Впрочем, все мы такие, милостивый господин! Глупцы, которым не сидится на твердой земле… Но боги любят глупцов.
– Почему?
– Разве в ином случае их было бы так много? – О’Каймор снова усмехнулся и посмотрел вниз, где в пространство между мачтами сгрудилось не меньше сотни человек. Потом, тщательно загасив скрутку, он бросил почерневший огрызок на поднос и с подозрением уставился на него – не задымится ли. За протекшие дни Дженнак уже усвоил, что в море ничего нельзя швырять просто так, кроме пищи, остатков мяса или рыбы, плодов или лепешек; наконец, живых людей на корм акулам. Что касается нечистот и всякого несъедобного мусора, то лучше закапывать их на берегу, но в исключительных случаях, вроде дальнего странствия, можно и опустить за борт, но с соблюдением надлежащих церемоний. Обычно ритуал этот свершался под руководством Челери и Чоч-Сидри: старый седрам просил прощения у Морского Старца, а одиссарский жрец – у Сеннама и Тайонела.
Сейчас Дженнак отыскал его взглядом. Покончив с трапезой, молодой жрец устроился в своем излюбленном месте, наверху стрелковой башенки; сидел там с деревянной подставкой на коленях, пером, горшочком краски и листами непромокаемой бумаги, вроде той, что шла на изготовление кейтабских денег. Цина Очу, второй жрец экспедиции, плывший на «Сириме», отлично пел, зато Сидри лучше писал, и составление отчета о новых землях было поручено ему. Но никаких земель пока на горизонте не виднелось, и потому Чоч-Сидри, подружившись с Хомдой и купив его расположение вином и табаком, расспрашивал северяна о Крае Тотемов, Стране Озер да Мглистых Лесах. Так они и сидели днями на стрелковом помосте или у мачты, один с кувшином, другой с пером; один пил да говорил, другой слушал и писал. Правда, не обо всем рассказанном – иные истории Хомды были слишком кровавыми, а Чоч-Сидри не интересовался тем, где, когда и сколько северянин снял тайонельских голов. О’Каймор откашлялся и произнес:
– Стоит ли удивляться, мой господин, что боги так снисходительны к глупцам? Ведь их хватает и в море, и на суше. Слышал я… – Он смолк, отвернувшись и глядя на покрытые испариной спины рулевых, замерших у правила.
– Что же ты слышал? – спросил Дженнак, ожидая какой-нибудь занимательной истории. Однако кейтабец вдруг произнес изречение из Книги Повседневного:
– Сказано, что умный сражается за власть, земли и богатства, а глупый – за идеи. За что же бьются светлорожденные в своих поединках? За что ты убил Эйчида, мой господин? Ведь он не собирался отнимать у тебя власть над Южным Уделом, а ты, победив, не взял бы под свою руку Тайонел.
Брови Дженнака удивленно полезли вверх.
– Ты знаешь о моем поединке с Эйчидом? Откуда, тидам?
– Паннар-Са шепнул… Так почему же вы бились?
– Не ради богатства, власти или земель, – подумав, ответил Дженнак. – Это испытание, понимаешь? Сильный выживает, слабый отправляется в Чак Мооль. И потом есть кое-что еще: властитель не должен бояться крови, ни своей, ни чужой. Иначе он уронит свою сетанну.
– Разве Эйчид был слаб? – спросил О’Каймор.
– Нет. Но я оказался сильней. И теперь клинки Эйчида у меня, а сам он, как положено тайонельцу, уплыл в Великую Пустоту в своем погребальном челне.
– Ну, насчет его челна я бы поспорил… – с загадочной улыбкой произнес кейтабец. – Да, поспорил бы… – Растянув рот до ушей, он уставился на поднос с обгоревшим табаком, потом спросил: – Кажется, ты помянул сетанну, милостивый господин? Ее блюдут и в Кейтабе – во всяком случае, те из знатных, кто имеет о ней понятие. А что такое сетанна для тебя? И для других светлорожденных?
– Сетанна… Что такое сетанна? – думал Дженнак. И что знают о ней в Кейтабе? Как рассказать о сетанне? Как объяснить слепому, что такое блеск лунных лучей на поверхности вод? Как поведать лишенному слуха о шелесте трав, о громе и птичьих криках? Тот, кто в зрелых годах расспрашивает о сетанне, наверняка не обладает ею. Да и какая сетанна у кейтабца, морского разбойника, будь он хоть потомком самого Ю’Ситты!
– Сетанна – честь и доблесть, мудрость и благородство, – сказал Дженнак. – Потерявший сетанну теряет свое лицо и право на уважение и власть. Так принято не в одном лишь в Одиссаре, тидам, и не только среди светлорожденных; во всех Великих Очагах и знатные люди, и простые идут путем сетанны – даже в Кейтабе, как ты утверждаешь. И тот, кто не сворачивает с нее, отправится после смерти в Чак Мооль по мосту из радуги.
– О Чак Мооль и мостах из радуги мы поговорим в другой раз. Что до меня, то я бы хотел уплыть в Великую Пустоту на своем драммаре, светлорожденный. Корабль куда надежней радужных мостов! – О’Каймор задумчиво поскреб грудь под перламутровым медальоном. – Выходит, сетанна все-таки идея? Символ чести и отваги? Мудрости и благородства?
– Выходит, так, – согласился Дженнак.
– И многие твои братья расстались из-за нее с жизнью?
– Пятеро. Но трое победили!
В голосе Дженнака прозвучала гордость. Четверо выживших и пять погибших – это был неплохой счет для любого из Великих Уделов Эйпонны. Это значило, что Очаг Одисса не оскудел доблестями, и кровь его не обратилась в прокисшее пиво.
О’Каймор хитро усмехнулся:
– Значит, три твоих брата победили и выжили? И что же, все они мудры и благородны, отважны и честны? Я видел двух – почтенного Джакарру, тидама странников и купцов, и второго, огромного, как откормленный тапир. Прости, мой господин, этот твой брат, возможно, мудр, но у него глаза убийцы. Не думаю, что я ошибся; сам я убил многих и знаю в этом деле толк.
– Не одни соколы да кецали парят в небесах, – сказал Дженнак. – Попадаются и грифы, что едят падаль.
* * *
Внизу, на балконе Чоллы, мелодично ударил серебряный гонг. Звон сей являлся приглашением, и касалось оно лишь Дженнака. Кто еще на всех пяти кораблях, где сгрудилось почти семь сотен народу, был достоин чаши с напитком из рук Дочери Солнца? Кто мог претендовать на такую честь? Разумеется, никто, кроме Сына Одисса. К счастью, делить приходилось лишь утреннюю еду, а в полдень и вечером Дженнак садился на циновку трапез либо с Грхабом, Чоч-Сидри и санратом Саоном, либо с О’Каймором и его ближними людьми. Сейчас он развел руками и опустил голову, приняв на мгновение позу покорности, встал и, под насмешливым взглядом тидама, соскользнул по канату вниз.
Чолла…
Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина…
Как всегда, она казалась ослепительной. Высокая и гибкая, с тонким станом и пышной грудью, она была как драгоценный камень, хранимый с заботой и гордостью в ларце из розового дерева. Ларец ее тоже выглядел прекрасным: на полу – белоснежный ковер из шерсти ламы, у стен – резные сундуки для припасов и одежд, в углах – жаровни и подставки для свеч в форме дважды изогнувшихся бронзовых змей, посередине – круглый стол из десяти древесных пород. На темной поверхности искусно выложены созвездия и мчащийся среди них священный Ветер – тот, что принес в Юкату великих богов.
И сама Чолла напоминала о них, ибо в девушке этой сочетались все божественные оттенки и краски. Пурпурные губы – цвет Одисса; золотистая кожа – цвет Арсолана; черные волосы, ресницы и брови – цвет Коатля; зеленые зрачки – цвет Тайонела… Оставалось добавить к этому белое одеяние и синий пояс, выложенный бирюзой, цвета Мейтассы и Сеннама. Губы у Чоллы были пухлыми и свежими, брови выгибались изящной аркой, зелень глаз соперничала с блеском изумруда, а волосы, густые и тонкие, струились по плечам, словно водопад, рухнувший на землю прямо из бездн Чак Мооль. Подвижные ноздри прямого изящного носика чуть заметно трепетали, взмах пушистых ресниц навевал сладкие мысли, и стоило бросить взгляд на ее стройную шею, длинные ноги и упругую грудь, как мысли эти делались еще слаще.
Увы, большая часть этих сокровищ была прикрыта одеждой – не скудным одиссарским шарфом-шилаком и не короткой кейтабской юбочкой, а ниспадающей с плеч белой тканью, чем-то напоминавшей тунику, края которой опускались до лодыжек. Дженнак полагал, что такое одеяние вполне подходит для горной Инкалы с ее прохладными ветрами, но здесь, в теплых водах, на прогретой солнцем корабельной палубе, оно казалось неуместным. Одеяние, но не сама Чолла! Она была из тех женщин, которые в любой одежде хороши, а без нее – еще лучше.
Впрочем, сказано: мягок ковер из перьев попугая, да пахнет потом плетельщика! Был у Чоллы недостаток, и не один. Провидение, наделив ее многим, столь же многого не дало, как бы решив соблюсти гармонию меж хорошим и дурным, теплым и холодным, гладким и шероховатым. И потому прелесть ее умерялась высокомерием, ум – неженским упрямством, а несомненная отвага – властолюбием и гордыней. Чолла Чантар была красивей Вианны, и в жилах ее струилась светлая кровь богов, но кто назвал бы ее чакчан? Ночным цветком, вечерней усладой? Мягким шелком, расстеленным на ложе любви? Нет, не чакчан, а прекрасная хищная кошка, не цветок, но чаша из твердого камня, не тонкий нежный шелк, но плотная ткань, расшитая золотой нитью… Она была властительницей, дочерью владык, и никогда о том не забывала.
И все-таки она влекла Дженнака. Душа его, пережившая боль утраты, стремилась исцелиться новой любовью; почти неосознанно он тянулся к Чолле в поисках ласки и тепла, но ждал его лишь холод – холод горных вершин, величественных и прекрасных, но одетых вековечным льдом. Временами он ненавидел ее, временами же казалось, что нежные взгляды и слова могут растопить сей арсоланский ледник, обратив холод в жар, застывший лед в бурную реку. Но чаще они с Чоллой вели поединок, подобный сражению дрессировщика с хищным, упрямым и непокорным зверем, отловленным в тайонельских лесах или на берегах Отца Вод.
Но кто был зверем и кто – дрессировщиком?
Дженнак размышлял об этом, стоя на пороге хогана Чоллы.
Еще он вспоминал охватившее его изумление, когда все пять кейтабских кораблей сошлись в просторной гавани Ро’Кавары. Он надеялся увидеть на борту «Сирима» одного из братьев Чоллы или дальнего ее родича из Арсоланского Очага, знатного воина, достойного разделить с ним власть и ответственность. Но Че Чантар прислал девушку, будто других потомков, крепких мужчин, у него не нашлось, будто все они разом скончались от горной лихорадки, пали в боях с дикарями РРарды либо сгинули в загадочной стране Чанко. Дженнак усматривал в том определенный умысел, и разгадать его было несложно – без вещих снов, видений и божественных подсказок.
Его хотели свести с Чоллой, с будущей его супругой! Будущей матерью его сыновей, отпрысков чистой крови, владык Дома Одисса… Его ждал почетный брак, надежный союз, ибо родниться нужно с тем, кто дальше, а не ближе, с кем не будешь вести спор за пограничные земли, не скрестишь клинок в бою, у кого не отнимешь город, рудные копи или поля маиса.
Но важно ли это? – думал Дженнак. Думал тогда, и Ро’Каваре, и думал потом, во все дни пути, соразмеряя убыток и прибыль, почет и бесчестье. Ибо бесчестным казалось ему делить ложе с женщиной, чье сердце не пробудилось и не раскрылось ему, как открывается цветок навстречу солнечным лучам; с женщиной, во всем не похожей на Вианну, милую чакчан. Но Чолла Чантар таких сомнений, видно, не испытывала; и, еще не оттаяв, не разделив с Дженнаком ни горя, ни радости, ни ложа любви, уже взялась за него крепкой рукой.
Ступив в хоган прекрасной Дочери Солнца и задвинув полотняные створки, он обменялся с ней приветствиями и сел на низкий табурет у невысокого круглого столика. Арсоланцы сидели не так, как было принято в Одиссаре, – на пятках, и не так, как на Островах, – скрестив ноги; вместо ковров и подушек имелись у них подставки из дерева, очень жесткие и неудобные, по мнению Дженнака. И трапезовали они на свой манер – не на циновках, как полагалось бы воспитанным людям, а помещая блюда на столах, совсем близко к носу, отчего все запахи перемешивались и было непонятно, что же ты ешь – то ли тыкву с медом, то ли мед с перцем, то ли перец с тыквой. Словом, не разобрать, где тут горькие земляные плоды, а где – сладкие! Дженнак охотней уселся бы в привычной позе на белый ковер, поставив блюдо на колени, но вряд ли это понравилось бы Чолле.
Ее служанки, Шо Чан и Сия Чан, две гибкие девушки лет шестнадцати, уже разогрели над жаровней поднос с лепешками и теперь занимались приготовлением обжигающего напитка из листьев коки и горных трав. Шо Чан придерживала серебряный котелок с длинной ручкой, а Сия Чан горстями отмеряла в него бурую смесь из полотняного мешочка. Что касается Чоллы, то она, как и положено хозяйке, не спускала глаз с прислужниц.
Наконец травы и листья были засыпаны в должной пропорции, и Чолла повернулась к гостю. Глаза ее мерцали, как два изумруда, в колеблющемся над жаровней огне, губы чуть приоткрылись, напомнив Дженнаку бутон еще не распустившегося Цветка Сагамора, пурпурного, как вечерняя заря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Почему?
– Разве в ином случае их было бы так много? – О’Каймор снова усмехнулся и посмотрел вниз, где в пространство между мачтами сгрудилось не меньше сотни человек. Потом, тщательно загасив скрутку, он бросил почерневший огрызок на поднос и с подозрением уставился на него – не задымится ли. За протекшие дни Дженнак уже усвоил, что в море ничего нельзя швырять просто так, кроме пищи, остатков мяса или рыбы, плодов или лепешек; наконец, живых людей на корм акулам. Что касается нечистот и всякого несъедобного мусора, то лучше закапывать их на берегу, но в исключительных случаях, вроде дальнего странствия, можно и опустить за борт, но с соблюдением надлежащих церемоний. Обычно ритуал этот свершался под руководством Челери и Чоч-Сидри: старый седрам просил прощения у Морского Старца, а одиссарский жрец – у Сеннама и Тайонела.
Сейчас Дженнак отыскал его взглядом. Покончив с трапезой, молодой жрец устроился в своем излюбленном месте, наверху стрелковой башенки; сидел там с деревянной подставкой на коленях, пером, горшочком краски и листами непромокаемой бумаги, вроде той, что шла на изготовление кейтабских денег. Цина Очу, второй жрец экспедиции, плывший на «Сириме», отлично пел, зато Сидри лучше писал, и составление отчета о новых землях было поручено ему. Но никаких земель пока на горизонте не виднелось, и потому Чоч-Сидри, подружившись с Хомдой и купив его расположение вином и табаком, расспрашивал северяна о Крае Тотемов, Стране Озер да Мглистых Лесах. Так они и сидели днями на стрелковом помосте или у мачты, один с кувшином, другой с пером; один пил да говорил, другой слушал и писал. Правда, не обо всем рассказанном – иные истории Хомды были слишком кровавыми, а Чоч-Сидри не интересовался тем, где, когда и сколько северянин снял тайонельских голов. О’Каймор откашлялся и произнес:
– Стоит ли удивляться, мой господин, что боги так снисходительны к глупцам? Ведь их хватает и в море, и на суше. Слышал я… – Он смолк, отвернувшись и глядя на покрытые испариной спины рулевых, замерших у правила.
– Что же ты слышал? – спросил Дженнак, ожидая какой-нибудь занимательной истории. Однако кейтабец вдруг произнес изречение из Книги Повседневного:
– Сказано, что умный сражается за власть, земли и богатства, а глупый – за идеи. За что же бьются светлорожденные в своих поединках? За что ты убил Эйчида, мой господин? Ведь он не собирался отнимать у тебя власть над Южным Уделом, а ты, победив, не взял бы под свою руку Тайонел.
Брови Дженнака удивленно полезли вверх.
– Ты знаешь о моем поединке с Эйчидом? Откуда, тидам?
– Паннар-Са шепнул… Так почему же вы бились?
– Не ради богатства, власти или земель, – подумав, ответил Дженнак. – Это испытание, понимаешь? Сильный выживает, слабый отправляется в Чак Мооль. И потом есть кое-что еще: властитель не должен бояться крови, ни своей, ни чужой. Иначе он уронит свою сетанну.
– Разве Эйчид был слаб? – спросил О’Каймор.
– Нет. Но я оказался сильней. И теперь клинки Эйчида у меня, а сам он, как положено тайонельцу, уплыл в Великую Пустоту в своем погребальном челне.
– Ну, насчет его челна я бы поспорил… – с загадочной улыбкой произнес кейтабец. – Да, поспорил бы… – Растянув рот до ушей, он уставился на поднос с обгоревшим табаком, потом спросил: – Кажется, ты помянул сетанну, милостивый господин? Ее блюдут и в Кейтабе – во всяком случае, те из знатных, кто имеет о ней понятие. А что такое сетанна для тебя? И для других светлорожденных?
– Сетанна… Что такое сетанна? – думал Дженнак. И что знают о ней в Кейтабе? Как рассказать о сетанне? Как объяснить слепому, что такое блеск лунных лучей на поверхности вод? Как поведать лишенному слуха о шелесте трав, о громе и птичьих криках? Тот, кто в зрелых годах расспрашивает о сетанне, наверняка не обладает ею. Да и какая сетанна у кейтабца, морского разбойника, будь он хоть потомком самого Ю’Ситты!
– Сетанна – честь и доблесть, мудрость и благородство, – сказал Дженнак. – Потерявший сетанну теряет свое лицо и право на уважение и власть. Так принято не в одном лишь в Одиссаре, тидам, и не только среди светлорожденных; во всех Великих Очагах и знатные люди, и простые идут путем сетанны – даже в Кейтабе, как ты утверждаешь. И тот, кто не сворачивает с нее, отправится после смерти в Чак Мооль по мосту из радуги.
– О Чак Мооль и мостах из радуги мы поговорим в другой раз. Что до меня, то я бы хотел уплыть в Великую Пустоту на своем драммаре, светлорожденный. Корабль куда надежней радужных мостов! – О’Каймор задумчиво поскреб грудь под перламутровым медальоном. – Выходит, сетанна все-таки идея? Символ чести и отваги? Мудрости и благородства?
– Выходит, так, – согласился Дженнак.
– И многие твои братья расстались из-за нее с жизнью?
– Пятеро. Но трое победили!
В голосе Дженнака прозвучала гордость. Четверо выживших и пять погибших – это был неплохой счет для любого из Великих Уделов Эйпонны. Это значило, что Очаг Одисса не оскудел доблестями, и кровь его не обратилась в прокисшее пиво.
О’Каймор хитро усмехнулся:
– Значит, три твоих брата победили и выжили? И что же, все они мудры и благородны, отважны и честны? Я видел двух – почтенного Джакарру, тидама странников и купцов, и второго, огромного, как откормленный тапир. Прости, мой господин, этот твой брат, возможно, мудр, но у него глаза убийцы. Не думаю, что я ошибся; сам я убил многих и знаю в этом деле толк.
– Не одни соколы да кецали парят в небесах, – сказал Дженнак. – Попадаются и грифы, что едят падаль.
* * *
Внизу, на балконе Чоллы, мелодично ударил серебряный гонг. Звон сей являлся приглашением, и касалось оно лишь Дженнака. Кто еще на всех пяти кораблях, где сгрудилось почти семь сотен народу, был достоин чаши с напитком из рук Дочери Солнца? Кто мог претендовать на такую честь? Разумеется, никто, кроме Сына Одисса. К счастью, делить приходилось лишь утреннюю еду, а в полдень и вечером Дженнак садился на циновку трапез либо с Грхабом, Чоч-Сидри и санратом Саоном, либо с О’Каймором и его ближними людьми. Сейчас он развел руками и опустил голову, приняв на мгновение позу покорности, встал и, под насмешливым взглядом тидама, соскользнул по канату вниз.
Чолла…
Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина…
Как всегда, она казалась ослепительной. Высокая и гибкая, с тонким станом и пышной грудью, она была как драгоценный камень, хранимый с заботой и гордостью в ларце из розового дерева. Ларец ее тоже выглядел прекрасным: на полу – белоснежный ковер из шерсти ламы, у стен – резные сундуки для припасов и одежд, в углах – жаровни и подставки для свеч в форме дважды изогнувшихся бронзовых змей, посередине – круглый стол из десяти древесных пород. На темной поверхности искусно выложены созвездия и мчащийся среди них священный Ветер – тот, что принес в Юкату великих богов.
И сама Чолла напоминала о них, ибо в девушке этой сочетались все божественные оттенки и краски. Пурпурные губы – цвет Одисса; золотистая кожа – цвет Арсолана; черные волосы, ресницы и брови – цвет Коатля; зеленые зрачки – цвет Тайонела… Оставалось добавить к этому белое одеяние и синий пояс, выложенный бирюзой, цвета Мейтассы и Сеннама. Губы у Чоллы были пухлыми и свежими, брови выгибались изящной аркой, зелень глаз соперничала с блеском изумруда, а волосы, густые и тонкие, струились по плечам, словно водопад, рухнувший на землю прямо из бездн Чак Мооль. Подвижные ноздри прямого изящного носика чуть заметно трепетали, взмах пушистых ресниц навевал сладкие мысли, и стоило бросить взгляд на ее стройную шею, длинные ноги и упругую грудь, как мысли эти делались еще слаще.
Увы, большая часть этих сокровищ была прикрыта одеждой – не скудным одиссарским шарфом-шилаком и не короткой кейтабской юбочкой, а ниспадающей с плеч белой тканью, чем-то напоминавшей тунику, края которой опускались до лодыжек. Дженнак полагал, что такое одеяние вполне подходит для горной Инкалы с ее прохладными ветрами, но здесь, в теплых водах, на прогретой солнцем корабельной палубе, оно казалось неуместным. Одеяние, но не сама Чолла! Она была из тех женщин, которые в любой одежде хороши, а без нее – еще лучше.
Впрочем, сказано: мягок ковер из перьев попугая, да пахнет потом плетельщика! Был у Чоллы недостаток, и не один. Провидение, наделив ее многим, столь же многого не дало, как бы решив соблюсти гармонию меж хорошим и дурным, теплым и холодным, гладким и шероховатым. И потому прелесть ее умерялась высокомерием, ум – неженским упрямством, а несомненная отвага – властолюбием и гордыней. Чолла Чантар была красивей Вианны, и в жилах ее струилась светлая кровь богов, но кто назвал бы ее чакчан? Ночным цветком, вечерней усладой? Мягким шелком, расстеленным на ложе любви? Нет, не чакчан, а прекрасная хищная кошка, не цветок, но чаша из твердого камня, не тонкий нежный шелк, но плотная ткань, расшитая золотой нитью… Она была властительницей, дочерью владык, и никогда о том не забывала.
И все-таки она влекла Дженнака. Душа его, пережившая боль утраты, стремилась исцелиться новой любовью; почти неосознанно он тянулся к Чолле в поисках ласки и тепла, но ждал его лишь холод – холод горных вершин, величественных и прекрасных, но одетых вековечным льдом. Временами он ненавидел ее, временами же казалось, что нежные взгляды и слова могут растопить сей арсоланский ледник, обратив холод в жар, застывший лед в бурную реку. Но чаще они с Чоллой вели поединок, подобный сражению дрессировщика с хищным, упрямым и непокорным зверем, отловленным в тайонельских лесах или на берегах Отца Вод.
Но кто был зверем и кто – дрессировщиком?
Дженнак размышлял об этом, стоя на пороге хогана Чоллы.
Еще он вспоминал охватившее его изумление, когда все пять кейтабских кораблей сошлись в просторной гавани Ро’Кавары. Он надеялся увидеть на борту «Сирима» одного из братьев Чоллы или дальнего ее родича из Арсоланского Очага, знатного воина, достойного разделить с ним власть и ответственность. Но Че Чантар прислал девушку, будто других потомков, крепких мужчин, у него не нашлось, будто все они разом скончались от горной лихорадки, пали в боях с дикарями РРарды либо сгинули в загадочной стране Чанко. Дженнак усматривал в том определенный умысел, и разгадать его было несложно – без вещих снов, видений и божественных подсказок.
Его хотели свести с Чоллой, с будущей его супругой! Будущей матерью его сыновей, отпрысков чистой крови, владык Дома Одисса… Его ждал почетный брак, надежный союз, ибо родниться нужно с тем, кто дальше, а не ближе, с кем не будешь вести спор за пограничные земли, не скрестишь клинок в бою, у кого не отнимешь город, рудные копи или поля маиса.
Но важно ли это? – думал Дженнак. Думал тогда, и Ро’Каваре, и думал потом, во все дни пути, соразмеряя убыток и прибыль, почет и бесчестье. Ибо бесчестным казалось ему делить ложе с женщиной, чье сердце не пробудилось и не раскрылось ему, как открывается цветок навстречу солнечным лучам; с женщиной, во всем не похожей на Вианну, милую чакчан. Но Чолла Чантар таких сомнений, видно, не испытывала; и, еще не оттаяв, не разделив с Дженнаком ни горя, ни радости, ни ложа любви, уже взялась за него крепкой рукой.
Ступив в хоган прекрасной Дочери Солнца и задвинув полотняные створки, он обменялся с ней приветствиями и сел на низкий табурет у невысокого круглого столика. Арсоланцы сидели не так, как было принято в Одиссаре, – на пятках, и не так, как на Островах, – скрестив ноги; вместо ковров и подушек имелись у них подставки из дерева, очень жесткие и неудобные, по мнению Дженнака. И трапезовали они на свой манер – не на циновках, как полагалось бы воспитанным людям, а помещая блюда на столах, совсем близко к носу, отчего все запахи перемешивались и было непонятно, что же ты ешь – то ли тыкву с медом, то ли мед с перцем, то ли перец с тыквой. Словом, не разобрать, где тут горькие земляные плоды, а где – сладкие! Дженнак охотней уселся бы в привычной позе на белый ковер, поставив блюдо на колени, но вряд ли это понравилось бы Чолле.
Ее служанки, Шо Чан и Сия Чан, две гибкие девушки лет шестнадцати, уже разогрели над жаровней поднос с лепешками и теперь занимались приготовлением обжигающего напитка из листьев коки и горных трав. Шо Чан придерживала серебряный котелок с длинной ручкой, а Сия Чан горстями отмеряла в него бурую смесь из полотняного мешочка. Что касается Чоллы, то она, как и положено хозяйке, не спускала глаз с прислужниц.
Наконец травы и листья были засыпаны в должной пропорции, и Чолла повернулась к гостю. Глаза ее мерцали, как два изумруда, в колеблющемся над жаровней огне, губы чуть приоткрылись, напомнив Дженнаку бутон еще не распустившегося Цветка Сагамора, пурпурного, как вечерняя заря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72