- Можешь говорить, что хочешь, - упрямился Перико, - но ни одна настоящая революция не затевается ради ниспровержения форм. Речь всегда идет об основах, дорогой, о содержании.
- Десятки веков насчитывает наша содержательная литература, - сказал Оливейра, - и результаты налицо. Через литературу я осознаю - подумать только! - все, что укладывается в слово и в мысль.
- Не говоря уже о том, что различия между содержанием и формой ложны, - сказал Этьен. - Это каждый знает, и давно. Вернее сказать, мы делаем различие между выразительным элементом, то есть языком как таковым, и тем, что он выражает, или же реальностью, обратившейся сознанием.
- Возможно, - сказал Перико. - Но мне бы хотелось знать одно: действительно ли так важен этот разрыв, которого добивается Морелли, другими словами, нужно ли уничтожать то, что ты называешь выразительным элементом, для того, чтобы наилучшим образом выразить выражаемое.
- Скорее всего, это ничего не даст, - сказал Оливейра. - Просто мы почувствуем себя немного менее одинокими в этом тупике, на службе Великого-Идеалистическо-Реалистическо-Духовно-Материалистического-Тщеславия Западного Мира.
- А ты думаешь, кому-нибудь другому удалось бы пробиться сквозь язык и коснуться корней? - спросил Рональд.
- Все может быть. Морелли не хватает необходимого таланта или терпения. Он указывает путь, делает некоторые наметки… Ну, книгу оставил. Не так много.
- Пошли, - сказала Бэпс. - Поздно, да и коньяк кончился.
- И еще одно, - сказал Оливейра. - Цель, которую он преследует, - абсурд, поскольку никто не знает больше того, что знает, другими словами, существует антропологическое ограничение. Согласно Витгенштейну, проблемы цепочкой уходят назад, то есть то, что знает один человек, есть знание одного человека, но о самом человеке неизвестно все, что следовало бы знать, чтобы его познание реальности было бы приемлемым. Гносеологи поставили эту проблему и даже, как им казалось, нашли твердую почву, с которой якобы можно снова рвануться вперед, к метафизике. Однако гигиенический отход назад какого-нибудь Декарта представляется нам сегодня частичным и даже несущественным, поскольку в этот самый момент некий сеньор Уилконс из Кливленда при помощи электродов и прочих приспособлений доказывает эквивалентность мыслительного процесса и процесса, происходящего в электромагнитной цепи (явления, которые, по его мнению, он прекрасно знает, поскольку прекрасно знает язык, их определяющий и т. д. и т. п.). Но мало того, недавно один швед выступил с чрезвычайно яркой теорией химических процессов, происходящих в головном мозгу. Оказывается, мышление есть результат взаимодействия кислот, названия которых мне неохота припоминать. Я окисляю, ergo sum []. Капаешь каплю на оболочку мозга - и пожалуйста вам: Оппенгеймер или доктор Петио, знаменитый убийца. Видишь, как это cogito [], операцию, свойственную преимущественно человеку, сегодня относят к довольно туманной области, где-то на грани между электромагнитной физикой и химией, и очень может быть, что она не слишком отличается, как нам казалось, от вещей вроде северного сияния или фотографирования в инфракрасных лучах. Вот оно, твое cogito, звено головокружительного тока сил, ступени которого в 1950 году называются inter alia [] электрическими импульсами, молекулами, атомами, нейтронами, протонами, позитронами, микропульсаторами, радиоактивными изотопами, крупицами киновари, космическими лучами - words, words, words [], «Гамлет», акт второй, кажется. Не говоря уже о том, - добавил Оливейра, вздыхая, - что, может статься, все наоборот и выяснится, что северное сияние - явление, свойственное духу, а значит, мы и на самом деле такие, какими хотим быть…
- При таком нигилизме один путь - харакири, - сказал Этьен.
- Ну конечно, - сказал Оливейра. - Однако вернемся к старику: если то, что он преследует, - абсурд, поскольку это все равно что бить бананом Шугара Рэя Робинсона, другими словами, это совершенно чепуховое нападение в обстановке кризиса и полного крушения классической идеи homo sapiens, не следует забывать, что все-таки ты - это ты, а я - это я или по крайней мере нам так кажется и что, хотя у нас нет ни малейшей уверенности относительно всего, что наши гиганты-предки признавали в качестве неопровержимого, нам все-таки остается приятная возможность жить и поступать самим, самим выбирать рабочую гипотезу, самим нападать, как Морелли, на то, что представляется нам фальшивым, пусть даже во имя туманного ощущения, которое, возможно, окажется столь же ненадежным, как и все остальное, но, однако, заставляет нас задирать голову кверху и считать козляток в созвездии Возничего или еще раз отыскивать Плеяды, этих зверушек нашего детства, этих непостижимых светляков. Коньяку!
- Кончился, - сказала Бэпс. - Пошли, я засыпаю.
- А в конце, как всегда, остается лишь акт веры, аутодафе, - сказал со смехом Этьен. - Это по-прежнему - лучшее определение человека. А теперь вернемся к вопросу об яичнице…
(-35)
100
Он опустил жетончик в щель, медленно набрал номер. В это время Этьен, наверное, пишет, он терпеть не может, когда телефон отрывает его от работы, но звонить все равно надо. Телефон зазвонил на том конце провода, в мастерской, неподалеку от площади Италии, в четырех километрах от почтового отделения на улице Дантон. Старуха, смахивающая на крысу, встала на караул у стеклянной будки и украдкой поглядывала на Оливейру, который сидел на скамье, прижавшись лицом к телефонному аппарату; Оливейра чувствовал, что старуха смотрит на него и уже начала вести счет минутам. Стекла в будке были чистыми, довольно редкая вещь; люди выходили из почтового отделения, другие входили, и все время слышался глухой (и почему-то мрачный) стук штемпеля, гасившего марки. Этьен ответил на том конце, и Оливейра нажал никелированную кнопку, которая дала соединение, раз и навсегда проглотив жетончик за двадцать франков.
- Нет от тебя покоя, - проворчал Этьен, видно, сразу узнав его. - Ты же знаешь, я в это время работаю как сумасшедший.
- Я тоже, - сказал Оливейра. - Я звоню тебе как раз потому, что работал и мне приснился сон.
- Во время работы?
- Ну да, часа в три утра. Приснилось, что я иду на кухню за хлебом и отрезаю ломоть. А хлеб не здешний, это французская булка, какие продают в Буэнос-Айресе, знаешь, ничего в нем французского нет, но называется он почему-то французской булкой. Представь, толстенький такой хлебец, белый и крошится. Такой обычно едят с маслом и джемом, понимаешь.
- Знаю, - сказал Этьен. - Я ел такой в Италии.
- Ты что, с ума сошел. Ничего похожего. Как-нибудь я тебе нарисую его, чтобы ты представил. Он по форме похож на рыбу, широкий и короткий, сантиметров пятнадцати, а посередине утолщается. Буэнос-айресская французская булка.
- Буэнос-айресская французская булка, - повторил Этьен.
- Да, но во сне все происходило на кухне, на улице Томб-Иссуар, где я жил до того, как переехал к Маге. Мне хотелось есть, и я взял хлеб, чтобы отрезать ломоть. И тогда я услыхал, что хлеб плачет. Конечно, это был сон, но хлеб заплакал, когда я вонзил в него нож. Какая-то французская булка, а плакала. Я проснулся и не знал, что будет, а нож, по-моему, все еще торчал в хлебе.
- Tiens, - сказал Этьен.
- Теперь понимаешь: после такого сна просыпаешься, идешь в коридор, суешь голову под кран, снова ложишься и куришь всю ночь напролет… Почему-то я решил, что лучше позвонить тебе, может, сходим навестить старика, который попал под машину, помнишь, я тебе рассказывал.
- Правильно сделал, что позвонил, - сказал Этьен. - Сон какой-то детский. Только дети могут видеть во сне или выдумать такое. Мой племянник рассказал мне однажды, что побывал на луне. Я спросил, что он там видел. Он ответил: «Там был хлеб и сердце». Ну и пекарня ему пригрезилась, я после этого на детишек без страха смотреть не могу.
- Хлеб и сердце, - повторил Оливейра. - Да, но я видел только хлеб. Вот так. Тут старуха ждет и уже поглядывает на меня недобро. Сколько минут можно разговаривать по телефону-автомату?
- Шесть. А потом тебе начнут стучать в стекло. Ждет только одна старуха?
- Старуха, косоглазая женщина с ребенком и какой-то, судя по всему, торговый агент. Наверняка торговый агент, потому что в руках у него книжечка, он листает ее как бешеный, а из верхнего кармашка у него выглядывают три ручки.
- А может, сборщик налогов.
- Вот еще двое подошли, парнишка лет четырнадцати, стоит и ковыряет в носу, а старуха в необычной шляпке, как с картины Кранаха.
- Ну, тебе уже лучше, - сказал Этьен.
- Да. В этой будочке неплохо. Жаль, правда, что столько народу ждет. По-твоему, мы уже проговорили шесть минут?
- Ни в коем случае, - сказал Этьен. - От силы три, и то едва ли.
- Значит, старуха не имеет права стучать в стекло?
- Пусть катится к черту. Конечно, не имеет. У тебя законные шесть минут, и ты можешь рассказать мне все свои сны.
- Мне приснился только этот, - сказал Оливейра. - Но сон - еще не самое страшное. Самое страшное то, что называется пробуждением… А тебе не кажется, что на самом деле я сплю как раз сейчас и вижу сон?
- Кто его знает. Это заезженная тема, помнишь, философ и бабочка, всякий знает.
- Ты прости, но я еще немного на эту же тему. Мне бы хотелось, чтобы ты представил себе мир, где можно разрезать хлеб и чтобы он не стонал.
- И в самом деле трудно представить, - сказал Этьен.
- Да нет, я серьезно. С тобой не бывало, чтобы ты проснулся с четким ощущением, что в этот самый момент и начинается невероятное заблуждение?
- Именно в таком заблуждении, - сказал Этьен, - я пишу замечательные картины, и мне безразлично, кто я - бабочка или Фу-Манчу.
- Ошибка, заблуждение - какая разница. Кажется, благодаря заблуждению Колумб добрался до Гуанаани или как он там называется, этот остров. Разве обязателен этот греческий критерий истины и заблуждения?
- Я такого не говорил, - сказал Этьен досадливо. - Ты сам говорил о заблуждениях и ошибках.
- Это был просто образ, - сказал Оливейра. - А можно назвать его и сном. Трудно определить, заблуждение как раз и есть то, о чем нельзя сказать даже, что это заблуждение.
- Старуха разобьет тебе стекло, - сказал Этьен. - Даже мне слышно.
- Пусть катится к черту, - сказал Оливейра. - Не может быть, чтобы шесть минут уже прошли.
- Приблизительно. Кроме того, не забудь про знаменитую латино-американскую любезность, которую все превозносят.
- Нет, шести не прошло. Я рад, что рассказал тебе сон, и когда мы увидимся…
- Приходи, когда хочешь, - сказал Этьен. - Сегодня я уже не буду писать, ты перебил мне желание.
- Слышишь, как стучат? - сказал Оливейра. - И не только старуха с крысиным лицом, но и парнишка, и косая. Того гляди, служащий прибежит.
- Чувствую, тебе придется отбиваться.
- Да нет, зачем. Я знаю великий способ - притвориться, будто ни слова не понимаешь по-французски.
- А ты и на самом деле не много понимаешь, - сказал Этьен.
- Да. Грустно только, что для вас это - шуточки, в то время как ничего смешного нет. Просто я не хочу понимать: раз поняв, ты должен принять то, что мы называем заблуждением. Че, дверь открыли, какой-то тип стучит мне по плечу. Ну, спасибо, что выслушал меня, чао.
- Чао, - сказал Этьен.
Поправив пиджак, Оливейра вышел из будки. Служащий выкрикивал ему прямо в ухо правила пользования автоматом. «Если бы у меня в руке был нож, - подумал Оливейра, доставая сигареты, - возможно, этот тип закукарекал бы или превратился в букет цветов». Но вещи имели свойство каменеть и такими оставаться ужасно долго, надо было закурить сигарету, стараясь не обжечься, потому что руки здорово дрожали, и слушать, слушать вопли служащего, который уходил и через каждые три шага оглядывался, чтобы еще раз бросить взгляд на Оливейру и подкрепить свое негодование жестами, и косая с торговым агентом тоже смотрели на него одним глазом, потому что другим уже следили за старухой, как бы она не проговорила больше шести минут, а старуха в будке была точь-в-точь кечуанская мумия из Музея человека, мумия, которая освещается, если нажмешь кнопочку рядом. Но все было наоборот, как столько раз случалось во сне: старуха внутри нажала кнопочку и завела разговор с другой старухой, засунутой в какую-нибудь мансарду этого бескрайне огромного сна.
(-76)
101
Приподняв голову, Пола сразу же видела календарь: розовая корова на зеленом поле, а в глубине - фиолетовые горы под синим небом, четверг - 1, пятница - 2, суббота - 3, воскресенье - 4, понедельник - 5, вторник - 6, Saint Mamert, Sainte Solange, Saint Achille, Saint Servais, Saint Boniface, lever 4 h. 12, coucher 19 h. 23, lever 4 h. 10, coucher 19 h. 24, lever coucher, lever coucher, levercoucher, coucher, coucher, coucher [].
Прижавшись лицом к плечу Оливейры, она поцеловала кожу, дышащую потом, табаком и сном. Рукой, словно издалека, из свободы, она гладила его живот, проводила по ногам, играла пушистыми волосками - запускала в них пальцы и тихонько дергала, чтобы Орасио рассердился и, шутя, укусил ее. На лестнице кто-то шаркал тапочками, Saint Ferdinand, Sainte P?tronille, Saint Fortun?, Sainte Blandine, un, deux, un, deux [], правая, левая, правая, левая, хорошо, плохо, хорошо, плохо, вперед, назад, вперед, назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78