Проблема состояла в том, чтобы понять собственную целостность, даже не будучи героем, не будучи святым, преступником, чемпионом по боксу, знаменитостью или духовным наставником. Понять целостность во всей ее многогранности, в то время как эта целостность еще подобна закручивающемуся вихрю, а не осевшему, остывшему, спитому мате.
- Дам ему четверть таблетки аспирина, - сказала Мага.
- Если заставишь его проглотить - считай, ты выше Амбруаза Паре, - сказал Оливейра. - Иди попей мате, я заварил свежий.
Вопрос насчет целостности возник, когда ему показалось, что очень легко угодить в самую скверную западню. Еще студентом, на улице Вьямонт, в тридцатые годы, он обнаружил (сперва с удивлением, а потом с иронией), что уйма людей совершенно непринужденно чувствовали себя цельной личностью, в то время как их цельность заключалась лишь в том, что они неспособны были выйти за рамки единственного родного языка и собственного пораженного ранним склерозом характера. Эти люди выстраивали целую систему принципов, в суть которых никогда не вдумывались и которые заключались в передаче слову, вербальному выражению всего, что имеет силу, что отталкивает и, наоборот, притягивает, а на деле означало беспардонное вытеснение и подмену всего этого их вербальным коррелятом. Таким образом, долг, нравственность, отсутствие нравственности и безнравственность, справедливость, милосердие, европейское и американское, день и ночь, супруги, невесты и подружки, армия и банк, флаг и золото, абстрактное искусство и битва при Монте-Касерос становились чем-то вроде наших зубов и волос, некой роковой данностью, чем-то, что не проживается и не осмысляется, ибо это так, ибо это неотъемлемая часть нас самих, нас дополняющая и укрепляющая. Мысль о насилии, которое творило слово над человеком, о надменной мести, которую вершило слово над своим родителем, наполняла горьким разочарованием думы Оливейры, а он силился прибегнуть к помощи своего заклятого врага и при его посредничестве добраться туда, где, быть может, удалось бы освободиться и уже одному следовать - как и каким образом, светлой ли ночью, пасмурным днем? - следовать к окончательному примирению с самим собой и действительностью, в которой существуешь. Не пользуясь словом, прийти к слову (как это далеко и как невероятно), не пользуясь доводами рассудка, познать глубинную целостность, которая бы явила суть таких, казалось бы, незамысловатых вещей, как пить мате и глядеть на голую попку Рокамадура и снующие пальцы Маги, сжимающие ватный тампончик, под вопли Рокамадура, которому не нравится, когда ему что-то суют в попку.
(-90)
20
- Я так и думал, что ты в конце концов станешь спать с Осипом, - сказал Оливейра.
Мага завернула сына, который кричал уже не так громко, и протерла пальцы ваткой.
- Ради бога, вымой руки как полагается, - сказал Оливейра. - И выброси всю эту пакость.
- Сейчас, - сказала Мага. Оливейра выдержал ее взгляд (это всегда ему трудно давалось), а Мага взяла газету, расстелила ее на кровати, собрала ватные тампончики, завернула в газету и вышла из комнаты выбросить все это в туалет на лестнице. Когда она возвратилась, ее порозовевшие руки блестели; Оливейра протянул ей мате. Мага опустилась в низкое кресло и прилежно взялась за кувшинчик. Она всегда портила мате, зря крутила трубочку или даже принималась мешать трубочкой в кувшинчике, словно это не мате, а каша.
- Ладно, - сказал Оливейра, выпуская табачный дым через нос. - Могли хотя бы сообщить мне. А теперь придется тратить шестьсот франков на такси, перевозить пожитки на другую квартиру. Да и комнату в это время года найти не так просто.
- Тебе незачем уезжать, - сказала Мага. - Все это ложный вымысел.
- Ложный вымысел, - сказал Оливейра. - Ну и выражение - как в лучших аргентинских романах. Остается только захохотать нутряным хохотом над моей беспримерной смехотворностью, и дело в шляпе.
- Не плачет больше, - сказала Мага, глядя на кроватку. - Давай говорить потише, и он поспит подольше после аспирина. И вовсе я не спала с Грегоровиусом.
- Да нет, спала.
- Не спала, Орасио. А то бы я сказала. С тех пор как я тебя узнала, ты у меня - единственный. Ну и пусть, можешь смеяться над моими словами. Говорю, как умею. Я не виновата, что не умею выразить то, что чувствую.
- Ладно, ладно, - сказал Оливейра, заскучав, и протянул ей свежий мате. - Это, наверное, ребенок так на тебя влияет. Вот уже несколько дней, как ты превратилась в то, что называется матерью.
- Но ведь Рокамадур болен.
- Возможно, - сказал Оливейра. - Но что поделаешь, лично я вижу и другие перемены. По правде говоря, мы с трудом стали переносить друг друга.
- Это ты меня не переносишь. И Рокамадура не переносишь.
- Что верно, то верно, ребенок в мои расчеты не входил. Трое в одной комнате - многовато. А мысль о том, что с Осипом нас четверо, невыносима.
- Осип тут ни при чем.
- А если подумать хорошенько? - сказал Оливейра.
- Ни при чем, - повторила Мага. - Зачем ты мучаешь меня, глупенький? Я знаю, что ты устал и не любишь меня больше. И никогда не любил, придумал себе, что это любовь. Уходи, Орасио, незачем тебе тут оставаться. А для меня такое - не впервой…
Она посмотрела на кроватку. Рокамадур спал.
- Не впервой, - сказал Оливейра, меняя заварку. - Поразительная откровенность в вопросах личной жизни. Осип подтвердит. Не успеешь познакомиться с тобой, как услышишь историю про негра.
- Я должна была рассказать, тебе этого не понять.
- Понять нельзя, но убить может.
- Я считаю, что должна рассказать, даже если может убить. Так должно быть, человек должен рассказывать другому человеку, как он жил, если он любит этого человека. Я про тебя говорю, а не про Осипа. Ты мог рассказывать, а мог и не рассказывать мне о своих подружках, а я должна была рассказать все. Это единственный способ сделать так, чтобы человек ушел прежде, чем успеет полюбить другого человека, единственный способ сделать так, чтобы он вышел за дверь и оставил нас двоих в покое.
- Способ получить искупление, а глядишь, и расположение. Сперва - про негра.
- Да, - сказала Мага, глядя ему прямо в глаза. - Сперва - про негра. А потом - про Ледесму.
- Ну конечно, потом - про Ледесму.
- И про троих в ночном переулке, во время карнавала.
- Для начала, - сказал Оливейра, потягивая мате.
- И про месье Висента, брата хозяина отеля.
- Под конец.
- И еще - про солдата, который плакал в парке.
- Еще и про этого.
- И - про тебя.
В завершение. То, что я, здесь присутствующий, включен в список, лишь подтверждает мои мрачные предчувствия. Однако для полноты списка тебе бы следовало включить и Грегоровиуса.
Мага размешивала трубочкой мате. Она низко наклонила голову, и волосы, упав, скрыли от Оливейры ее лицо, за выражением которого он внимательно следил с напускным безразличием.
Потом была ты у аптекаря подружкой,
За ним - еще двоих сменила друг за дружкой…
Оливейра напевал танго. Мага только пожала плечами и, не глядя на него, продолжала посасывать мате. «Бедняжка», - подумал Оливейра. Резким движением он отбросил ей волосы со лба так, словно это была занавеска. Трубочка звякнула о зубы.
- Как будто ударил, - сказала Мага, притрагиваясь дрожащими пальцами к губам. - Мне все равно, но…
- К счастью, тебе не все равно, - сказал Оливейра. - Если бы ты не смотрела на меня так сейчас, я бы стал тебя презирать. Ты - просто чудо, с этим твоим Рокамадуром и всем остальным.
- Зачем ты мне это говоришь?
- Это мне надо.
- Тебе - надо. Тебе все это надо для того, что ты ищешь.
- Дорогая, - вежливо сказал Оливейра, - слезы портят вкус мате, это знает каждый.
- И чтобы я плакала, тебе тоже, наверное, надо.
- Да, в той мере, в какой я признаю себя виноватым.
- Уходи, Орасио, так будет лучше.
- Возможно. Обрати внимание: уйти сейчас - почти геройский поступок, ибо я оставляю тебя одну, без денег и с больным ребенком на руках.
- Да, - сказала Мага, отчаянно улыбаясь сквозь слезы. - Вот именно, почти геройский поступок.
- А поскольку я - далеко не герой, то полагаю, что лучше мне остаться до тех пор, пока не разберемся, какой линии следовать, как выражается мой брат, который любит говорить красиво.
- Ну так оставайся.
- А ты. понимаешь, по каким причинам я отказываюсь от этого геройского поступка и чего мне это стоит?
- Ну конечно.
- Ну-ка объясни, почему я не ухожу.
- Ты не уходишь, потому что довольно буржуазен и думаешь о том, что скажут Рональд, Бэпс и остальные друзья.
- Совершенно верно. Хорошо, что ты понимаешь: ты сама тут совершенно ни при чем. Я не останусь из-за солидарности, не останусь из жалости или потому, что надо давать соску Рокамадуру. Или потому, что нас с тобой якобы что-то еще связывает.
- Иногда ты бываешь такой смешной, - сказала Мага.
- Разумеется, - сказал Оливейра. - Боб Хоуп по сравнению со мной ничто.
- Когда говоришь, что нас с тобой ничего не связывает, ты так складываешь губы…
- Вот так?
- Ну да, потрясающе.
Им пришлось хватать пеленки и обеими руками зажимать ими рот - так они хохотали, просто ужас, того гляди, Рокамадур проснется. И хотя Оливейра, закусив тряпку и хохоча до слез, как мог, удерживал Магу, она все-таки сползла с кресла, передние ножки которого были короче задних, хочешь не хочешь - сползешь, и запуталась в ногах у Оливейры, который хохотал до икоты, так, что в конце концов пеленка выскочила у него изо рта.
- Ну-ка покажи еще раз, как я складываю губы, когда говорю такое, - умолял Оливейра.
- Вот так, - сказала Мага; и они опять скорчились от хохота, а Оливейра согнулся и схватился за живот, и Мага над самым своим лицом увидела лицо Олнвейры, он смотрел на нее блестящими от слез глазами. Они так и поцеловались: она подняв голову кверху, а он - вниз головой, и волосы свисали, точно бахрома, а когда они целовались, зубы касались губ другого, потому что рты их не узнавали друг друга, это целовались совсем другие рты, целовались, отыскивая друг друга руками в адской путанице волос и травы, вывалившейся из опрокинутого кувшинчика, и жидкость струйкой стекала со стола на юбку Маги.
- Расскажи, какой Осип в постели, - прошептал Оливейра, прижимаясь губами к губам Маги. - Не могу так больше, кровь к голове приливает ужасно.
- Очень хороший, - сказала Мага, чуть прикусывая ему губу. - Гораздо лучше тебя.
- Послушай, ну и грязи от этого мате. Пойду-ка я прогуляюсь по улице.
- Не хочешь, чтобы я рассказала про Осипа? - спросила Мага. - На глиглико, на птичьем языке.
- Надоел мне этот глиглико. Тебе не хватает воображения, ты все время повторяешься. Одни и те же слова. Кроме того, на глиглико нельзя сказать «что касается».
- Глиглико придумала я, - обиженно сказала Мага. - А ты выдумаешь какое-нибудь словечко и воображаешь, но это не настоящий глиглико.
- Ну так вернемся к Осипу…
- Перестань валять дурака, Орасио, говорю тебе, не спала я с ним. Или я должна поклясться великой клятвой сиу?
- Не надо, кажется, я в конце концов поверю тебе и так.
- И потом, - сказала Мага, - сдается мне, я все-таки стану спать с Осипом, потому только, что ты этого хотел.
- А тебе и вправду этот тип может понравиться?
- Нет. Просто за все в жизни надо платить. От тебя мне не надо ни гроша, а с Осипом я не могу так - у него брать, а ему оставлять несбыточные мечты.
- Ну конечно, - сказал Оливейра. - Ты - добрая самаритянка. И пройти мимо плачущего солдатика в парке - тоже не могла.
- Не могла, Орасио. Видишь, какие мы разные.
- Да, милосердие не относится к числу моих достоинств. Я бы тоже мог где-нибудь плакать, и тогда ты…
- Никогда не видела тебя плачущим, - сказала Мага. - Плакать для тебя - излишняя роскошь.
- Нет, как-то раз я плакал.
- От злости, не иначе. Ты не умеешь плакать, Орасио, это одна из вещей, которых ты не умеешь.
Оливейра притянул к себе Магу и посадил на колени. И подумал, что, наверное, запах Маги, запах ее затылка привел его в такую грусть. Тот самый запах, который прежде… «Искать через посредство, - смутно подумалось ему. - Если я чего-нибудь и не умею, то как раз этого, и еще - плакать и жалеть себя».
- Мы никогда не любили друг друга, - сказал он, целуя ее волосы.
- За меня не говори, - сказала Мага, закрывая глаза. - Ты не можешь знать, люблю я тебя или нет. Даже этого не можешь знать.
- Считаешь, я настолько слеп?
- Наоборот, тебе бы на пользу быть чуточку слепым.
- Да, конечно, осязание вместо понимания, поскольку инстинкт идет дальше разума. Магический путь в потемки души.
- Очень бы на пользу, - упрямилась Мага, как она делала всякий раз, когда не понимала, о чем речь, но не хотела в этом признаться.
- Знаешь, и без этого я прекрасно понимаю: мы должны пойти каждый своей дорогой. Я думаю, мне необходимо быть одному, Лусиа; по правде говоря, я еще не знаю, что буду делать. К вам с Рокамадуром, который, по-моему, просыпается, я отношусь несправедливо плохо и не хочу, чтобы так продолжалось.
- О нас с Рокамадуром не надо беспокоиться.
- Я не беспокоюсь, но в этой комнате мы трое без конца путаемся друг у друга под ногами, это неудобно и неэстетично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78