Или у Бернардино Ривадавии, чтоб далеко не ходить.
- Мне поставили пластиковую пломбу, - сказала Хекрептен.
- Жуткая жарища, - сказала Талита. - Ману говорил, что пошел за шляпой.
- Этот принесет, жди, - сказал Оливейра.
- Если ты не против, я брошу кулечек и вернусь к себе, - сказала Талита.
Оливейра оглядел мост, раскинул руки в стороны, как бы измеряя ширину окна, и кивнул.
- Вряд ли попадешь, - сказал он. - А с другой стороны, как-то не по себе, что ты торчишь на адском морозе. Чувствуешь, у тебя на волосах и под носом сосульки?
- Не чувствую, - сказала Талита. - Сосульки, наверное, тоже кризисное состояние?
- В некотором роде конечно, - сказал Оливейра. - Эти вещи при всем своем различии похожи, как мы с Ману, если призадуматься. Согласись, мы и ссоримся с Ману потому, что слишком похожи.
- Да, - сказала Талита. - Но иногда бывает довольно тяжело.
- Масло растаяло, - сказала Хекрептен, намазывая ломоть черного хлеба. - В жару с маслом просто беда.
- И самая страшная разница - в этом, - сказал Оливейра. - Самая страшная. Два типа с одинаково черными волосами, с лицами типичных буэнос-айресских гуляк, одинаково презирающие почти одно и то же, и ты…
- Ну, я… - сказала Талита.
- Не отмежевывайся, - сказал Оливейра. - Это факт: ты в определенном смысле присоединяешься к нам обоим и тем самым увеличиваешь наше сходство и, следовательно, наше различие.
- Мне не кажется, что я присоединяюсь к вам обоим, - сказала Талита.
- Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать? Вот ты у себя в комнате, живешь там, варишь-паришь, читаешь энциклопедию по самообразованию, вечером идешь в цирк, и тебе всегда кажется, что ты там, где находишься в данный момент. А ты никогда не обращала внимания на дверные ручки, на металлические пуговицы, на кусочки стекла?
- Иногда обращала, - сказала Талита.
- Если бы обращала, то заметила бы, что повсюду и там, где ты меньше всего ждешь, множество изображений повторяют каждое твое движение. Знаешь, я ужасно чувствителен к этим идиотским вещам.
- Ну-ка, выпей молока, его уже пенкой затянуло, - сказала Хекрептен. - Почему вы всегда говорите о каких-то странных вещах?
- Ты слишком серьезно относишься ко мне, - сказала Талита.
- О, такие вещи не нам решать, - сказал Оливейра. - Все имеет свой порядок, мы над ним не властны, и случается, нас донимает вовсе не самое серьезное. Я говорю тебе это в утешение. К примеру: я хотел выпить мате. А тут, пожалуйста, является эта и начинает варить кофе с молоком, хотя никто ее не просил. А в результате: если я его не выпью, то образуется пенка. В общем, ничего серьезного, а раздражает. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- О да, - сказала Талита, глядя ему прямо в глаза. - Ты и в самом деле ужасно похож на Ману. Вы оба умеете так говорить про кофе с молоком, что в конце концов начинаешь думать, будто кофе с молоком и мате в действительности…
- Вот именно, - сказал Оливейра. - В действительности. Таким образом, мы можем вернуться к тому, о чем я говорил раньше. Разница между Ману и мною состоит в том, что мы почти одинаковые. А в этом случае мельчайшее различие подобно грандиозному катаклизму. Мы друзья? Да, конечно, но я бы ничуть не удивился, если бы… Обрати внимание: с тех пор как мы знакомы, я могу тебе это сказать потому, что ты и сама это знаешь, с тех пор как мы знакомы, мы только и делаем, что цепляем друг друга. Ему не хочется, чтобы я был таким, какой я есть, стоило мне взяться гвозди выпрямлять, он из этого целую историю раздул и тебя мимоходом запутал. Не нравится ему, что я такой, какой я есть, потому что в действительности многое из того, что приходит мне в голову, многое из того, что я делаю, как бы выскальзывает у него из-под носу. Он еще подумать об этом не успел, а это уже - бац! - готово. Бам-бам-бам, он выглядывает в окно, а я уже выпрямляю гвозди.
Талита оглянулась и увидела тень Тревелера, который слушал, укрывшись между комодом и окном.
- Не надо преувеличивать, - сказала Талита. - А тебе не пришли бы в голову некоторые вещи, до которых додумается Ману.
- Например?
- Молоко стынет, - недовольно сказала Хекрептен. - Хочешь, я подогрею его, дорогой?
- Сделай лучше флан на завтра, - посоветовал Оливейра. - Продолжай, Талита.
- Нет, - сказала Талита со вздохом. - Ни к чему. Такая жара, по-моему, я сейчас упаду в обморок.
Она почувствовала, как мост под ней дрогнул, - это Тревелер сел верхом на доску по ту сторону подоконника. Навалившись грудью на подоконник, но не перевешиваясь через него, Тревелер положил на доску соломенную шляпу и метелочкой из перьев стал подталкивать ее к Талите сантиметр за сантиметром.
- Чуть-чуть в сторону, - сказал Тревелер, - и она упадет вниз, а там ищи-свищи.
- Лучше бы мне вернуться в комнату, - сказала Талита, жалобно глядя на Тревелера.
- Но сначала ты должна передать траву Оливейре, - сказал Тревелер.
- Теперь уже не обязательно, - сказал Оливейра. - Если она собирается бросать кулек в окно, то может и не бросать.
Талита посмотрела на одного, потом на другого и замерла неподвижно.
- Тебя трудно понять, - сказал Тревелер. - Столько сил потрачено, а выходит, что тебе все равно, получишь ты мате или нет.
- Минутная стрелка на месте не стоит, друг мой, - сказал Оливейра. - В непрерывном пространстве - времени ты движешься со скоростью гусеницы. Подумай, сколько всего произошло с тех пор, как ты отправился за своей трухлявой шляпой. Цикл мате завершился безрезультатно, а между тем сюда шумно явилась верная Хекрептен, до зубов вооруженная множеством кулинарных затей. И теперь мы находимся в кофейно-молочном секторе - ничего не поделаешь.
- Ну и доводы, - сказал Тревелер.
- Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства. Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к непрерывности, как говорят физики, в то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется, владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом - одни улыбки, а под столом - пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что причитается, - это время мимолетных переговоров, задумок и предположений, которые шесть часов вечера - ужасный час, когда ключи гремят в замках и все галопом несутся к автобусу, - сразу сделают реальностью. В этот час почти никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате, который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате, который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу. Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.
- А портниха просто обманщица, - сказала Хекрептен. - Ты шьешь у портнихи, Талита?
- Нет, - сказала Талита. - Я сама немного крою и шью.
- И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе - она живет в соседнем квартале от него, - надо было забрать юбку, срок был неделю назад. А она мне: «Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто, как говорится, за иголку не бралась». А я ей: «Но сеньора, юбка-то мне нужна». А она мне: «Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я ужасно извиняюсь». А я ей: «Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора. Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались». А она мне: «Если вы так, почему не пойдете к другой портнихе?» А я ей: «И пошла бы, да только уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто невежливая».
- Именно так все было? - сказал Оливейра.
- Ну да, - сказала Хекрептен. - Разве не слышишь, я рассказываю Талите?
- Это совершенно разные вещи.
- Опять за свое.
- Ну вот, - сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. - Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.
- А это не так, разумеется, - сказал Тревелер. - Подумаешь, новость.
- Повторенье - мать ученья.
- Ты готов повторять все, что против других.
- Господь ниспослал меня на ваш город, - сказал Оливейра.
- А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.
- Пощипываю вас, чтобы не дремали, - сказал Оливейра.
- У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.
- Я люблю, - сказал Оливейра, - чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?
- Кто о чем, а Орасио о своем, - сказала Хекрептен. - Не слушай его, Тревелер.
- Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем, что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга, поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени нужно, сколько умения… Но тут - бац! - по радио говорят, что генерал Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. «Наконец что-то серьезное», - решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я, потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно как жабенка поймать на ладонь. А сегодня… Подумай, несмотря на стужу, мне кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я… Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.
- Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, - сказал Тревелер. - Насчет радуги - это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и дай жить другим, приятель.
- Ну, поигрался - и хватит, поднимай шкаф с постели, - сказала Хекрептен.
- Видишь? - сказал Оливейра.
- Вижу, - согласился Тревелер.
- Quod erat demostrandum [], старик.
- Quod erat, - сказал Тревелер.
- А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.
- Как это? - сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь, достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.
- Не нервничай, - посоветовал Тревелер. - Повернись тихонько и протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину… Ну, что я говорил? Готово.
Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и переговаривались со служанкой.
- Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, - сказала Талита, почувствовав себя в шляпе более уверенно. - Держите крепче доски, это не трудно.
- Будешь бросать? - сказал Оливейра. - Не попадешь, я уверен.
- Пусть попробует, - сказал Тревелер. - Но если кулек упадет не в комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо, этой мерзкой сове Гутуззо.
- Ах, тебе она тоже не нравится, - сказал Оливейра. - Очень рад, потому что я ее не выношу. А ты, Талита?
- Я бы все-таки хотела бросить кулек, - сказала Талита.
- Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.
- Оливейра прав, - сказал Тревелер. - Как бы не испортить все под конец, столько труда вложили.
- Но мне ужасно жарко, - сказала Талита. - И я хочу вернуться, Ману.
- Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты шлешь мне письма из Мату-Гросу.
- Это он из-за травы так говорит, - пояснил Оливейра Хекрептен, которая стояла и смотрела на опрокинутый шкаф.
- Долго еще играть собираетесь? - спросила Хекрептен.
- Недолго, - сказал Оливейра.
- А, - сказала Хекрептен. - Ну, тогда ничего. Талита уже достала кулечек из кармана халата и теперь примеривалась, раскачивая рукой. Доски под ней задрожали, и Тревелер с Оливейрой вцепились в них что было сил. Рука, видно, устала, и Талита потрясла ею, не отрывая другой руки от доски.
- Не делай глупостей, - сказал Оливейра. - Спокойнее. Ты меня слышишь? Спокойнее.
- Держи! - крикнула Талита.
- Спокойнее, ты свалишься!
- Пускай! - крикнула Талита и бросила кулек. Кулек влетел в окно, шмякнулся о шкаф, и все рассыпалось по комнате.
- Великолепно, - сказал Тревелер, глядевший на Талиту так, словно желал удержать ее на мостике одной лишь силой взгляда. - Превосходно, дорогая. Говоря яснее - невероятно. Вот и demostrandum.
Мостик постепенно успокаивался. Талита взялась за доски обеими руками и нагнула голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
- Мне поставили пластиковую пломбу, - сказала Хекрептен.
- Жуткая жарища, - сказала Талита. - Ману говорил, что пошел за шляпой.
- Этот принесет, жди, - сказал Оливейра.
- Если ты не против, я брошу кулечек и вернусь к себе, - сказала Талита.
Оливейра оглядел мост, раскинул руки в стороны, как бы измеряя ширину окна, и кивнул.
- Вряд ли попадешь, - сказал он. - А с другой стороны, как-то не по себе, что ты торчишь на адском морозе. Чувствуешь, у тебя на волосах и под носом сосульки?
- Не чувствую, - сказала Талита. - Сосульки, наверное, тоже кризисное состояние?
- В некотором роде конечно, - сказал Оливейра. - Эти вещи при всем своем различии похожи, как мы с Ману, если призадуматься. Согласись, мы и ссоримся с Ману потому, что слишком похожи.
- Да, - сказала Талита. - Но иногда бывает довольно тяжело.
- Масло растаяло, - сказала Хекрептен, намазывая ломоть черного хлеба. - В жару с маслом просто беда.
- И самая страшная разница - в этом, - сказал Оливейра. - Самая страшная. Два типа с одинаково черными волосами, с лицами типичных буэнос-айресских гуляк, одинаково презирающие почти одно и то же, и ты…
- Ну, я… - сказала Талита.
- Не отмежевывайся, - сказал Оливейра. - Это факт: ты в определенном смысле присоединяешься к нам обоим и тем самым увеличиваешь наше сходство и, следовательно, наше различие.
- Мне не кажется, что я присоединяюсь к вам обоим, - сказала Талита.
- Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать? Вот ты у себя в комнате, живешь там, варишь-паришь, читаешь энциклопедию по самообразованию, вечером идешь в цирк, и тебе всегда кажется, что ты там, где находишься в данный момент. А ты никогда не обращала внимания на дверные ручки, на металлические пуговицы, на кусочки стекла?
- Иногда обращала, - сказала Талита.
- Если бы обращала, то заметила бы, что повсюду и там, где ты меньше всего ждешь, множество изображений повторяют каждое твое движение. Знаешь, я ужасно чувствителен к этим идиотским вещам.
- Ну-ка, выпей молока, его уже пенкой затянуло, - сказала Хекрептен. - Почему вы всегда говорите о каких-то странных вещах?
- Ты слишком серьезно относишься ко мне, - сказала Талита.
- О, такие вещи не нам решать, - сказал Оливейра. - Все имеет свой порядок, мы над ним не властны, и случается, нас донимает вовсе не самое серьезное. Я говорю тебе это в утешение. К примеру: я хотел выпить мате. А тут, пожалуйста, является эта и начинает варить кофе с молоком, хотя никто ее не просил. А в результате: если я его не выпью, то образуется пенка. В общем, ничего серьезного, а раздражает. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- О да, - сказала Талита, глядя ему прямо в глаза. - Ты и в самом деле ужасно похож на Ману. Вы оба умеете так говорить про кофе с молоком, что в конце концов начинаешь думать, будто кофе с молоком и мате в действительности…
- Вот именно, - сказал Оливейра. - В действительности. Таким образом, мы можем вернуться к тому, о чем я говорил раньше. Разница между Ману и мною состоит в том, что мы почти одинаковые. А в этом случае мельчайшее различие подобно грандиозному катаклизму. Мы друзья? Да, конечно, но я бы ничуть не удивился, если бы… Обрати внимание: с тех пор как мы знакомы, я могу тебе это сказать потому, что ты и сама это знаешь, с тех пор как мы знакомы, мы только и делаем, что цепляем друг друга. Ему не хочется, чтобы я был таким, какой я есть, стоило мне взяться гвозди выпрямлять, он из этого целую историю раздул и тебя мимоходом запутал. Не нравится ему, что я такой, какой я есть, потому что в действительности многое из того, что приходит мне в голову, многое из того, что я делаю, как бы выскальзывает у него из-под носу. Он еще подумать об этом не успел, а это уже - бац! - готово. Бам-бам-бам, он выглядывает в окно, а я уже выпрямляю гвозди.
Талита оглянулась и увидела тень Тревелера, который слушал, укрывшись между комодом и окном.
- Не надо преувеличивать, - сказала Талита. - А тебе не пришли бы в голову некоторые вещи, до которых додумается Ману.
- Например?
- Молоко стынет, - недовольно сказала Хекрептен. - Хочешь, я подогрею его, дорогой?
- Сделай лучше флан на завтра, - посоветовал Оливейра. - Продолжай, Талита.
- Нет, - сказала Талита со вздохом. - Ни к чему. Такая жара, по-моему, я сейчас упаду в обморок.
Она почувствовала, как мост под ней дрогнул, - это Тревелер сел верхом на доску по ту сторону подоконника. Навалившись грудью на подоконник, но не перевешиваясь через него, Тревелер положил на доску соломенную шляпу и метелочкой из перьев стал подталкивать ее к Талите сантиметр за сантиметром.
- Чуть-чуть в сторону, - сказал Тревелер, - и она упадет вниз, а там ищи-свищи.
- Лучше бы мне вернуться в комнату, - сказала Талита, жалобно глядя на Тревелера.
- Но сначала ты должна передать траву Оливейре, - сказал Тревелер.
- Теперь уже не обязательно, - сказал Оливейра. - Если она собирается бросать кулек в окно, то может и не бросать.
Талита посмотрела на одного, потом на другого и замерла неподвижно.
- Тебя трудно понять, - сказал Тревелер. - Столько сил потрачено, а выходит, что тебе все равно, получишь ты мате или нет.
- Минутная стрелка на месте не стоит, друг мой, - сказал Оливейра. - В непрерывном пространстве - времени ты движешься со скоростью гусеницы. Подумай, сколько всего произошло с тех пор, как ты отправился за своей трухлявой шляпой. Цикл мате завершился безрезультатно, а между тем сюда шумно явилась верная Хекрептен, до зубов вооруженная множеством кулинарных затей. И теперь мы находимся в кофейно-молочном секторе - ничего не поделаешь.
- Ну и доводы, - сказал Тревелер.
- Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства. Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к непрерывности, как говорят физики, в то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется, владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом - одни улыбки, а под столом - пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что причитается, - это время мимолетных переговоров, задумок и предположений, которые шесть часов вечера - ужасный час, когда ключи гремят в замках и все галопом несутся к автобусу, - сразу сделают реальностью. В этот час почти никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате, который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате, который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу. Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.
- А портниха просто обманщица, - сказала Хекрептен. - Ты шьешь у портнихи, Талита?
- Нет, - сказала Талита. - Я сама немного крою и шью.
- И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе - она живет в соседнем квартале от него, - надо было забрать юбку, срок был неделю назад. А она мне: «Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто, как говорится, за иголку не бралась». А я ей: «Но сеньора, юбка-то мне нужна». А она мне: «Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я ужасно извиняюсь». А я ей: «Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора. Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались». А она мне: «Если вы так, почему не пойдете к другой портнихе?» А я ей: «И пошла бы, да только уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто невежливая».
- Именно так все было? - сказал Оливейра.
- Ну да, - сказала Хекрептен. - Разве не слышишь, я рассказываю Талите?
- Это совершенно разные вещи.
- Опять за свое.
- Ну вот, - сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. - Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.
- А это не так, разумеется, - сказал Тревелер. - Подумаешь, новость.
- Повторенье - мать ученья.
- Ты готов повторять все, что против других.
- Господь ниспослал меня на ваш город, - сказал Оливейра.
- А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.
- Пощипываю вас, чтобы не дремали, - сказал Оливейра.
- У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.
- Я люблю, - сказал Оливейра, - чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?
- Кто о чем, а Орасио о своем, - сказала Хекрептен. - Не слушай его, Тревелер.
- Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем, что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга, поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени нужно, сколько умения… Но тут - бац! - по радио говорят, что генерал Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. «Наконец что-то серьезное», - решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я, потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно как жабенка поймать на ладонь. А сегодня… Подумай, несмотря на стужу, мне кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я… Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.
- Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, - сказал Тревелер. - Насчет радуги - это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и дай жить другим, приятель.
- Ну, поигрался - и хватит, поднимай шкаф с постели, - сказала Хекрептен.
- Видишь? - сказал Оливейра.
- Вижу, - согласился Тревелер.
- Quod erat demostrandum [], старик.
- Quod erat, - сказал Тревелер.
- А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.
- Как это? - сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь, достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.
- Не нервничай, - посоветовал Тревелер. - Повернись тихонько и протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину… Ну, что я говорил? Готово.
Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и переговаривались со служанкой.
- Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, - сказала Талита, почувствовав себя в шляпе более уверенно. - Держите крепче доски, это не трудно.
- Будешь бросать? - сказал Оливейра. - Не попадешь, я уверен.
- Пусть попробует, - сказал Тревелер. - Но если кулек упадет не в комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо, этой мерзкой сове Гутуззо.
- Ах, тебе она тоже не нравится, - сказал Оливейра. - Очень рад, потому что я ее не выношу. А ты, Талита?
- Я бы все-таки хотела бросить кулек, - сказала Талита.
- Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.
- Оливейра прав, - сказал Тревелер. - Как бы не испортить все под конец, столько труда вложили.
- Но мне ужасно жарко, - сказала Талита. - И я хочу вернуться, Ману.
- Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты шлешь мне письма из Мату-Гросу.
- Это он из-за травы так говорит, - пояснил Оливейра Хекрептен, которая стояла и смотрела на опрокинутый шкаф.
- Долго еще играть собираетесь? - спросила Хекрептен.
- Недолго, - сказал Оливейра.
- А, - сказала Хекрептен. - Ну, тогда ничего. Талита уже достала кулечек из кармана халата и теперь примеривалась, раскачивая рукой. Доски под ней задрожали, и Тревелер с Оливейрой вцепились в них что было сил. Рука, видно, устала, и Талита потрясла ею, не отрывая другой руки от доски.
- Не делай глупостей, - сказал Оливейра. - Спокойнее. Ты меня слышишь? Спокойнее.
- Держи! - крикнула Талита.
- Спокойнее, ты свалишься!
- Пускай! - крикнула Талита и бросила кулек. Кулек влетел в окно, шмякнулся о шкаф, и все рассыпалось по комнате.
- Великолепно, - сказал Тревелер, глядевший на Талиту так, словно желал удержать ее на мостике одной лишь силой взгляда. - Превосходно, дорогая. Говоря яснее - невероятно. Вот и demostrandum.
Мостик постепенно успокаивался. Талита взялась за доски обеими руками и нагнула голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78