Грхаб стоял неподвижно, опираясь на свой железный посох, и глядел на ровные плиты дороги, словно кого-то поджидая; гладкошерстные быки нетерпеливо перебирали ногами, готовясь тронуться в путь. «Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!» – беззвучно произнес Дженнак, протягивая к сеннамиту руки, и тот, кивнув, сделал шаг навстречу. Губы его зашевелились, но вместо слов раздался резкий вскрик какой-то птицы, пробудивший Дженнака.
Иллар уже готовил утреннюю трапезу – пару маисовых лепешек, мед и голубя, испеченного вчера над костром. Почувствовав взгляд Дженнака, он поднял голову, улыбнулся, пробормотал слова песнопения, коим положено встречать новый день; потом спросил:
– Благополучен ли ты, мой повелитель? Лесные духи не тревожили твой сон?
– Нет. – Приподнявшись, Дженнак поглядел на солнце, нефритовым кругом просвечивающее сквозь густую листву. – Сколько дней осталось до Тегума, Иллар? И сколько соколиных полетов?
– Два, мой ирт. Мы дойдем за четырнадцать дней, а если поторопимся – за двенадцать или десять. Но к чему спешить?
– Наставник ждет меня в Тегуме, – сказал Дженнак.
– Такого не может быть. Если твой наставник и обогнал нас, то ненамного. Он еще не добрался до Тегума, господин.
Дженнак сел, скрестив ноги, привычным жестом потер висок; сон покидал его, словно вода, истекающая сквозь крохотную трещину в сосуде.
– Ты прав, Иллар. Я имел в виду, что наставник будет ждать меня в Тегуме. Я его видел.
Брови лазутчика удивленно приподнялись.
– Говорят, – произнес он, – мудрейшие из аххалей способны проницать взглядом в любой из краев Эйпонны и видеть на поверхности вод или на полированном камне всякое место, какое они пожелают. Но как разглядеть то, что еще не случилось?
– В снах, Иллар, в снах…
История с Вианной повторялась; трудно утаить правду от человека, рядом с которым спишь, с коим дважды в день садишься на циновку трапез. Тень истины длинна, и трудно ее не заметить!
Они молча поели и тронулись в путь.
Во время дневных странствий Дженнак предавался размышлениям. Это занятие развлекало его не меньше, чем рассказы Иллара-ро; временами он перебирал в памяти услышанное от охотника и сравнивал с тем, что поведал ему Унгир-Брен и другие жрецы из Храма Записей, временами же, вспоминая Вианну, думал о том, сколь несправедливо устроен мир.
Почему боги забрали ее? Они, милостивые, всегда оставались добры к людям – и даже недостойные, потерявшие сетанну, искупали свои грехи по дороге в Чак Мооль и могли обрести там прощение, отдохновение от тягот земных и исполнение всех желаний. Но Вианна не относилась к их числу; она была цветком наслаждений, светлой искрой, пчелкой, несущей сладкий нектар с лугов любви, и в том заключались ее назначение и жизнь. Такие угодны Арсолану, солнечному богу, Заступнику, и таким благоволят остальные Кино Раа, даже грозный Коатль, владыка Великой Пустоты.
И все же она умерла…
Конечно, Шестеро Великих не желали причинить горе ему, Дженнаку; ведь в Книге Минувшего сказано, что боги явились в Эйпонну, дабы обучить людей ремеслам и искусствам, вложить в сердца их понимание доброго и прекрасного, объяснить, в чем заключается радость жизни… Разве не в любви? Разве не в счастье дарить и принимать дар наслаждения? И разве сами боги не признали эту истину? Разве не одарили они своей любовью смертных женщин в шести Уделах Эйпонны, породив потомков-долгожителей, владык над землями и племенами?
Но тут перед мысленным взором Дженнака вставало мертвое лицо его возлюбленной с капелькой крови на губах, вздымался склон фиратской крепости, усеянный трупами, катился бурый яростный вал всадников на косматых скакунах; сквозь трепетные лесные шорохи он различал воинственный рев горнов, мерный грохот барабанов, звон и лязг оружия, грозные выкрики сражающихся толп. Не только в Вианне заключалось дело; люди, подобные Оротане и Орри Стрелку, истребляли друг друга, а боги взирали на это с тем же равнодушием, с каким прибрежные утесы близ Хайана глядят в океанские воды.
Значило ли это, что боги не всесильны? Что в мире существует власть выше божественной?
Или, быть может, Кино Раа, взрыхлив почву и бросили в нее семена, удалились навеки в Чак Мооль и позабыли, что всякий земледелец должен следить за посевом, поливать и удобрять маис, выпалывать сорняки, чтоб урожай оказался щедрым?
Или, быть может, таков был план Шестерых: посеяв, незаботиться о всходах? Ведь люди – не маис; люди понимают, что есть добро и что есть зло, и они свободны в своих поступках… Возможно, боги знали, что человек сам должен установить мир и справедливость – только сам человек, и никто иной; и потому помощь богов заключалась не в повелениях, а в предостережениях и советах.
Странно, но мысли Дженнака почти не касались причин гибели Вианны. Иногда мгновенным проблеском мелькало недоумение: зачем Орри, таркол одиссарского воинства, пустил в девушку стрелу? Чей приказ он выполнял? Чья воля заставила его натянуть тетиву? И куда метила прянувшая с нее хиртская стрела – в сердце Виа или в сетанну наследника?
Эти вопросы почти не занимали его, ибо, едва всплывая в сознании, они тут же вытеснялись знакомым видением: огромным щекастым челом Фарассы, увенчанным белыми перьями. Инстинктивно он догадывался, что знает ответ, и хотел спрятаться, уйти от него, так как точное знание сулило новое горе. Он не мог убить брата из-за угла, не мог вызвать его на поединок – к тому не было причин, так как не было и доказательств. А если бы были? Лишь для него Вианна стала бесценным ночным цветком, радостью сердца; для прочих же светлорожденных она была лишь наложницей наследника, бабочкой-однодневкой, дочерью вождя ротодайна. А дочерей у Мориссы насчитывалось полтора или два десятка, и он мог одарить ими неоднократно весь род Одисса.
И потому Дженнак гнал мысли о мести. Однако, изгоняя их, помнил: хоть жизнь светлорожденного длинна, но случается в ней разное – такое, что делает эту жизнь короче. Правда, Фарасса уже прожил почти семь десятилетий, но кто знает, удастся ли ему перешагнуть вековой рубеж?
И не ждет ли его участь тайонельца Эйчида и тассита Оротаны? На сей счет боги не посылали Дженнаку никаких видений, и это, в некотором смысле, тоже являлось предзнаменованием. Ахау Одисс благоволит тем, кто не ленится шевелить мозгами! А грозный Коатль дарует победу воину, заранее наточившему свой клинок!
Но пока собственная судьба Дженнака и судьба Фарассы оставались дорогой, скрытой в тумане грядущего. Сейчас перед ним простирался иной путь, ясный и определенный, – лесная тропа, что, извиваясь меж огромных деревьев, падая в овраги, взлетая на холмы, огибая болота и пропадая на время в водах ручьев, вела к Тегуму.
И привела!
Однажды утром лес расступился, сменившись влажной низиной, в лицо пахнуло соленым и терпким морским воздухом, и в десяти полетах стрелы перед путниками встали высокие насыпи, квадратные, прямоугольные и округлые, перечеркнутые штрихами лестниц, соединенные клювами мостов и высокими валами дорог, со склонами, засаженными магнолиями и пальмами. Одни из этих гигантских холмов несли тяжесть каменных дворцовых зданий с плоскими кровлями, увенчанными гранитными пилонами, другие были застроены лачугами, сплетенными из тростника, сбитыми из неровных досок, сложенными из необожженных глиняных блоков и крытыми пальмовым листом; на третьих, четвертых и пятых теснились мастерские оружейников, плетельщиков ковров, резчиков раковин, яшмы и нефрита, ткачей, изготовлявших шилаки, искусников, выдувавших сосуды из прозрачного и цветного стекла. Там дымились гончарные и кузнечные печи, едкие запахи смешивались с ароматом магнолий, там морским прибоем шумели базары, слышался стук молотов и звон тонкой посуды, там вился ароматный парок над невысокими белыми стенами харчевен. На мерной свече еще не догорело второе кольцо, но город уже полнился криками разносчиков вина, грохотом тележек и возов с товарами, воплями носильщиков, топотом тысяч ног, призывами купцов, продающих все, чем богаты Кейтаб и Одиссар, Коатль и Арсолана, Сиркул, Ренига и Р’Рарда. На мгновение Дженнак замер, ошеломленный; у Тегума был свой голос, такой не похожий на шепот трав и шорох листвы и столь же отличающийся oт лесных песнопений, как рычанье боевого горна от нежных звуков флейты.
Они с Илларом пересекли низину, засаженную пальмами и ананасовыми деревьями; кое-где, на сухих участках, росли тыквы и томаты, чьи плоды уже наливались алым цветом. Дальше лежали бобовые поля, утыканные деревянными рогатками со свисавшими с них тяжелыми стручками, пламенел едкий атлийский перец, отливали изумрудом стебли земляных плодов, шелестели под ветром листья коки, грозили колючками кактусы. Эти посадки были последними; пробравшись сквозь них, путники взошли на крутой склон дороги, возвышавшейся над половодьем зелени на два человеческих роста. Тракт, мощенный белым камнем, уходил на восток, к Большим Болотам, и на границе их сворачивал к югу, в Хайан.
– Большой город, шумный, – неодобрительно произнес Иллар. – В лесу лучше, милостивый господин.
– Стоит ли сравнивать их? – возразил Дженнак. – Лес зелен, а город пестр; у каждого свое назначение, и каждый поет своим голосом.
– Попугай и в пышных перьях остается попугаем, а сокол в сером оперении – соколом, – пробормотал лазутчик.
Они медленно шли по белой каменной ленте к двум насыпям, меж склонов которых дорога врезалась в город; на левом холме стояла сигнальная башня, и на плоской ее кровле Дженнак уже различал очертания солнечных зеркал и барабанов – больших, похожих на разрезанный пополам гигантский орех. Справа периметр квадратной насыпи был замкнут строениями из серого камня, с узкими бойницами и парапетом, выступавшим над стеной; то была крепость, охранявшая въезд в город. И в крепости, и на сигнальной башне суетился народ, но дорога была пустынной, и лишь один человек стоял посреди нее – рослый темнокожий воин, облаченный в доспех и опиравшийся на железный посох. За спиной его высилась колесница, запряженная парой быков, – в точности такая, как привиделась Дженнаку: просторный возок с плетенными из тростника бортами, украшенными по верху длинным узким шилаком.
– Твой наставник! – с удивлением молвил Иллар. – Ждет! Ждет, словно вынырнул из твоего сна!
Дженнак улыбнулся. Сердце его билось ровно, каменные плиты звучали под подошвами будто туго натянутая кожа звонкого праздничного барабана. Он вскинул руки в жесте приветствия и радости:
– Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!
– Клянусь Хардаром! – услышал он в ответ. – Ты выглядишь отдохнувшим и крепким, мой балам! И довольным – как ягуар, задравший тапира!
– Вот – мир, – сказал Дженнак, широко раскинув руки. – Лес, холмы, ручьи и радуга над ними, свист ветра и щебет птиц, мертвые камни и живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! Так? – он повернулся к Иллару.
– Переживший печаль подобен лососю, миновавшему речной перекат… Так говорят в Тайонеле, мой господин.
Кивнув, Дженнак огляделся:
– Давно ждешь, наставник?
– Третий день, балам.
– А где люди? Почему дорога пуста, как циновка для трапез в хогане скупого?
Грхаб ухмыльнулся:
– Я видел, как вы появились из леса, и всех прогнал. Тех, кто копается в земле, и тех, кто ловит рыбу в море, и тех, кто торгует, и бродяг с солдатами, и всех бездельников! Даже правителя Тегума, желавшего расстелить перед тобой ковер из перьев, усадить на циновку наслаждений и усесться рядом в позе почтения… Ну, Хардар с ним! Пусть изучает киншу в своем дворце!
– Ты всех разогнал? Зачем, наставник?
Оглянувшись на Иллара, сеннамит вытянул мощную руку, схватил Дженнака за плечо, дернул к себе и прошептал:
– Откуда мне было знать, каким ты выйдешь из леса? Койотом, поджавшим хвост? Обезьяной, растерявшей разум? Кайманом, что щелкает челюстями даже на гнилой пень? Я хотел поглядеть на тебя, балам. Поглядеть первым!
Рот Дженнака удивленно приоткрылся. Значит, наставник хотел первым взглянуть на него… взглянуть и проверить, справился ли он с горем… не стал ли болотной слизью, не обратился ли в змею, жалящую правого и виноватого… Одисс, Ахау! Странные шутки ты шутишь над людьми!
– Выходит, ты был озабочен моей сетанной, – произнес Дженнак. – Но в Фирате, в День Керравао, ты говори иное. Ты уговаривал меня бежать! Ты сказал – Хардар с твоей сетанной!
– Сказал. Ну и что? Запомни, парень: сохранив шкуру, можно подумать и о чести. Но шкура все-таки дороже. – С этими словами Грхаб повернулся к колеснице, похлопав по загривку крепкого быка и спросил: – Так куда поедем, милостивый господин? В Тегум, чтобы попировать с правителем и сесть на циновку наслаждений, или в Хайан?
– В Хайан, – сказал Дженнак, взбираясь на колесницу. – В Хайан, наставник! Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще!
Когда Грхаб встал рядом с ним, разбирая поводья, онповернулся к Иллару-ро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Иллар уже готовил утреннюю трапезу – пару маисовых лепешек, мед и голубя, испеченного вчера над костром. Почувствовав взгляд Дженнака, он поднял голову, улыбнулся, пробормотал слова песнопения, коим положено встречать новый день; потом спросил:
– Благополучен ли ты, мой повелитель? Лесные духи не тревожили твой сон?
– Нет. – Приподнявшись, Дженнак поглядел на солнце, нефритовым кругом просвечивающее сквозь густую листву. – Сколько дней осталось до Тегума, Иллар? И сколько соколиных полетов?
– Два, мой ирт. Мы дойдем за четырнадцать дней, а если поторопимся – за двенадцать или десять. Но к чему спешить?
– Наставник ждет меня в Тегуме, – сказал Дженнак.
– Такого не может быть. Если твой наставник и обогнал нас, то ненамного. Он еще не добрался до Тегума, господин.
Дженнак сел, скрестив ноги, привычным жестом потер висок; сон покидал его, словно вода, истекающая сквозь крохотную трещину в сосуде.
– Ты прав, Иллар. Я имел в виду, что наставник будет ждать меня в Тегуме. Я его видел.
Брови лазутчика удивленно приподнялись.
– Говорят, – произнес он, – мудрейшие из аххалей способны проницать взглядом в любой из краев Эйпонны и видеть на поверхности вод или на полированном камне всякое место, какое они пожелают. Но как разглядеть то, что еще не случилось?
– В снах, Иллар, в снах…
История с Вианной повторялась; трудно утаить правду от человека, рядом с которым спишь, с коим дважды в день садишься на циновку трапез. Тень истины длинна, и трудно ее не заметить!
Они молча поели и тронулись в путь.
Во время дневных странствий Дженнак предавался размышлениям. Это занятие развлекало его не меньше, чем рассказы Иллара-ро; временами он перебирал в памяти услышанное от охотника и сравнивал с тем, что поведал ему Унгир-Брен и другие жрецы из Храма Записей, временами же, вспоминая Вианну, думал о том, сколь несправедливо устроен мир.
Почему боги забрали ее? Они, милостивые, всегда оставались добры к людям – и даже недостойные, потерявшие сетанну, искупали свои грехи по дороге в Чак Мооль и могли обрести там прощение, отдохновение от тягот земных и исполнение всех желаний. Но Вианна не относилась к их числу; она была цветком наслаждений, светлой искрой, пчелкой, несущей сладкий нектар с лугов любви, и в том заключались ее назначение и жизнь. Такие угодны Арсолану, солнечному богу, Заступнику, и таким благоволят остальные Кино Раа, даже грозный Коатль, владыка Великой Пустоты.
И все же она умерла…
Конечно, Шестеро Великих не желали причинить горе ему, Дженнаку; ведь в Книге Минувшего сказано, что боги явились в Эйпонну, дабы обучить людей ремеслам и искусствам, вложить в сердца их понимание доброго и прекрасного, объяснить, в чем заключается радость жизни… Разве не в любви? Разве не в счастье дарить и принимать дар наслаждения? И разве сами боги не признали эту истину? Разве не одарили они своей любовью смертных женщин в шести Уделах Эйпонны, породив потомков-долгожителей, владык над землями и племенами?
Но тут перед мысленным взором Дженнака вставало мертвое лицо его возлюбленной с капелькой крови на губах, вздымался склон фиратской крепости, усеянный трупами, катился бурый яростный вал всадников на косматых скакунах; сквозь трепетные лесные шорохи он различал воинственный рев горнов, мерный грохот барабанов, звон и лязг оружия, грозные выкрики сражающихся толп. Не только в Вианне заключалось дело; люди, подобные Оротане и Орри Стрелку, истребляли друг друга, а боги взирали на это с тем же равнодушием, с каким прибрежные утесы близ Хайана глядят в океанские воды.
Значило ли это, что боги не всесильны? Что в мире существует власть выше божественной?
Или, быть может, Кино Раа, взрыхлив почву и бросили в нее семена, удалились навеки в Чак Мооль и позабыли, что всякий земледелец должен следить за посевом, поливать и удобрять маис, выпалывать сорняки, чтоб урожай оказался щедрым?
Или, быть может, таков был план Шестерых: посеяв, незаботиться о всходах? Ведь люди – не маис; люди понимают, что есть добро и что есть зло, и они свободны в своих поступках… Возможно, боги знали, что человек сам должен установить мир и справедливость – только сам человек, и никто иной; и потому помощь богов заключалась не в повелениях, а в предостережениях и советах.
Странно, но мысли Дженнака почти не касались причин гибели Вианны. Иногда мгновенным проблеском мелькало недоумение: зачем Орри, таркол одиссарского воинства, пустил в девушку стрелу? Чей приказ он выполнял? Чья воля заставила его натянуть тетиву? И куда метила прянувшая с нее хиртская стрела – в сердце Виа или в сетанну наследника?
Эти вопросы почти не занимали его, ибо, едва всплывая в сознании, они тут же вытеснялись знакомым видением: огромным щекастым челом Фарассы, увенчанным белыми перьями. Инстинктивно он догадывался, что знает ответ, и хотел спрятаться, уйти от него, так как точное знание сулило новое горе. Он не мог убить брата из-за угла, не мог вызвать его на поединок – к тому не было причин, так как не было и доказательств. А если бы были? Лишь для него Вианна стала бесценным ночным цветком, радостью сердца; для прочих же светлорожденных она была лишь наложницей наследника, бабочкой-однодневкой, дочерью вождя ротодайна. А дочерей у Мориссы насчитывалось полтора или два десятка, и он мог одарить ими неоднократно весь род Одисса.
И потому Дженнак гнал мысли о мести. Однако, изгоняя их, помнил: хоть жизнь светлорожденного длинна, но случается в ней разное – такое, что делает эту жизнь короче. Правда, Фарасса уже прожил почти семь десятилетий, но кто знает, удастся ли ему перешагнуть вековой рубеж?
И не ждет ли его участь тайонельца Эйчида и тассита Оротаны? На сей счет боги не посылали Дженнаку никаких видений, и это, в некотором смысле, тоже являлось предзнаменованием. Ахау Одисс благоволит тем, кто не ленится шевелить мозгами! А грозный Коатль дарует победу воину, заранее наточившему свой клинок!
Но пока собственная судьба Дженнака и судьба Фарассы оставались дорогой, скрытой в тумане грядущего. Сейчас перед ним простирался иной путь, ясный и определенный, – лесная тропа, что, извиваясь меж огромных деревьев, падая в овраги, взлетая на холмы, огибая болота и пропадая на время в водах ручьев, вела к Тегуму.
И привела!
Однажды утром лес расступился, сменившись влажной низиной, в лицо пахнуло соленым и терпким морским воздухом, и в десяти полетах стрелы перед путниками встали высокие насыпи, квадратные, прямоугольные и округлые, перечеркнутые штрихами лестниц, соединенные клювами мостов и высокими валами дорог, со склонами, засаженными магнолиями и пальмами. Одни из этих гигантских холмов несли тяжесть каменных дворцовых зданий с плоскими кровлями, увенчанными гранитными пилонами, другие были застроены лачугами, сплетенными из тростника, сбитыми из неровных досок, сложенными из необожженных глиняных блоков и крытыми пальмовым листом; на третьих, четвертых и пятых теснились мастерские оружейников, плетельщиков ковров, резчиков раковин, яшмы и нефрита, ткачей, изготовлявших шилаки, искусников, выдувавших сосуды из прозрачного и цветного стекла. Там дымились гончарные и кузнечные печи, едкие запахи смешивались с ароматом магнолий, там морским прибоем шумели базары, слышался стук молотов и звон тонкой посуды, там вился ароматный парок над невысокими белыми стенами харчевен. На мерной свече еще не догорело второе кольцо, но город уже полнился криками разносчиков вина, грохотом тележек и возов с товарами, воплями носильщиков, топотом тысяч ног, призывами купцов, продающих все, чем богаты Кейтаб и Одиссар, Коатль и Арсолана, Сиркул, Ренига и Р’Рарда. На мгновение Дженнак замер, ошеломленный; у Тегума был свой голос, такой не похожий на шепот трав и шорох листвы и столь же отличающийся oт лесных песнопений, как рычанье боевого горна от нежных звуков флейты.
Они с Илларом пересекли низину, засаженную пальмами и ананасовыми деревьями; кое-где, на сухих участках, росли тыквы и томаты, чьи плоды уже наливались алым цветом. Дальше лежали бобовые поля, утыканные деревянными рогатками со свисавшими с них тяжелыми стручками, пламенел едкий атлийский перец, отливали изумрудом стебли земляных плодов, шелестели под ветром листья коки, грозили колючками кактусы. Эти посадки были последними; пробравшись сквозь них, путники взошли на крутой склон дороги, возвышавшейся над половодьем зелени на два человеческих роста. Тракт, мощенный белым камнем, уходил на восток, к Большим Болотам, и на границе их сворачивал к югу, в Хайан.
– Большой город, шумный, – неодобрительно произнес Иллар. – В лесу лучше, милостивый господин.
– Стоит ли сравнивать их? – возразил Дженнак. – Лес зелен, а город пестр; у каждого свое назначение, и каждый поет своим голосом.
– Попугай и в пышных перьях остается попугаем, а сокол в сером оперении – соколом, – пробормотал лазутчик.
Они медленно шли по белой каменной ленте к двум насыпям, меж склонов которых дорога врезалась в город; на левом холме стояла сигнальная башня, и на плоской ее кровле Дженнак уже различал очертания солнечных зеркал и барабанов – больших, похожих на разрезанный пополам гигантский орех. Справа периметр квадратной насыпи был замкнут строениями из серого камня, с узкими бойницами и парапетом, выступавшим над стеной; то была крепость, охранявшая въезд в город. И в крепости, и на сигнальной башне суетился народ, но дорога была пустынной, и лишь один человек стоял посреди нее – рослый темнокожий воин, облаченный в доспех и опиравшийся на железный посох. За спиной его высилась колесница, запряженная парой быков, – в точности такая, как привиделась Дженнаку: просторный возок с плетенными из тростника бортами, украшенными по верху длинным узким шилаком.
– Твой наставник! – с удивлением молвил Иллар. – Ждет! Ждет, словно вынырнул из твоего сна!
Дженнак улыбнулся. Сердце его билось ровно, каменные плиты звучали под подошвами будто туго натянутая кожа звонкого праздничного барабана. Он вскинул руки в жесте приветствия и радости:
– Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!
– Клянусь Хардаром! – услышал он в ответ. – Ты выглядишь отдохнувшим и крепким, мой балам! И довольным – как ягуар, задравший тапира!
– Вот – мир, – сказал Дженнак, широко раскинув руки. – Лес, холмы, ручьи и радуга над ними, свист ветра и щебет птиц, мертвые камни и живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! Так? – он повернулся к Иллару.
– Переживший печаль подобен лососю, миновавшему речной перекат… Так говорят в Тайонеле, мой господин.
Кивнув, Дженнак огляделся:
– Давно ждешь, наставник?
– Третий день, балам.
– А где люди? Почему дорога пуста, как циновка для трапез в хогане скупого?
Грхаб ухмыльнулся:
– Я видел, как вы появились из леса, и всех прогнал. Тех, кто копается в земле, и тех, кто ловит рыбу в море, и тех, кто торгует, и бродяг с солдатами, и всех бездельников! Даже правителя Тегума, желавшего расстелить перед тобой ковер из перьев, усадить на циновку наслаждений и усесться рядом в позе почтения… Ну, Хардар с ним! Пусть изучает киншу в своем дворце!
– Ты всех разогнал? Зачем, наставник?
Оглянувшись на Иллара, сеннамит вытянул мощную руку, схватил Дженнака за плечо, дернул к себе и прошептал:
– Откуда мне было знать, каким ты выйдешь из леса? Койотом, поджавшим хвост? Обезьяной, растерявшей разум? Кайманом, что щелкает челюстями даже на гнилой пень? Я хотел поглядеть на тебя, балам. Поглядеть первым!
Рот Дженнака удивленно приоткрылся. Значит, наставник хотел первым взглянуть на него… взглянуть и проверить, справился ли он с горем… не стал ли болотной слизью, не обратился ли в змею, жалящую правого и виноватого… Одисс, Ахау! Странные шутки ты шутишь над людьми!
– Выходит, ты был озабочен моей сетанной, – произнес Дженнак. – Но в Фирате, в День Керравао, ты говори иное. Ты уговаривал меня бежать! Ты сказал – Хардар с твоей сетанной!
– Сказал. Ну и что? Запомни, парень: сохранив шкуру, можно подумать и о чести. Но шкура все-таки дороже. – С этими словами Грхаб повернулся к колеснице, похлопав по загривку крепкого быка и спросил: – Так куда поедем, милостивый господин? В Тегум, чтобы попировать с правителем и сесть на циновку наслаждений, или в Хайан?
– В Хайан, – сказал Дженнак, взбираясь на колесницу. – В Хайан, наставник! Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще!
Когда Грхаб встал рядом с ним, разбирая поводья, онповернулся к Иллару-ро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72