Глава Очага Барабанщиков был известен как человек изрядной хитрости, за каждым словом коего скрывался некий подтекст, а за ним еще и тайное намерение; не всякий мог разобраться в узорах, сплетаемых этим искусным ткачом.
Морисса первым признал поражение. Откинувшись на пятки, он покосился на карту из цветного воска, словно надеясь найти ответ среди миниатюрных гор и крохотных долин западного пограничья, и спросил:
– При чем тут Арсолана, светлорожденный? Или ты полагаешь, что, покончив с тасситами, следует двинуть войско в Державу Солнца? Но мы не враждуем с родом Че Чантара…
– Хвала Шестерым за это! Мы чтим Очаг Арсолана, хотя он постепенно становится рассадником странных и нелепых домыслов… Впрочем, это их дело; я же лишь желал напомнить, что светлорожденный сагамор Че Чантар – могучий владыка, богатый не только мудростью и подвластными землями, но и крепким потомством. Восемь сыновей у него и четырнадцать дочерей, и младшей из них, если мне не изменяет память, восемнадцать лет. Говорят, девушка эта хороша собой, разумна и обладает на диво мягким характером…
– Говорят? – Джиллор приподнял бровь.
– Пожалуй, я мог бы утверждать это наверняка… Мои люди в Арсолане шлют превосходные отзывы о Чолле Чантар. Истинная Дочь Солнца, отпрыск великого рода, с которым потомки Одисса давно не смешивали свою кровь… Подобный союз был бы выгоден и нам, и арсоланцам; во всяком случае, это заставило бы призадуматься Коатль. Претензии Ах-Ширата на Святую Землю становятся слишком опасными… недавно он принял новый титул – Простершего Руку над Храмом Вещих Камней… Как может он претендовать на то, что принадлежит Кино Раа и всем нам, побегам от их божественного корня? – Фарасса широко развел руками, точно пытался обнять шесть Великих Уделов Эйпонны, Оси Мира, протянувшейся с севера на юг на сотню полетов сокола. – Нет. – закончил он, покачивая массивной головой, – я бы подумал о союзе с Арсоланой. Тем более что наш наследник, прошедший положенное испытание, совсем молод… Молодому же властителю нужна достойная спутница, супруга чистой крови.
Словно по команде, взгляды сидевших у овального бассейна скрестились на Дженнаке. С внезапно оледеневшим сердцем он понял намеки брата и застыл, словно зверек, завороженный змеей; лицо Вианны промелькнуло перед ним, подобное бледной луне средь темных ночных небес. Но самым ужасным было то, что в такт речам Фарассы перья на голове сагамора утвердительно покачивались – похоже, мысль насчет брачного союза с Арсоланой не вызывала у ахау возражении. Можно ли было ожидать иного? Многое переменилось на просторах Эйпонны за пятнадцать веков, истекших со дня Пришествия Оримби Мооль, Ветра из Пустоты, но одно оставалось нетленным: забота о чистоте крови.
Дженнак почувствовал, что виски его оросила испарина. Как он был наивен, надеясь, что Вианна станет первой среди его женщин! Да, в ней таилась светлая влага жизни, но мало, слишком мало – едва ли капля, смешанная с густой и багровой кровью ротодайна; а это значило, что ей суждена роль наложницы, но не супруги. Не в этот год, так в следущий ему пришлось бы делать выбор среди девушек из рода Коатля, рода Ареолана или Тайонела… возможно, даже принять супругу из далекого Сеннама либо заносчивой Мейтассы… Когда дело касалось продления божественных родов, ссоры и вражда затихали, словно пламя прогоревшего костра.
Вероятно, он побледнел, и, вероятно, отец заметил это. Перья на голове сагамора качнулись в последний раз, затем раздался его спокойный и размеренный голос.
– Сын мой Фарасса сказал о важном, и это хорошо. Мы обсудим его слова, когда наследник вернется с западной границы. Пока же надо побольше разузнать о дочери Че Чантара. Если девушка и в самом деле столь хороша собой, разумна и добра…
Он не успел закончить, как Фарасса уже склонился в позе покорности; пряча усмешку, глава лазутчиков и глашатаев размышлял о том дне, когда прекрасная арсоланка возляжет на шелка любви рядом с ненавистным братом. Безусловно, его разведчики не лгали, девушка эта и в самом деле красива и умна; что же касается прочих ее достоинств… Воистину, она была не дочерью Солнца, а отпрыском ягуара! Резкая, властолюбивая, острая, как нож из тайонельской стали, заточенный на арсоланском оселке… Такая любого мужчину скрутит подобно мотку мокрой шерсти, выжимая из него и соки, и кровь, и радость жизни! И конечно же, первым делом она разберется с этой красоткой-ротодайна, что греет братцу постель! Хотя для этой девки можно было бы измыслить и кое-что другое, позабавнее… Если она узнает про арсоланку… узнает именно сейчас, когда братец отправляется в Фирату, в пограничный форт, где может случиться всякое…
Раздумья Фарассы прервались, когда сагамор повернулся к бледному Дженнаку: согласно традиции, наследник подавал знак о том, что совет закончен. Вожди уже привстали с пышных подушек, Джиллор махнул рукой своим тарколам, приказывая забрать восковые карты, Джакарра выпрямил затекшую спину – но старый Унгир-Брен не шевельнулся. Его прижмуренные глаза внезапно раскрылись, однако взор их казался словно бы подернутым туманом; как зачарованный, аххаль смотрел на сине-зеленую гладь Ринкаса, блистающую под вечерним солнцем серебристыми всполохами.
– Если великий ахау позволит… – Голос Унгир-Брена был хрипловат, но тверд; голос жреца, привыкшего говорить и с людьми, и с богами.
Голова Джеданны склонилась, и у водоема наступила чуткая тишина. Дождавшись, когда воины с медными подносами удалятся на два десятка шагов, старый аххаль, не отрывая взгляда от морских пространств, сказал:
– Вчера, с ведома ахау, владыки нашего, отправил я свитки – тебе, родич Джакарра, и тебе, родич Фарасса. – Ладони Унгир-Брена дважды соединились в жесте почтения. – Было ли у вас время, молодые родичи, прочесть написанное мной?
– Почему ты послал весть только им, почтенный аххаль? – с ревнивой ноткой поинтересовался Джиллор.
Дело мое, наком, касается тех братств, чьи люди, тайно или явно, странствуют в горах и лесах, водят караваны и корабли, собирают слухи во всех землях Эйпонны… в землях Запада и Востока, в Сеннаме и Тайонеле, в Лесных Владениях и на Перешейке, в Сиркуле, Рениге, на Диком Береге и на Островах кейтабцев… особенно на Островах. – Старик прикрыл глаза, затем, после недолгой паузы, добавил: – Скоро, светлорожденный Джиллор, я поведаю и тебе, и всем остальным об этом деле. Теперь же я хочу послушать тех, кто может разрешить мои сомнения.
Джакарра смущенно улыбнулся; его сухощавое, обычно невозмутимое лицо слегка покраснело.
– Прости, отец мой, я не успел развернуть твое послание. Но теперь я прочту его… прочту немедля… Мы сможем встретиться тут? В День Сосны?
– Да.
– Я приду с первым солнечным лучом, отец мой.
Отец мой… Немногих светлорожденный из Великого Дома Одисса удостоил бы подобных слов! Впрочем, Унгир-Брен годился в отцы, деды или прадеды любому из сидевших у овального бассейна, не исключая и великого ахау; он был старше Джеданны почти на семьдесят лет.
Фарассу, однако, такие мелочи не волновали. Когда Унгир-Брен взглянул на него, глава глашатаев откашлялся, потер толстые теки и без особой почтительности в голосе произнес:
– Я сразу читаю все, что мне приносят, аххаль. Тяжелый труд, надо сказать; каждый из моих соглядатаев желает заработать лишний чейни, и потому писания их длинны и расплывчаты, как след собачьей мочи на песке.
Лицо Унгир-Брена окаменело.
– Я – не твой соглядатай, Фарасса, и лишние чейни мне не нужны, – сухо сказал он.
– И потому я прочитал присланный тобой свиток с особым тщанием, старший родич! – Казалось, Фарассу ничто не могло смутить. Он расправил на коленях полу своего красного шилака, подоткнул под седалище край пурпурной накидки и ухмыльнулся: – Должен отметить, твоя проницательность достойна удивления, аххаль! То, о чем ты пишешь, вот-вот свершится, и я повелел своим людям на Островах выведать все подробности и не жалеть денег для подкупа. Эти кейтабцы – продажный народ!.. Но ты, мудрейший, – руки Фарассы взметнулись в наигранном жесте почтения, – ты-то как узнал об этом деле?
– Камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке с перьями – особенно от глаз жрецов, – со вздохом вымолвил Унгир-Брен и приподнялся, склонив голову в сторону сагамора. – Хайя! Благодарю тебя, владыка! Я выяснил то, что хотел.
* * *
Площадка у овального сенота опустела. Налетевший с моря ветерок трепал фестончатые края полога, ерошил яркие цветные перья ковров; они казались теперь Дженнаку живыми существами, стаей фантастических птиц, приземлившихся рядом с бассейном, но готовых в любое мгновенье вспорхнуть, взмыть вверх, к голубому небу, и ринуться вместе с морским соленым бризом в полет над бескрайними просторами Серанны. Он посмотрел направо – туда, где звенел и журчал водопад, потом налево, на прибрежные утесы, тени которых протянулись почти к самой воде. Время было позднее, шел двенадцатый всплеск, и солнце повернуло к закату; в Храме Записей, каменной громадой возвышавшемся за водоемом, молодые жрецы из Принявших Обет уже затянули Песнопение – вечерний гимн, предпоследний из четырех, коими полагалось услаждать богов в течение дня и ночи. Грхаб, сидевший на корточках у стены, задремал под эту мелодию и тонкий посвист тростниковых флейт.
– Что я скажу Вианне? – подумал Дженнак. Не говорить ничего было нельзя: в огромном хайанском дворце имелось братство поосведомленней глашатаев и лазутчиков Фарассы. Певицы, плясуньи и служанки, ткачихи и плетельщицы ковров, флейтистки и посудомойки, женщины-писцы и женщины-стражи, женщины на кухнях и в кладовых, женщины в банях и при бассейнах, женщины в постелях… Стоит Фарассе молвить слово одной из своих наложниц, стоит проговориться Мориссе, и тут же весь дворец начнет болтать о том, что молодой наследник уже послал свадебные дары арсоланке! Такие вещи, в отличие от дел политики, войны и мира, не были секретом, и слухи о них расходились со скоростью летящего сокола.
Печальное лицо Вианны всплыло перед Дженнаком, потом надвинулась одутловатая бровастая физиономия Фарассы, и гнев сменил уныние и тоску. «Почему он желает навязать мне арсоланку? – мелькнуло в голове. – Зачем лезет в мои дела? Завидует? Мстит? Жаждет причинить боль? Неужели и Джиллор пережил все это?» Но каково пришлось Джиллору восемнадцать лет назад, он не знал; когда тот сделался наследником, сменив Фарассу, Дженнак был еще нетверд в коленях и лепетал первые слова.
Вздохнув, он повернулся к Унгир-Брену. Старый жрец сидел в традиционной позе раздумья: ноги согнуты, спина выпрямлена, руки лежат на коленях. Пожалуй, он был старше годами не только сагамора, но и всех остальных в роду Одисса, однако волос его не тронула седина, смугловатая кожа оставалась гладкой, а члены – сильными и гибкими; лишь в глазах, не изумрудных, а нефритово-прозрачных, мерцал отблеск прожитых лет. Они теснились там, будто нескончаемое стадо быков у водопоя, но тот, кто пренебрег бы этим следом возраста и опыта, вряд ли дал бы Унгир-Брену больше сорока. Впрочем, все люди светлой крови сохраняли бодрость почти до самых последних своих дней; потом они стремительно старились и умирали.
Унгир-Брен пошевелился, поднял руку и сотворил священный знак, привычно коснувшись левого плеча и дунув в раскрытую ладонь. Лицо его, хранившее во время недавнего совета выражение дремотного спокойствия, едва ли не безразличия, вдруг ожило, смягчилось, словно с ритуальным жестом отлетели все мелкие и не слишком приятные дела, все нудные заботы, все ухищрения, все споры и интриги. Хотя голос старого аххаля редко звучал в Круге Власти, он, безусловно, являлся одной из самых значительных фигур в стране, мудрейшим из советников сагамора; правда, старик ценил свои советы и предпочитал, чтобы они попадали прямо в уши одиссарского властителя. В частной же жизни, в отличие от многих жрецов высшего посвящения, он был человеком непритязательным и не старался окутывать свои таланты мистическим покровом – хоть и не вещал о них с вершины храма. Женщины и боевые подвиги его уже не волновали, но привычка к душистому вину, доброй шутке и хорошей компании у Унгир-Брена отнюдь не исчезла.
Но особенно он интересовался прошлым. Пять Племен, пришедших в Серанну в незапамятные времена, обладали кое-какими умениями и до Пришествия Шестерых – такими, кактустла, способность изменять внешний облик, или мастерство, позволявшее с помощью жидкостей и едких дымов обрабатывать раковины, кожу и черепашьи панцири. Последний секрет принадлежал хашинда – как и умение строить тростниковые суда и насыпи среди болотистых земель. Магию – тустла, дальновидение и прорицание грядущего – принесли в Серанну кентиога, народ мрачноватый и упрямый, но не лишенный своих достоинств. Шилукчу занимались охотой и ремеслом плетения из перьев, а также резьбой и примитивным гончарным промыслом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Морисса первым признал поражение. Откинувшись на пятки, он покосился на карту из цветного воска, словно надеясь найти ответ среди миниатюрных гор и крохотных долин западного пограничья, и спросил:
– При чем тут Арсолана, светлорожденный? Или ты полагаешь, что, покончив с тасситами, следует двинуть войско в Державу Солнца? Но мы не враждуем с родом Че Чантара…
– Хвала Шестерым за это! Мы чтим Очаг Арсолана, хотя он постепенно становится рассадником странных и нелепых домыслов… Впрочем, это их дело; я же лишь желал напомнить, что светлорожденный сагамор Че Чантар – могучий владыка, богатый не только мудростью и подвластными землями, но и крепким потомством. Восемь сыновей у него и четырнадцать дочерей, и младшей из них, если мне не изменяет память, восемнадцать лет. Говорят, девушка эта хороша собой, разумна и обладает на диво мягким характером…
– Говорят? – Джиллор приподнял бровь.
– Пожалуй, я мог бы утверждать это наверняка… Мои люди в Арсолане шлют превосходные отзывы о Чолле Чантар. Истинная Дочь Солнца, отпрыск великого рода, с которым потомки Одисса давно не смешивали свою кровь… Подобный союз был бы выгоден и нам, и арсоланцам; во всяком случае, это заставило бы призадуматься Коатль. Претензии Ах-Ширата на Святую Землю становятся слишком опасными… недавно он принял новый титул – Простершего Руку над Храмом Вещих Камней… Как может он претендовать на то, что принадлежит Кино Раа и всем нам, побегам от их божественного корня? – Фарасса широко развел руками, точно пытался обнять шесть Великих Уделов Эйпонны, Оси Мира, протянувшейся с севера на юг на сотню полетов сокола. – Нет. – закончил он, покачивая массивной головой, – я бы подумал о союзе с Арсоланой. Тем более что наш наследник, прошедший положенное испытание, совсем молод… Молодому же властителю нужна достойная спутница, супруга чистой крови.
Словно по команде, взгляды сидевших у овального бассейна скрестились на Дженнаке. С внезапно оледеневшим сердцем он понял намеки брата и застыл, словно зверек, завороженный змеей; лицо Вианны промелькнуло перед ним, подобное бледной луне средь темных ночных небес. Но самым ужасным было то, что в такт речам Фарассы перья на голове сагамора утвердительно покачивались – похоже, мысль насчет брачного союза с Арсоланой не вызывала у ахау возражении. Можно ли было ожидать иного? Многое переменилось на просторах Эйпонны за пятнадцать веков, истекших со дня Пришествия Оримби Мооль, Ветра из Пустоты, но одно оставалось нетленным: забота о чистоте крови.
Дженнак почувствовал, что виски его оросила испарина. Как он был наивен, надеясь, что Вианна станет первой среди его женщин! Да, в ней таилась светлая влага жизни, но мало, слишком мало – едва ли капля, смешанная с густой и багровой кровью ротодайна; а это значило, что ей суждена роль наложницы, но не супруги. Не в этот год, так в следущий ему пришлось бы делать выбор среди девушек из рода Коатля, рода Ареолана или Тайонела… возможно, даже принять супругу из далекого Сеннама либо заносчивой Мейтассы… Когда дело касалось продления божественных родов, ссоры и вражда затихали, словно пламя прогоревшего костра.
Вероятно, он побледнел, и, вероятно, отец заметил это. Перья на голове сагамора качнулись в последний раз, затем раздался его спокойный и размеренный голос.
– Сын мой Фарасса сказал о важном, и это хорошо. Мы обсудим его слова, когда наследник вернется с западной границы. Пока же надо побольше разузнать о дочери Че Чантара. Если девушка и в самом деле столь хороша собой, разумна и добра…
Он не успел закончить, как Фарасса уже склонился в позе покорности; пряча усмешку, глава лазутчиков и глашатаев размышлял о том дне, когда прекрасная арсоланка возляжет на шелка любви рядом с ненавистным братом. Безусловно, его разведчики не лгали, девушка эта и в самом деле красива и умна; что же касается прочих ее достоинств… Воистину, она была не дочерью Солнца, а отпрыском ягуара! Резкая, властолюбивая, острая, как нож из тайонельской стали, заточенный на арсоланском оселке… Такая любого мужчину скрутит подобно мотку мокрой шерсти, выжимая из него и соки, и кровь, и радость жизни! И конечно же, первым делом она разберется с этой красоткой-ротодайна, что греет братцу постель! Хотя для этой девки можно было бы измыслить и кое-что другое, позабавнее… Если она узнает про арсоланку… узнает именно сейчас, когда братец отправляется в Фирату, в пограничный форт, где может случиться всякое…
Раздумья Фарассы прервались, когда сагамор повернулся к бледному Дженнаку: согласно традиции, наследник подавал знак о том, что совет закончен. Вожди уже привстали с пышных подушек, Джиллор махнул рукой своим тарколам, приказывая забрать восковые карты, Джакарра выпрямил затекшую спину – но старый Унгир-Брен не шевельнулся. Его прижмуренные глаза внезапно раскрылись, однако взор их казался словно бы подернутым туманом; как зачарованный, аххаль смотрел на сине-зеленую гладь Ринкаса, блистающую под вечерним солнцем серебристыми всполохами.
– Если великий ахау позволит… – Голос Унгир-Брена был хрипловат, но тверд; голос жреца, привыкшего говорить и с людьми, и с богами.
Голова Джеданны склонилась, и у водоема наступила чуткая тишина. Дождавшись, когда воины с медными подносами удалятся на два десятка шагов, старый аххаль, не отрывая взгляда от морских пространств, сказал:
– Вчера, с ведома ахау, владыки нашего, отправил я свитки – тебе, родич Джакарра, и тебе, родич Фарасса. – Ладони Унгир-Брена дважды соединились в жесте почтения. – Было ли у вас время, молодые родичи, прочесть написанное мной?
– Почему ты послал весть только им, почтенный аххаль? – с ревнивой ноткой поинтересовался Джиллор.
Дело мое, наком, касается тех братств, чьи люди, тайно или явно, странствуют в горах и лесах, водят караваны и корабли, собирают слухи во всех землях Эйпонны… в землях Запада и Востока, в Сеннаме и Тайонеле, в Лесных Владениях и на Перешейке, в Сиркуле, Рениге, на Диком Береге и на Островах кейтабцев… особенно на Островах. – Старик прикрыл глаза, затем, после недолгой паузы, добавил: – Скоро, светлорожденный Джиллор, я поведаю и тебе, и всем остальным об этом деле. Теперь же я хочу послушать тех, кто может разрешить мои сомнения.
Джакарра смущенно улыбнулся; его сухощавое, обычно невозмутимое лицо слегка покраснело.
– Прости, отец мой, я не успел развернуть твое послание. Но теперь я прочту его… прочту немедля… Мы сможем встретиться тут? В День Сосны?
– Да.
– Я приду с первым солнечным лучом, отец мой.
Отец мой… Немногих светлорожденный из Великого Дома Одисса удостоил бы подобных слов! Впрочем, Унгир-Брен годился в отцы, деды или прадеды любому из сидевших у овального бассейна, не исключая и великого ахау; он был старше Джеданны почти на семьдесят лет.
Фарассу, однако, такие мелочи не волновали. Когда Унгир-Брен взглянул на него, глава глашатаев откашлялся, потер толстые теки и без особой почтительности в голосе произнес:
– Я сразу читаю все, что мне приносят, аххаль. Тяжелый труд, надо сказать; каждый из моих соглядатаев желает заработать лишний чейни, и потому писания их длинны и расплывчаты, как след собачьей мочи на песке.
Лицо Унгир-Брена окаменело.
– Я – не твой соглядатай, Фарасса, и лишние чейни мне не нужны, – сухо сказал он.
– И потому я прочитал присланный тобой свиток с особым тщанием, старший родич! – Казалось, Фарассу ничто не могло смутить. Он расправил на коленях полу своего красного шилака, подоткнул под седалище край пурпурной накидки и ухмыльнулся: – Должен отметить, твоя проницательность достойна удивления, аххаль! То, о чем ты пишешь, вот-вот свершится, и я повелел своим людям на Островах выведать все подробности и не жалеть денег для подкупа. Эти кейтабцы – продажный народ!.. Но ты, мудрейший, – руки Фарассы взметнулись в наигранном жесте почтения, – ты-то как узнал об этом деле?
– Камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке с перьями – особенно от глаз жрецов, – со вздохом вымолвил Унгир-Брен и приподнялся, склонив голову в сторону сагамора. – Хайя! Благодарю тебя, владыка! Я выяснил то, что хотел.
* * *
Площадка у овального сенота опустела. Налетевший с моря ветерок трепал фестончатые края полога, ерошил яркие цветные перья ковров; они казались теперь Дженнаку живыми существами, стаей фантастических птиц, приземлившихся рядом с бассейном, но готовых в любое мгновенье вспорхнуть, взмыть вверх, к голубому небу, и ринуться вместе с морским соленым бризом в полет над бескрайними просторами Серанны. Он посмотрел направо – туда, где звенел и журчал водопад, потом налево, на прибрежные утесы, тени которых протянулись почти к самой воде. Время было позднее, шел двенадцатый всплеск, и солнце повернуло к закату; в Храме Записей, каменной громадой возвышавшемся за водоемом, молодые жрецы из Принявших Обет уже затянули Песнопение – вечерний гимн, предпоследний из четырех, коими полагалось услаждать богов в течение дня и ночи. Грхаб, сидевший на корточках у стены, задремал под эту мелодию и тонкий посвист тростниковых флейт.
– Что я скажу Вианне? – подумал Дженнак. Не говорить ничего было нельзя: в огромном хайанском дворце имелось братство поосведомленней глашатаев и лазутчиков Фарассы. Певицы, плясуньи и служанки, ткачихи и плетельщицы ковров, флейтистки и посудомойки, женщины-писцы и женщины-стражи, женщины на кухнях и в кладовых, женщины в банях и при бассейнах, женщины в постелях… Стоит Фарассе молвить слово одной из своих наложниц, стоит проговориться Мориссе, и тут же весь дворец начнет болтать о том, что молодой наследник уже послал свадебные дары арсоланке! Такие вещи, в отличие от дел политики, войны и мира, не были секретом, и слухи о них расходились со скоростью летящего сокола.
Печальное лицо Вианны всплыло перед Дженнаком, потом надвинулась одутловатая бровастая физиономия Фарассы, и гнев сменил уныние и тоску. «Почему он желает навязать мне арсоланку? – мелькнуло в голове. – Зачем лезет в мои дела? Завидует? Мстит? Жаждет причинить боль? Неужели и Джиллор пережил все это?» Но каково пришлось Джиллору восемнадцать лет назад, он не знал; когда тот сделался наследником, сменив Фарассу, Дженнак был еще нетверд в коленях и лепетал первые слова.
Вздохнув, он повернулся к Унгир-Брену. Старый жрец сидел в традиционной позе раздумья: ноги согнуты, спина выпрямлена, руки лежат на коленях. Пожалуй, он был старше годами не только сагамора, но и всех остальных в роду Одисса, однако волос его не тронула седина, смугловатая кожа оставалась гладкой, а члены – сильными и гибкими; лишь в глазах, не изумрудных, а нефритово-прозрачных, мерцал отблеск прожитых лет. Они теснились там, будто нескончаемое стадо быков у водопоя, но тот, кто пренебрег бы этим следом возраста и опыта, вряд ли дал бы Унгир-Брену больше сорока. Впрочем, все люди светлой крови сохраняли бодрость почти до самых последних своих дней; потом они стремительно старились и умирали.
Унгир-Брен пошевелился, поднял руку и сотворил священный знак, привычно коснувшись левого плеча и дунув в раскрытую ладонь. Лицо его, хранившее во время недавнего совета выражение дремотного спокойствия, едва ли не безразличия, вдруг ожило, смягчилось, словно с ритуальным жестом отлетели все мелкие и не слишком приятные дела, все нудные заботы, все ухищрения, все споры и интриги. Хотя голос старого аххаля редко звучал в Круге Власти, он, безусловно, являлся одной из самых значительных фигур в стране, мудрейшим из советников сагамора; правда, старик ценил свои советы и предпочитал, чтобы они попадали прямо в уши одиссарского властителя. В частной же жизни, в отличие от многих жрецов высшего посвящения, он был человеком непритязательным и не старался окутывать свои таланты мистическим покровом – хоть и не вещал о них с вершины храма. Женщины и боевые подвиги его уже не волновали, но привычка к душистому вину, доброй шутке и хорошей компании у Унгир-Брена отнюдь не исчезла.
Но особенно он интересовался прошлым. Пять Племен, пришедших в Серанну в незапамятные времена, обладали кое-какими умениями и до Пришествия Шестерых – такими, кактустла, способность изменять внешний облик, или мастерство, позволявшее с помощью жидкостей и едких дымов обрабатывать раковины, кожу и черепашьи панцири. Последний секрет принадлежал хашинда – как и умение строить тростниковые суда и насыпи среди болотистых земель. Магию – тустла, дальновидение и прорицание грядущего – принесли в Серанну кентиога, народ мрачноватый и упрямый, но не лишенный своих достоинств. Шилукчу занимались охотой и ремеслом плетения из перьев, а также резьбой и примитивным гончарным промыслом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72