено сабли, поочередно
извлекаемые из ножен, причем делая это, будучи штатским, я еще
более усугублял падение офицеров. Сабли были чрезвычайно
прочные, и я от этих усилий вспотел. После этого мы оставили
погрузившийся во мрак зал Разжалований и через зал Награждений,
тоже со множеством зеркал, подошли к обитым шкурой розового
слоненка резным дверям, которые настежь распахнул перед нами
адъютант.
Я вошел вслед за адмирадиром, и мы оказались одни в
огромном кабинете.
Посредине стоял напоминавший крепость письменный стол с
маленькими колоннами, за ним - удобно расположенное глубокое
кресло; со стен из золотых рам властно и мудро смотрели глаза
адмирадира, облаченного в полные великолепия мундиры, а в углу
стояла его мраморная статуя, на коне и в натуральную величину.
Он сам снял кивер, отстегнул саблю, подал мне и то, и
другое, а пока я высматривал, куда бы положить эти
инкрустированные золотом предметы, расстегнул застежку
воротника, слегка отпустил пояс, повозился с пуговицей под самой
шеей, издавая при каждой операции слабые вздохи облегчения,
наконец, посмотрев вокруг с нерешительной улыбкой, расстегнул
верхнюю пуговицу брюк. Допущенный, таким образом, до
конфиденциальности, я стал колебаться, не следовало ли мне тоже
ответить улыбкой, но пожалуй, это было бы с моей стороны
дерзостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34