Вы не представляете, Лусиа, как было страшно, как все это было ужасно. Мы лежали на спине, рядом, она меня ласкала совершенно автоматически, меня бил озноб, а она рассказывала о чем придется: о драке, которая только что случилась в баре, о бурях, какие бывают в марте… А рыбы сновали туда-сюда, туда-сюда, и среди них - одна огромная черная рыбина, самая большая. Туда-сюда, туда-сюда, как рука толстухи по моим ногам - вверх-вниз… Так вот что такое любовь, черная рыбина настырно снует туда-сюда. Образ как образ, кстати говоря, довольно точный. Повторенное до бесконечности страстное желание бежать, пройти сквозь стекло и войти в другую суть.
- Кто его знает, - сказала Мага. - Мне кажется, что рыбы уже не хотят выйти из аквариума, они почти никогда не тычутся носом в стекло.
Грегоровиус вспомнил: где-то у Шестова он прочел об аквариумах с подвижной перегородкой, которую через какое-то время вынимали, а рыба, привыкшая жить в своем отсеке, даже не пыталась заплыть на другой край. Доплывала до определенного места, поворачивалась и уплывала, не зная, что препятствия уже нет, что достаточно просто проплыть еще немного вперед…
- А вдруг и с любовью так, - сказал Грегоровиус. - Как чудесно: восхищаешься рыбками в аквариуме, а они внезапно взмывают в воздух и летят, точно голуби. Дурацкая надежда, конечно. Мы все отступаем из страха ткнуться носом во что-нибудь неприятное. Нос как край света - тема для диссертации. Вы ведь знаете, как учат кошку не гадить в комнате? Тычут носом. А как учат свинью не поедать трюфели? Палкой по носу, ужасно. Я думаю, Паскаль был величайшим знатоком проблем носа, достаточно вспомнить его знаменитое египетское суждение.
- Паскаль? - сказала Мага. - Что за египетское суждение?
Грегоровиус вздохнул. Стоило ей спросить что-нибудь, все вздыхали. И Орасио - тоже, но особенно - Этьен, он не просто вздыхал, но сопел, фыркал и обзывал глупой. «Какая я невежественная - до фиолетового», - подумала Мага с раскаянием. Всякий раз, когда она шокировала кого-нибудь своими вопросами, ей казалось, будто на мгновение ее окутывало фиолетовое облако. Приходилось вдохнуть поглубже, чтобы выбраться из фиолетового, а оно плыло вокруг фиолетовыми рыбками, рассыпалось на множество фиолетовых ромбов, превращалось в воздушных змеев на пустоши Поситос, в лето на морском берегу, в фиолетовые пятна, что появляются в глазах, когда смотришь на солнце, а солнце звалось Ра, и оно тоже было египетским, как Паскаль. Ее почти не трогали вздохи Грегоровиуса, после Орасио кто мог волновать, как бы он ни вздыхал в ответ на ее вопросы, и все равно: на мгновение появлялось фиолетовое пятно, хотелось заплакать, но это длилось одно мгновение - только успевала стряхнуть с сигареты пепел, отчего ковры непоправимо портились, если бы они у нее были.
(-141)
26
- По сути, - сказал Грегоровиус, - Париж - это огромная метафора.
Он постучал пальцем по трубке, примял табак. Мага уже закурила вторую сигарету и снова напевала. Она так устала, что даже не разозлилась, когда не поняла фразы. А поскольку она не поспешила задать вопроса, как того ожидал Грегоровиус, то он решил объяснить сам. Мага слушала его словно издали, сигарета и темнота, окутывавшая комнату, помогали ей. Она слышала отдельные, не связанные между собой фразы, несколько раз был упомянут Орасио, разлад, царивший в душе Орасио, бесцельные блуждания по Парижу, которым предавались почти все члены Клуба, оправдания и доводы для веры в то, что все это может обрести какой-то смысл. Случалось, что фраза, сказанная Грегоровиусом, вдруг рисовалась в темноте зеленым или белым: то это был Атлан, а то - Эстев, потом какой-нибудь звук начинал крутиться, затем слипался и разрастался в Манессье, или в Вифредо Лама, или в Пьобера, или в Этьена, или в Макса Эрнста. Забавно, что Грегоровиус говорил: «…и вот все созерцают эти вавилонские пути, так сказать, а значит…» - а Мага видела, как из слов рождаются сверкающий Дейроль, Бисьер, но Грегоровиус уже говорил о бесполезности эмпирической онтологии, а это вдруг становилось Фридлендером или утонченным Вийоном, который прореживал тьму и заставлял ее дрожать, эмпирическая онтология, голубоватое, словно из дыма, и розовое, эмпирическая, светло-желтое углубление, в котором мерцали белесые искры.
- Рокамадур заснул, - сказала Мага, стряхивая пепел. - Мне бы тоже поспать хоть немного.
- Сегодня Орасио не придет, я полагаю.
- Как знать. Орасио, словно кошка, может, сидит где-нибудь на полу, под дверью, а может, на поезде едет в Марсель.
- Я могу остаться, - сказал Грегоровиус. - Вы поспите, а я пригляжу за Рокамадуром.
- Да мне спать не хочется. Вы говорите, а я все время в воздухе вижу какие-то штуки. Вы сказали: «Париж - это огромная метафора», а у меня перед глазами что-то вроде знаков Сутая, все красное и черное.
- Я думал об Орасио, - сказал Грегоровиус. - Удивительно, как он переменился за те месяцы, что я его знаю. Вам-то, наверное, незаметно, вы слишком близко к нему и сами в этих переменах существенно повинны.
- Что значит - огромная метафора?
- В том состоянии, в каком он сейчас, люди ищут способ убежать - это может быть вуду, марихуана, Пьер Булез или рисующие машины Тингели. Он догадывается, что где-то в Париже - в одном из его дней, или смертей, - в одной из встреч скрывается ключ, который он ищет, ищет как безумный. По сути, он не осознает, что за ключ ищет, и даже того, что этот ключ существует. Он только предугадывает его контуры и его лики; в этом смысле я говорю о метафоре.
- А почему вы говорите, что Орасио переменился?
- Законный вопрос, Лусиа. Когда я познакомился с Орасио, я классифицировал его как интеллектуала-дилетанта, другими словами, интеллектуала-любителя, не профессионала. Вы ведь такие там, правда? У себя, в Мату-Гросу.
- Мату-Гросу - в Бразилии.
- На берегах Параны, одним словом. Очень умные, любознательные, страшно информированные. Гораздо более, чем мы. И в итальянской литературе разбираетесь, например, и в английской. А уж испанский «золотой век» или французская литература - просто с языка у вас не сходят. Таким был и Орасио, с первого взгляда видно. И удивительно, как он изменился за такое короткое время. Огрубел, достаточно взглянуть на него. Еще не совсем грубый, но к этому идет.
- Зачем зря говорить, - проворчала Мага.
- Поймите меня правильно, я хочу сказать, что он ищет черный свет, ключ и начинает понимать, что все это надо искать не в библиотеках. А по сути дела, вы научили его этому, и он уходит именно потому, что никогда не сможет вам этого простить.
- Орасио не поэтому уходит.
- Ну, есть еще и некое лицо. Он сам не знает, почему он уходит, и вы не можете знать, что является причиной его ухода, разве что решитесь поверить мне.
- Не поверю, - сказала Мага, соскальзывая со стула и укладываясь на полу. - Я вообще ничего не понимаю. А про Полу - не надо. Я не желаю говорить про Полу.
- Тогда смотрите, что нарисуется в темноте, - мягко сказал Грегоровиус. - Разумеется, мы можем говорить и о чем-нибудь другом. Вы знаете, что индейцы племени чероки все время требовали у миссионеров ножниц и в результате собрали такую коллекцию, что теперь эта группа населения на земном шаре имеет, можно сказать, самое большое количество ножниц на душу населения? Я прочитал об этом в статье Альфреда Метро. Мир полон необычайных вещей.
- А почему все-таки Париж - огромная метафора?
- Когда я был еще ребенком, - сказал Грегоровиус, - няньки занимались любовью с уланами, расквартированными в районе Востока. И чтобы я не мешал их утехам, меня пускали играть в огромный салон, весь в коврах и гобеленах, которые привели бы в восхищение и Мальте Лауридса Бригге. На одном ковре был изображен план города Офир таким, каким он дошел до Запада в сказках. Стоя на четвереньках, я носом или Руками толкал желтый шар по течению реки Шан-Тен, через городские стены, которые охраняли чернокожие воины, вооруженные копьями, и, преодолев множество опасностей, не раз ударившись головою о ножки стола из каобы, который стоял в центре ковра, я добирался до покоев царицы Савской и, точно гусеница, засыпал на изображении столовой. Да, Париж - метафора. А теперь и вы, мне думается, брошены на ковре. Что за Рисунок на этом ковре? Ах, украденное детство, а что же еще, что же еще! Я двадцать раз бывал в этой комнате и совершенно не способен вспомнить рисунка на этом ковре…
- Он так замызган, что рисунка почти не осталось, - сказала Мага. - Кажется, на нем два павлина целуются клювами. И выглядит это довольно неприлично.
Они замолчали, слушая шаги на лестнице: кто-то поднимался вверх.
(-109)
27
- Ax, Пола, - сказала Мага. - Я о ней знаю больше, чем Орасио.
- При том, что вы ее никогда не видели?
- Видела, да еще как, - сказала Мага нетерпеливо. - Орасио приносил ее сюда в волосах, на пальто, дрожал тут от нее, смывал ее с себя.
- Этьен и Вонг рассказывали мне об этой женщине, - сказал Грегоровиус. - Они видели их как-то вместе, на террасе кафе, в Сен-Клу. Одним звездам ведомо, что им всем надо было в Сен-Клу, но так случилось. Они говорят, Орасио смотрел на нее завороженно, как на муравейник. Вонг потом воспользовался и построил на этом очередную свою сложную теорию о сексуальном насыщении; по его мнению, продвигаться в познании можно было бы все дальше и дальше, если бы в каждый отдельный момент удавалось сохранить такой коэффициент любви (это его слова, вы уж простите меня за эту китайскую грамоту), при котором бы дух резко выкристаллизовывался в иное измерение, переносился бы в сюрреальность. Вы верите в это, Лусиа?
- Мне кажется, все мы ищем что-то в этом роде, но почти всегда обманываемся или нас обманывают. Париж - это огромная любовь вслепую, мы все гибельно влюблены, но все тонем в чем-то зеленом, в каком-то мху, что ли, не знаю. И в Монтевидео - то же самое, там тоже нельзя было любить по-настоящему, не успеешь влюбиться, как сразу же начинается что-то странное, какие-то истории с простынями, с волосами, а у женщин - еще множество другого, Осип, аборты, например. И конец.
- Любовь, сексуальная жизнь. Мы говорим об одном и том же?
- Конечно, - сказала Мага. - Если говорим о любви, значит, говорим и о сексуальной жизни. А наоборот - не обязательно. Но мне кажется, что сексуальная жизнь и секс - не одно и то же.
- Хватит теорий, - неожиданно сказал Осип. - Все эти дихотомии, все эти синкретизмы… По-видимому, Орасио искал у Полы то, чего вы ему не давали. Скажем так, переходя на практические рельсы.
- Орасио всегда ищет кучу всякого, - сказала Мага. - Он устает от меня, потому что я не умею думать, вот и все. А Пола, наверное, думает все время, без остановки.
- Бедна та любовь, что питается мыслью, - процитировал Осип.
- Постараемся быть справедливыми, - сказала Мага. - Пола очень красивая, я поняла это по глазам Орасио, какими он смотрел на меня, когда возвращался от нее; он бывал похож на спичку, которой чиркнешь - и она разом вспыхивает ярким пламенем, не важно, что это длится всего один миг, это чудесно; чирк! - запахнет серой, и пламя - огромное, а потом гаснет. Вот таким он приходил, потому что Пола наполняла его красотой. Я и ему это говорила. Мы немного отдалились в последнее время, но все равно любим друг друга. Такое не кончается разом, Пола входила к нам, как солнце в окно, - мне всегда надо думать таким образом, чтобы знать, что я говорю правду. Входила, постепенно отодвигая от меня тень, и Орасио горел в ее лучах, словно на палубе корабля, даже загорал, и был такой счастливый.
- Никогда бы не подумал. Мне казалось, что вы сами… в конце концов, увлечение Полой пройдет, как прошли и многие другие. Вспомним хотя бы Франсуаз.
- Эта - не в счет, - сказала Мага, стряхивая сигарету на пол. - Это все равно, что я стала бы поминать, например, Ледесму. Право же, вы ничего в этом не понимаете. И чем кончилось с Полой - тоже не знаете.
- Не знаю.
- Пола умирает, - сказала Мага. - И не из-за булавок, это все шуточки, хотя я делала это серьезно, поверьте, совершенно серьезно. Она скоро умрет от рака груди.
- И Орасио…
- Не надо. Осип, это нехорошо. Когда Орасио оставил Полу, он понятия не имел, что она больна.
- Ради бога, Лусиа, я…
- Вы прекрасно знаете, что вы сегодня говорите и чего хотите, Осип. Не будьте негодяем и даже не намекайте.
- На что я намекаю?
- На то, что Орасио, оставляя Полу, знал о ее болезни.
- Ради бога, - сказал Грегоровиус. - Я ничего подобного.
- Это нехорошо, - ровным голосом говорила Мага. - Что вам за радость его марать? Разве не знаете, что мы с Орасио разошлись и он ушел отсюда, да еще в такой дождь?
- Мне ничего не надо, - сказал Осип, весь словно вжимаясь в кресло. - Я вовсе не такой, Лусиа, вы постоянно меня неправильно понимаете. Наверное, мне, как капитану «Грэффина», надо встать на колени и умолять вас поверить мне и…
- Оставьте меня в покое, - сказала Мага. - Сперва Пола, а потом - вы. Да еще эти пятна на стенах, а ночь все не кончается и не кончается. Вы, наверное, даже способны подумать, что это я убиваю Полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
- Кто его знает, - сказала Мага. - Мне кажется, что рыбы уже не хотят выйти из аквариума, они почти никогда не тычутся носом в стекло.
Грегоровиус вспомнил: где-то у Шестова он прочел об аквариумах с подвижной перегородкой, которую через какое-то время вынимали, а рыба, привыкшая жить в своем отсеке, даже не пыталась заплыть на другой край. Доплывала до определенного места, поворачивалась и уплывала, не зная, что препятствия уже нет, что достаточно просто проплыть еще немного вперед…
- А вдруг и с любовью так, - сказал Грегоровиус. - Как чудесно: восхищаешься рыбками в аквариуме, а они внезапно взмывают в воздух и летят, точно голуби. Дурацкая надежда, конечно. Мы все отступаем из страха ткнуться носом во что-нибудь неприятное. Нос как край света - тема для диссертации. Вы ведь знаете, как учат кошку не гадить в комнате? Тычут носом. А как учат свинью не поедать трюфели? Палкой по носу, ужасно. Я думаю, Паскаль был величайшим знатоком проблем носа, достаточно вспомнить его знаменитое египетское суждение.
- Паскаль? - сказала Мага. - Что за египетское суждение?
Грегоровиус вздохнул. Стоило ей спросить что-нибудь, все вздыхали. И Орасио - тоже, но особенно - Этьен, он не просто вздыхал, но сопел, фыркал и обзывал глупой. «Какая я невежественная - до фиолетового», - подумала Мага с раскаянием. Всякий раз, когда она шокировала кого-нибудь своими вопросами, ей казалось, будто на мгновение ее окутывало фиолетовое облако. Приходилось вдохнуть поглубже, чтобы выбраться из фиолетового, а оно плыло вокруг фиолетовыми рыбками, рассыпалось на множество фиолетовых ромбов, превращалось в воздушных змеев на пустоши Поситос, в лето на морском берегу, в фиолетовые пятна, что появляются в глазах, когда смотришь на солнце, а солнце звалось Ра, и оно тоже было египетским, как Паскаль. Ее почти не трогали вздохи Грегоровиуса, после Орасио кто мог волновать, как бы он ни вздыхал в ответ на ее вопросы, и все равно: на мгновение появлялось фиолетовое пятно, хотелось заплакать, но это длилось одно мгновение - только успевала стряхнуть с сигареты пепел, отчего ковры непоправимо портились, если бы они у нее были.
(-141)
26
- По сути, - сказал Грегоровиус, - Париж - это огромная метафора.
Он постучал пальцем по трубке, примял табак. Мага уже закурила вторую сигарету и снова напевала. Она так устала, что даже не разозлилась, когда не поняла фразы. А поскольку она не поспешила задать вопроса, как того ожидал Грегоровиус, то он решил объяснить сам. Мага слушала его словно издали, сигарета и темнота, окутывавшая комнату, помогали ей. Она слышала отдельные, не связанные между собой фразы, несколько раз был упомянут Орасио, разлад, царивший в душе Орасио, бесцельные блуждания по Парижу, которым предавались почти все члены Клуба, оправдания и доводы для веры в то, что все это может обрести какой-то смысл. Случалось, что фраза, сказанная Грегоровиусом, вдруг рисовалась в темноте зеленым или белым: то это был Атлан, а то - Эстев, потом какой-нибудь звук начинал крутиться, затем слипался и разрастался в Манессье, или в Вифредо Лама, или в Пьобера, или в Этьена, или в Макса Эрнста. Забавно, что Грегоровиус говорил: «…и вот все созерцают эти вавилонские пути, так сказать, а значит…» - а Мага видела, как из слов рождаются сверкающий Дейроль, Бисьер, но Грегоровиус уже говорил о бесполезности эмпирической онтологии, а это вдруг становилось Фридлендером или утонченным Вийоном, который прореживал тьму и заставлял ее дрожать, эмпирическая онтология, голубоватое, словно из дыма, и розовое, эмпирическая, светло-желтое углубление, в котором мерцали белесые искры.
- Рокамадур заснул, - сказала Мага, стряхивая пепел. - Мне бы тоже поспать хоть немного.
- Сегодня Орасио не придет, я полагаю.
- Как знать. Орасио, словно кошка, может, сидит где-нибудь на полу, под дверью, а может, на поезде едет в Марсель.
- Я могу остаться, - сказал Грегоровиус. - Вы поспите, а я пригляжу за Рокамадуром.
- Да мне спать не хочется. Вы говорите, а я все время в воздухе вижу какие-то штуки. Вы сказали: «Париж - это огромная метафора», а у меня перед глазами что-то вроде знаков Сутая, все красное и черное.
- Я думал об Орасио, - сказал Грегоровиус. - Удивительно, как он переменился за те месяцы, что я его знаю. Вам-то, наверное, незаметно, вы слишком близко к нему и сами в этих переменах существенно повинны.
- Что значит - огромная метафора?
- В том состоянии, в каком он сейчас, люди ищут способ убежать - это может быть вуду, марихуана, Пьер Булез или рисующие машины Тингели. Он догадывается, что где-то в Париже - в одном из его дней, или смертей, - в одной из встреч скрывается ключ, который он ищет, ищет как безумный. По сути, он не осознает, что за ключ ищет, и даже того, что этот ключ существует. Он только предугадывает его контуры и его лики; в этом смысле я говорю о метафоре.
- А почему вы говорите, что Орасио переменился?
- Законный вопрос, Лусиа. Когда я познакомился с Орасио, я классифицировал его как интеллектуала-дилетанта, другими словами, интеллектуала-любителя, не профессионала. Вы ведь такие там, правда? У себя, в Мату-Гросу.
- Мату-Гросу - в Бразилии.
- На берегах Параны, одним словом. Очень умные, любознательные, страшно информированные. Гораздо более, чем мы. И в итальянской литературе разбираетесь, например, и в английской. А уж испанский «золотой век» или французская литература - просто с языка у вас не сходят. Таким был и Орасио, с первого взгляда видно. И удивительно, как он изменился за такое короткое время. Огрубел, достаточно взглянуть на него. Еще не совсем грубый, но к этому идет.
- Зачем зря говорить, - проворчала Мага.
- Поймите меня правильно, я хочу сказать, что он ищет черный свет, ключ и начинает понимать, что все это надо искать не в библиотеках. А по сути дела, вы научили его этому, и он уходит именно потому, что никогда не сможет вам этого простить.
- Орасио не поэтому уходит.
- Ну, есть еще и некое лицо. Он сам не знает, почему он уходит, и вы не можете знать, что является причиной его ухода, разве что решитесь поверить мне.
- Не поверю, - сказала Мага, соскальзывая со стула и укладываясь на полу. - Я вообще ничего не понимаю. А про Полу - не надо. Я не желаю говорить про Полу.
- Тогда смотрите, что нарисуется в темноте, - мягко сказал Грегоровиус. - Разумеется, мы можем говорить и о чем-нибудь другом. Вы знаете, что индейцы племени чероки все время требовали у миссионеров ножниц и в результате собрали такую коллекцию, что теперь эта группа населения на земном шаре имеет, можно сказать, самое большое количество ножниц на душу населения? Я прочитал об этом в статье Альфреда Метро. Мир полон необычайных вещей.
- А почему все-таки Париж - огромная метафора?
- Когда я был еще ребенком, - сказал Грегоровиус, - няньки занимались любовью с уланами, расквартированными в районе Востока. И чтобы я не мешал их утехам, меня пускали играть в огромный салон, весь в коврах и гобеленах, которые привели бы в восхищение и Мальте Лауридса Бригге. На одном ковре был изображен план города Офир таким, каким он дошел до Запада в сказках. Стоя на четвереньках, я носом или Руками толкал желтый шар по течению реки Шан-Тен, через городские стены, которые охраняли чернокожие воины, вооруженные копьями, и, преодолев множество опасностей, не раз ударившись головою о ножки стола из каобы, который стоял в центре ковра, я добирался до покоев царицы Савской и, точно гусеница, засыпал на изображении столовой. Да, Париж - метафора. А теперь и вы, мне думается, брошены на ковре. Что за Рисунок на этом ковре? Ах, украденное детство, а что же еще, что же еще! Я двадцать раз бывал в этой комнате и совершенно не способен вспомнить рисунка на этом ковре…
- Он так замызган, что рисунка почти не осталось, - сказала Мага. - Кажется, на нем два павлина целуются клювами. И выглядит это довольно неприлично.
Они замолчали, слушая шаги на лестнице: кто-то поднимался вверх.
(-109)
27
- Ax, Пола, - сказала Мага. - Я о ней знаю больше, чем Орасио.
- При том, что вы ее никогда не видели?
- Видела, да еще как, - сказала Мага нетерпеливо. - Орасио приносил ее сюда в волосах, на пальто, дрожал тут от нее, смывал ее с себя.
- Этьен и Вонг рассказывали мне об этой женщине, - сказал Грегоровиус. - Они видели их как-то вместе, на террасе кафе, в Сен-Клу. Одним звездам ведомо, что им всем надо было в Сен-Клу, но так случилось. Они говорят, Орасио смотрел на нее завороженно, как на муравейник. Вонг потом воспользовался и построил на этом очередную свою сложную теорию о сексуальном насыщении; по его мнению, продвигаться в познании можно было бы все дальше и дальше, если бы в каждый отдельный момент удавалось сохранить такой коэффициент любви (это его слова, вы уж простите меня за эту китайскую грамоту), при котором бы дух резко выкристаллизовывался в иное измерение, переносился бы в сюрреальность. Вы верите в это, Лусиа?
- Мне кажется, все мы ищем что-то в этом роде, но почти всегда обманываемся или нас обманывают. Париж - это огромная любовь вслепую, мы все гибельно влюблены, но все тонем в чем-то зеленом, в каком-то мху, что ли, не знаю. И в Монтевидео - то же самое, там тоже нельзя было любить по-настоящему, не успеешь влюбиться, как сразу же начинается что-то странное, какие-то истории с простынями, с волосами, а у женщин - еще множество другого, Осип, аборты, например. И конец.
- Любовь, сексуальная жизнь. Мы говорим об одном и том же?
- Конечно, - сказала Мага. - Если говорим о любви, значит, говорим и о сексуальной жизни. А наоборот - не обязательно. Но мне кажется, что сексуальная жизнь и секс - не одно и то же.
- Хватит теорий, - неожиданно сказал Осип. - Все эти дихотомии, все эти синкретизмы… По-видимому, Орасио искал у Полы то, чего вы ему не давали. Скажем так, переходя на практические рельсы.
- Орасио всегда ищет кучу всякого, - сказала Мага. - Он устает от меня, потому что я не умею думать, вот и все. А Пола, наверное, думает все время, без остановки.
- Бедна та любовь, что питается мыслью, - процитировал Осип.
- Постараемся быть справедливыми, - сказала Мага. - Пола очень красивая, я поняла это по глазам Орасио, какими он смотрел на меня, когда возвращался от нее; он бывал похож на спичку, которой чиркнешь - и она разом вспыхивает ярким пламенем, не важно, что это длится всего один миг, это чудесно; чирк! - запахнет серой, и пламя - огромное, а потом гаснет. Вот таким он приходил, потому что Пола наполняла его красотой. Я и ему это говорила. Мы немного отдалились в последнее время, но все равно любим друг друга. Такое не кончается разом, Пола входила к нам, как солнце в окно, - мне всегда надо думать таким образом, чтобы знать, что я говорю правду. Входила, постепенно отодвигая от меня тень, и Орасио горел в ее лучах, словно на палубе корабля, даже загорал, и был такой счастливый.
- Никогда бы не подумал. Мне казалось, что вы сами… в конце концов, увлечение Полой пройдет, как прошли и многие другие. Вспомним хотя бы Франсуаз.
- Эта - не в счет, - сказала Мага, стряхивая сигарету на пол. - Это все равно, что я стала бы поминать, например, Ледесму. Право же, вы ничего в этом не понимаете. И чем кончилось с Полой - тоже не знаете.
- Не знаю.
- Пола умирает, - сказала Мага. - И не из-за булавок, это все шуточки, хотя я делала это серьезно, поверьте, совершенно серьезно. Она скоро умрет от рака груди.
- И Орасио…
- Не надо. Осип, это нехорошо. Когда Орасио оставил Полу, он понятия не имел, что она больна.
- Ради бога, Лусиа, я…
- Вы прекрасно знаете, что вы сегодня говорите и чего хотите, Осип. Не будьте негодяем и даже не намекайте.
- На что я намекаю?
- На то, что Орасио, оставляя Полу, знал о ее болезни.
- Ради бога, - сказал Грегоровиус. - Я ничего подобного.
- Это нехорошо, - ровным голосом говорила Мага. - Что вам за радость его марать? Разве не знаете, что мы с Орасио разошлись и он ушел отсюда, да еще в такой дождь?
- Мне ничего не надо, - сказал Осип, весь словно вжимаясь в кресло. - Я вовсе не такой, Лусиа, вы постоянно меня неправильно понимаете. Наверное, мне, как капитану «Грэффина», надо встать на колени и умолять вас поверить мне и…
- Оставьте меня в покое, - сказала Мага. - Сперва Пола, а потом - вы. Да еще эти пятна на стенах, а ночь все не кончается и не кончается. Вы, наверное, даже способны подумать, что это я убиваю Полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78