Слишком непохожей была эта девушка на Вианну, милую чакчан; слишком холодной, властолюбивой, расчетливой…
Впрочем, у каждого человека свое предназначение, думал Дженнак. Один, ягуар, подобный Грхабу, рожден для войн, для битв и осад, для схваток на суше и море; глаза его сверкают гневом, брови как грозовые тучи над горами, топор поднят к небесам; он готов поразить и правого, и виноватого, ибо ягуару не дано отделить истину от неправды, зло от добра. Другому, похожему на Иллара-ро, охотника-шилукчу, суждено странствовать. День за днем, год за годом меряет он шагами ровную дорогу или лесную тропу, пробирается сквозь болота и жаркие джунгли, преодолевает моря и горные хребты; он как птица, для которой вольный полет – жизнь, а запертая клетка – смерть. Иной же сидит на месте и плетет ковер из перьев или режет статуэтки из яшмы и нефрита; прекрасные ковры и прекрасные изваяния выходят из рук его, и тем он счастлив. А для кого-то радость – земля и то, что растет на ней: плодовые деревья, земляные плоды, пальмы, маис, сладкий тростник, цветы… Этот возделывает землю, поит ее водой, посыпает плодородным илом, ласкает руками и ступнями босых ног; он – муж, земля – его верная супруга. А кому-то дарован Одиссом талант постижения; взор его проникает за грань привычного, разум его острее наконечника стрелы, и все видит и слышит он: как растут и рушатся горы, как звезды слетают с небес, как убывают и прибывают воды, как дышат деревья и травы, как несется над равниной стремительный ветер. И все это может он взвесить, исчислить и понять – движение ветра и волн, смену жара и холода, света и тьмы; может, как мудрый Унгир-Брен, проникнуть в людские помыслы и разгадать волю богов.
Но есть и такие, что подобны Чолле Чантар, дочери Солнца; они, одаренные гордыней, рождены, чтобы повелевать и властвовать. Иные же, подобные Виа, дочери Мориссы – те, кого ветер принес с цветущих медвяных лугов, – рождены, чтоб жертвовать и любить… И кто скажет, какое предназначение выше и достойней? Кто ведает, чье притяжение сильней – власти любви или просто власти?
Своей судьбы, своей дороги Дженнак пока не ведал, но было ему уже ясно, что белые перья одиссарского ахау значат для него немногое; они являлись чем-то внешним, привходящим, не ставшим частью его сердца и разума, не сделавшимся желанным и необходимым. Он был сейчас завязью земляного плода, не знавшего, каким суждено ему взрасти – горьким, сладким или пресным; он мог стать ягуаром, человеком войны, странником, человеком дорог, аххалем, постигающим знаки мудрости, владыкой, правящим землями и племенами или пчелой, что вьется над медвяным лугом любви. Но в одном он был уверен: кем бы он ни стал, что бы ни было назначено ему судьбой, пути его не лягут рядом с путями Чоллы Чантар, дочери Солнца. Ибо власть, которой она жаждала, не делится на двоих, а наслаждение – такое, каким дарила его дочь Мориссы, – казалось Дженнаку неповторимым и невозможным. Во всяком случае, Чолла не могла оделить его с той же щедростью.
Шелка любви не расстелешь дважды, разбитый нефрит не сделаешь целым, с погибшего цветка не соберешь мед…
И все-таки он не мог бросить ее здесь, оставить во власти рыжеволосого дикаря! Не мог! Об этом, собственно, не было и речи; он просто ждал, когда высохнут после ливней горные тропы и успокоится море; ждал времени, когда свобода Чоллы Чантар обойдется в меньшее число одиссарских жизней.
Теперь такое время наступило.
* * *
На востоке, за морем, показался краешек солнечного диска Он был ослепительно-ярким, свежим и чистым, будто его в самом деле родила богиня Мирзах и выкупала в бирюзовых водах, а лишь затем отпустила погулять на небеса. Теперь он неторопливо полз вверх, озаряя море и землю благостным светом, но некому было приветствовать его, вознести Песнопение, соткать мелодию из посвиста ветра, шелеста трав и рокота волн… Некому!
Вместо голоса Чоллы над берегом раскатился заунывный призыв раковин-горнов; повинуясь ему, люди начали торопливо покидать свои хоганы, а с корабельных палуб перебросили на пристань мостки. Приближалось время прощания, если не с Иберой, так с Уриесом; все нужное было погружено, сломанное – починено, мореходы готовы развернуть паруса, а корабли – отправиться в путь, в лазоревый простор Бескрайних Вод. Но не сразу, не сразу! Долги положено платить, а в первую очередь – долг сетанны, долг перед убитыми и неотомщенными.
Одиссарцы выходили из хижин в полном боевом облачении, в доспехах и шлемах, с тяжелыми щитами, заброшенными за спину, с копьями в руках; у поясов колыхались изогнутые клинки, на перевязях – арбалеты и сумки с железными шипами. Это был их день, день преддверия битвы, и потому каждый нес все знаки отличия, которых был удостоен в сражениях и осадах, штурмах и поединках, в захвате чужих городов и защите своих лагерей. Алые перья на шлемах – по числу убитых врагов; браслет с алым камнем – за спасенного в бою товарища; серебряный сокол на щите – у тех, кто первым взошел на стену вражеской крепости; копье с серебряным кольцом у острия – у тех, кто ворвался в стан противника; нагрудное ожерелье из белых соколиных перьев – символ высшей стойкости и доблести. Таких, с перьями, была треть, и Дженнак горделиво оглядел свое маленькое войско. Пройдет пара дней, и Ут из Лоурана тоже примется считать перья, только будут они черными!
Одиссарские воины, распахнув ворота, начали спускаться к площади; следом беспорядочной толпой валили кейтабцы из абордажных команд, тоже приодевшиеся, в кожаных нагрудниках и пестрых юбках, с кривыми клинками, топориками и метательными ножами в широких поясах. Дженнак разглядел Хомду, казавшегося среди низкорослых островитян быком в стаде лам; северянин потрясал огромной секирой, и змеи, татуированные на его груди, плясали боевой танец. Он смеялся; щерились крепкие зубы, багровел рубец на щеке, топорщились медвежьи когти в ожерелье, будто готовые впиться в горло врага.
Внизу кейтабские мореходы, ночевавшие на судах, уже выводили из конюшни лошадей, завязывали им глаза, тянули к сходням; жеребцу и трем кобылам предстояло отправиться в дорогу на «Сириме», остальным – на «Тофале». Лошади прядали ушами, осторожно нащупывали путь, оказавшись на мостках, и Дженнак в который раз удивился, сколь они изящны и умны; воистину прекрасные создания, которых, по неведомой прихоти богов, была лишена Эйпонна! А может, лишена с умыслом, дабы подчеркнуть, что и в другой половине мира найдутся кое-какие сокровища.
Он посмотрел на скалу, где возвышался уриеский хольт, скопище низких бревенчатых строений под дерновыми кровлями, загороженных со всех сторон четырьмя Длинными Домами. Что ж, Умбер был неплохим хозяином! Не слишком внимательным, зато чистосердечным и щедрым: принял знаки мира, помог выстроить лагерь, набил припасами склады, пригнал лучших скакунов с горных пастбищ… И теперь отправляется в поход вместе с гостями, желая сразиться за их и свою честь. Дикарь, однако имеющий понятие о сетанне! Значит, уже не совсем дикарь…
Дружина Умбера, три сотни рыжебородых и огненно-власых бойцов в кожаных доспехах, обшитых на груди медью или пластинами из конских копыт, валила вниз, к причалу, с топотом и свистом, под лихие выкрики мужчин и завывания женщин. Насколько разобрал Дженнак, воины грозили поотрезать у лоуранцев детородные органы, а женщины давали советы, как это лучше исполнить: клинком, топором или выдрать прямо рукой. Впереди дружины шествовал сам Умбер в дареном плаще из перьев керравао, с дареным стальным мечом у пояса, в дареных боевых браслетах с шипами длиной в полпальца; пламенная его борода разметалась по меди доспеха, красный нос свисал над пышными усами. Перед ним вертелись и колотили в барабаны три размалеванных охрой колдуна, а за толпой воинов и свободных женщин плелись полуголые рабы. При виде их Дженнак сморщился и отвел взгляд.
Лошадей уже опускали на кожаных петлях в трюмы «Тофала» и «Сирима»; одиссарские воины, под присмотром тарколов, выстроились двумя колоннами у сходней; островитяне и воинство Умбера, отбиваясь от женщин, потянулись к «Арсолану», «Кейтабу» и «Одиссару». Только тогда Дженнак спустился вниз, к своему жилищу киве, где ждали Грхаб и Чоч-Сидри, баюкавший в руках ларец с Книгами Чилам Баль. Войдя в хоган, он надел шлем с нахохлившимся соколом, шипастый наплечник и все остальное, что полагалось иметь на себе воину, затем вышел наружу и зашагал к воротам. Около них, опираясь на двузубые копья, стояла маленькая группа одиссарцев, одинокие стражи покинутого лагеря. Дженнак кивнул им и повел свой крохотный отряд к сходням «Тофала»; как и положено вождю, он оставлял берег последним.
На половине пути он остановился, взглянул на солнце – его жаркий диск уже поднялся на ладонь, и воды фиорда отливали расплавленным золотом. Эта светлая тропа будто бы терялась среди смыкавшихся скалистых берегов, но он знал: стоит кораблям приблизиться, как утесы разойдутся, раздвинутся, открыв дорогу к морю, к новому странствию среди вод, течений и ветров. Сегодня был День Чультуна, хороший день для путников и мореходов.
Дженнак вытянул руку над блистающим золотистыми искрами фиордом.
– Вернемся ли мы сюда? Увидим ли снова зарю с берегов Иберы? Через пять или десять лет?
– Я не вернусь и не увижу, – сказал Грхаб. – Слишком я стар, балам, а через десять лет буду еще старше.
– И я не увижу, – с грустной улыбкой произнес Чоч-Сидри, прижимая к груди ларец.
Дженнак пристально посмотрел на него:
– Почему? Ты вдвое моложе Грхаба! Разве ты не хочешь возвратиться со мной в Риканну и пройти на драммарах все Длинное море из конца в конец?
– Хочу, светлый господин, очень хочу. Но возраст не всегда ставит печать на человеческом лице, и годы наши не записаны на лбу знаками Юкаты.
С этим загадочным замечанием Сидри продолжил спуск. Они шли молча и молча поднялись на борт заполненного людьми «Тофала». Грхаб ловко вскарабкался на рулевую палубу, жрец лез по канату отдуваясь – видно, отвык на берегу от морских порядков. Дженнак, вытянув руки, достал до перил балкона, подтянулся и взлетел на второй ярус. Полотняные створки там были раздвинуты, и в глубине хогана Чоллы, уже прибранного, с расставленной мебелью и разложенными коврами, грустно сидели ее девушки. Пригибаясь, он подошел к ним, потрепал тугую щечку Шо Чан, погладил Сию Чан по черноволосой головке.
– Она вернется, пчелки, она вернется! Не грустите!
– Будет так, как сказал господин, – с благодарной улыбкой прошептала Шо Чан. Но Сия Чан добавила:
– Все в руках Шестерых!
– Да будет с нами их милость, – пробормотал Дженнак, покидая хоган.
На верху кормовой башенки рулевые и сигнальщики уже стояли по местам, Челери нетерпеливо катал навигаторский жезл меж корявых ладоней, ОКаймор, с дымящейся скруткой в зубах, устроился на обычном месте, на ящике с инструментами. Был он в юбке и кожаной куртке, перехваченной поясом, в высоких сапогах, украшенных пластинками перламутра, в бронзовом нагруднике с медальоном, волной, взметнувшейся над пальмами. За поясным ремнем у него торчали два изогнутых кейтабских клинка, длинный и короткий, и блестящая зрительная труба.
– Трубить, светлый господин? – спросил О’Каймор, едва голова Дженнака возникла над перилами. – Груз на месте, лошади тоже, а людей сейчас пересчитают. Может, кто из моих ублюдков решился сбежать… Ну, пусть! Захочет, вернется домой на черепахе Сеннама.
– Труби, – велел Дженнак, наблюдая, как Саон и тарколы строят одиссарцев по десяткам. – Скажи, чтоб трубили три раза через каждые сорок вздохов.
Громкий резкий вопль горна взметнулся над пристанью, над скалами и над водой – последнее напоминание запоздавшим, последний звук Эйпонны, раздавшийся на этих берегах. Еще дважды пронзительно вскричала раковина, но никто не показался ни в покинутом лагере, ни в хольте Умбера, никто не вынырнул из толпы женщин и рабов, галдевшей на причале. Все были на кораблях – все, кроме двадцати погибших одиссарцев, Цина Очу, арсоланского жреца, и Чоллы Чантар, бесценного живого талисмана. Но боги шептали Дженнаку, что она жива и вполне благополучна, а это значило, что послезавтра, в День Голубя, она вернется в свой уютный хоган. Вернется! А похититель ее будет лежать в своем хольте с переломленным хребтом.
Челны вывели «Тофал» на середину бухты, и люди Челери принялись поднимать парус, синий треугольный тино. За «Тофалом» следовал «Сирим», к его корме пристраивался «Арсолан». Штормовые балансиры на всех кораблях были спущены, чтобы обеспечить большую устойчивость и плавучесть – сейчас драммары несли в полтора раза больше народу и дорогой груз, лошадей, серебро, припасы. Было бы насмешкой судьбы потерять все это в Бескрайних Водах!
Тино взял ветер, на передней мачте поставили квадратный кела, на задней – малый и большой чу. Паруса вздулись, «Тофал» прыгнул вперед, как застоявшийся конь, Челери вскинул свой жезл, определяя силу и направление ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Впрочем, у каждого человека свое предназначение, думал Дженнак. Один, ягуар, подобный Грхабу, рожден для войн, для битв и осад, для схваток на суше и море; глаза его сверкают гневом, брови как грозовые тучи над горами, топор поднят к небесам; он готов поразить и правого, и виноватого, ибо ягуару не дано отделить истину от неправды, зло от добра. Другому, похожему на Иллара-ро, охотника-шилукчу, суждено странствовать. День за днем, год за годом меряет он шагами ровную дорогу или лесную тропу, пробирается сквозь болота и жаркие джунгли, преодолевает моря и горные хребты; он как птица, для которой вольный полет – жизнь, а запертая клетка – смерть. Иной же сидит на месте и плетет ковер из перьев или режет статуэтки из яшмы и нефрита; прекрасные ковры и прекрасные изваяния выходят из рук его, и тем он счастлив. А для кого-то радость – земля и то, что растет на ней: плодовые деревья, земляные плоды, пальмы, маис, сладкий тростник, цветы… Этот возделывает землю, поит ее водой, посыпает плодородным илом, ласкает руками и ступнями босых ног; он – муж, земля – его верная супруга. А кому-то дарован Одиссом талант постижения; взор его проникает за грань привычного, разум его острее наконечника стрелы, и все видит и слышит он: как растут и рушатся горы, как звезды слетают с небес, как убывают и прибывают воды, как дышат деревья и травы, как несется над равниной стремительный ветер. И все это может он взвесить, исчислить и понять – движение ветра и волн, смену жара и холода, света и тьмы; может, как мудрый Унгир-Брен, проникнуть в людские помыслы и разгадать волю богов.
Но есть и такие, что подобны Чолле Чантар, дочери Солнца; они, одаренные гордыней, рождены, чтобы повелевать и властвовать. Иные же, подобные Виа, дочери Мориссы – те, кого ветер принес с цветущих медвяных лугов, – рождены, чтоб жертвовать и любить… И кто скажет, какое предназначение выше и достойней? Кто ведает, чье притяжение сильней – власти любви или просто власти?
Своей судьбы, своей дороги Дженнак пока не ведал, но было ему уже ясно, что белые перья одиссарского ахау значат для него немногое; они являлись чем-то внешним, привходящим, не ставшим частью его сердца и разума, не сделавшимся желанным и необходимым. Он был сейчас завязью земляного плода, не знавшего, каким суждено ему взрасти – горьким, сладким или пресным; он мог стать ягуаром, человеком войны, странником, человеком дорог, аххалем, постигающим знаки мудрости, владыкой, правящим землями и племенами или пчелой, что вьется над медвяным лугом любви. Но в одном он был уверен: кем бы он ни стал, что бы ни было назначено ему судьбой, пути его не лягут рядом с путями Чоллы Чантар, дочери Солнца. Ибо власть, которой она жаждала, не делится на двоих, а наслаждение – такое, каким дарила его дочь Мориссы, – казалось Дженнаку неповторимым и невозможным. Во всяком случае, Чолла не могла оделить его с той же щедростью.
Шелка любви не расстелешь дважды, разбитый нефрит не сделаешь целым, с погибшего цветка не соберешь мед…
И все-таки он не мог бросить ее здесь, оставить во власти рыжеволосого дикаря! Не мог! Об этом, собственно, не было и речи; он просто ждал, когда высохнут после ливней горные тропы и успокоится море; ждал времени, когда свобода Чоллы Чантар обойдется в меньшее число одиссарских жизней.
Теперь такое время наступило.
* * *
На востоке, за морем, показался краешек солнечного диска Он был ослепительно-ярким, свежим и чистым, будто его в самом деле родила богиня Мирзах и выкупала в бирюзовых водах, а лишь затем отпустила погулять на небеса. Теперь он неторопливо полз вверх, озаряя море и землю благостным светом, но некому было приветствовать его, вознести Песнопение, соткать мелодию из посвиста ветра, шелеста трав и рокота волн… Некому!
Вместо голоса Чоллы над берегом раскатился заунывный призыв раковин-горнов; повинуясь ему, люди начали торопливо покидать свои хоганы, а с корабельных палуб перебросили на пристань мостки. Приближалось время прощания, если не с Иберой, так с Уриесом; все нужное было погружено, сломанное – починено, мореходы готовы развернуть паруса, а корабли – отправиться в путь, в лазоревый простор Бескрайних Вод. Но не сразу, не сразу! Долги положено платить, а в первую очередь – долг сетанны, долг перед убитыми и неотомщенными.
Одиссарцы выходили из хижин в полном боевом облачении, в доспехах и шлемах, с тяжелыми щитами, заброшенными за спину, с копьями в руках; у поясов колыхались изогнутые клинки, на перевязях – арбалеты и сумки с железными шипами. Это был их день, день преддверия битвы, и потому каждый нес все знаки отличия, которых был удостоен в сражениях и осадах, штурмах и поединках, в захвате чужих городов и защите своих лагерей. Алые перья на шлемах – по числу убитых врагов; браслет с алым камнем – за спасенного в бою товарища; серебряный сокол на щите – у тех, кто первым взошел на стену вражеской крепости; копье с серебряным кольцом у острия – у тех, кто ворвался в стан противника; нагрудное ожерелье из белых соколиных перьев – символ высшей стойкости и доблести. Таких, с перьями, была треть, и Дженнак горделиво оглядел свое маленькое войско. Пройдет пара дней, и Ут из Лоурана тоже примется считать перья, только будут они черными!
Одиссарские воины, распахнув ворота, начали спускаться к площади; следом беспорядочной толпой валили кейтабцы из абордажных команд, тоже приодевшиеся, в кожаных нагрудниках и пестрых юбках, с кривыми клинками, топориками и метательными ножами в широких поясах. Дженнак разглядел Хомду, казавшегося среди низкорослых островитян быком в стаде лам; северянин потрясал огромной секирой, и змеи, татуированные на его груди, плясали боевой танец. Он смеялся; щерились крепкие зубы, багровел рубец на щеке, топорщились медвежьи когти в ожерелье, будто готовые впиться в горло врага.
Внизу кейтабские мореходы, ночевавшие на судах, уже выводили из конюшни лошадей, завязывали им глаза, тянули к сходням; жеребцу и трем кобылам предстояло отправиться в дорогу на «Сириме», остальным – на «Тофале». Лошади прядали ушами, осторожно нащупывали путь, оказавшись на мостках, и Дженнак в который раз удивился, сколь они изящны и умны; воистину прекрасные создания, которых, по неведомой прихоти богов, была лишена Эйпонна! А может, лишена с умыслом, дабы подчеркнуть, что и в другой половине мира найдутся кое-какие сокровища.
Он посмотрел на скалу, где возвышался уриеский хольт, скопище низких бревенчатых строений под дерновыми кровлями, загороженных со всех сторон четырьмя Длинными Домами. Что ж, Умбер был неплохим хозяином! Не слишком внимательным, зато чистосердечным и щедрым: принял знаки мира, помог выстроить лагерь, набил припасами склады, пригнал лучших скакунов с горных пастбищ… И теперь отправляется в поход вместе с гостями, желая сразиться за их и свою честь. Дикарь, однако имеющий понятие о сетанне! Значит, уже не совсем дикарь…
Дружина Умбера, три сотни рыжебородых и огненно-власых бойцов в кожаных доспехах, обшитых на груди медью или пластинами из конских копыт, валила вниз, к причалу, с топотом и свистом, под лихие выкрики мужчин и завывания женщин. Насколько разобрал Дженнак, воины грозили поотрезать у лоуранцев детородные органы, а женщины давали советы, как это лучше исполнить: клинком, топором или выдрать прямо рукой. Впереди дружины шествовал сам Умбер в дареном плаще из перьев керравао, с дареным стальным мечом у пояса, в дареных боевых браслетах с шипами длиной в полпальца; пламенная его борода разметалась по меди доспеха, красный нос свисал над пышными усами. Перед ним вертелись и колотили в барабаны три размалеванных охрой колдуна, а за толпой воинов и свободных женщин плелись полуголые рабы. При виде их Дженнак сморщился и отвел взгляд.
Лошадей уже опускали на кожаных петлях в трюмы «Тофала» и «Сирима»; одиссарские воины, под присмотром тарколов, выстроились двумя колоннами у сходней; островитяне и воинство Умбера, отбиваясь от женщин, потянулись к «Арсолану», «Кейтабу» и «Одиссару». Только тогда Дженнак спустился вниз, к своему жилищу киве, где ждали Грхаб и Чоч-Сидри, баюкавший в руках ларец с Книгами Чилам Баль. Войдя в хоган, он надел шлем с нахохлившимся соколом, шипастый наплечник и все остальное, что полагалось иметь на себе воину, затем вышел наружу и зашагал к воротам. Около них, опираясь на двузубые копья, стояла маленькая группа одиссарцев, одинокие стражи покинутого лагеря. Дженнак кивнул им и повел свой крохотный отряд к сходням «Тофала»; как и положено вождю, он оставлял берег последним.
На половине пути он остановился, взглянул на солнце – его жаркий диск уже поднялся на ладонь, и воды фиорда отливали расплавленным золотом. Эта светлая тропа будто бы терялась среди смыкавшихся скалистых берегов, но он знал: стоит кораблям приблизиться, как утесы разойдутся, раздвинутся, открыв дорогу к морю, к новому странствию среди вод, течений и ветров. Сегодня был День Чультуна, хороший день для путников и мореходов.
Дженнак вытянул руку над блистающим золотистыми искрами фиордом.
– Вернемся ли мы сюда? Увидим ли снова зарю с берегов Иберы? Через пять или десять лет?
– Я не вернусь и не увижу, – сказал Грхаб. – Слишком я стар, балам, а через десять лет буду еще старше.
– И я не увижу, – с грустной улыбкой произнес Чоч-Сидри, прижимая к груди ларец.
Дженнак пристально посмотрел на него:
– Почему? Ты вдвое моложе Грхаба! Разве ты не хочешь возвратиться со мной в Риканну и пройти на драммарах все Длинное море из конца в конец?
– Хочу, светлый господин, очень хочу. Но возраст не всегда ставит печать на человеческом лице, и годы наши не записаны на лбу знаками Юкаты.
С этим загадочным замечанием Сидри продолжил спуск. Они шли молча и молча поднялись на борт заполненного людьми «Тофала». Грхаб ловко вскарабкался на рулевую палубу, жрец лез по канату отдуваясь – видно, отвык на берегу от морских порядков. Дженнак, вытянув руки, достал до перил балкона, подтянулся и взлетел на второй ярус. Полотняные створки там были раздвинуты, и в глубине хогана Чоллы, уже прибранного, с расставленной мебелью и разложенными коврами, грустно сидели ее девушки. Пригибаясь, он подошел к ним, потрепал тугую щечку Шо Чан, погладил Сию Чан по черноволосой головке.
– Она вернется, пчелки, она вернется! Не грустите!
– Будет так, как сказал господин, – с благодарной улыбкой прошептала Шо Чан. Но Сия Чан добавила:
– Все в руках Шестерых!
– Да будет с нами их милость, – пробормотал Дженнак, покидая хоган.
На верху кормовой башенки рулевые и сигнальщики уже стояли по местам, Челери нетерпеливо катал навигаторский жезл меж корявых ладоней, ОКаймор, с дымящейся скруткой в зубах, устроился на обычном месте, на ящике с инструментами. Был он в юбке и кожаной куртке, перехваченной поясом, в высоких сапогах, украшенных пластинками перламутра, в бронзовом нагруднике с медальоном, волной, взметнувшейся над пальмами. За поясным ремнем у него торчали два изогнутых кейтабских клинка, длинный и короткий, и блестящая зрительная труба.
– Трубить, светлый господин? – спросил О’Каймор, едва голова Дженнака возникла над перилами. – Груз на месте, лошади тоже, а людей сейчас пересчитают. Может, кто из моих ублюдков решился сбежать… Ну, пусть! Захочет, вернется домой на черепахе Сеннама.
– Труби, – велел Дженнак, наблюдая, как Саон и тарколы строят одиссарцев по десяткам. – Скажи, чтоб трубили три раза через каждые сорок вздохов.
Громкий резкий вопль горна взметнулся над пристанью, над скалами и над водой – последнее напоминание запоздавшим, последний звук Эйпонны, раздавшийся на этих берегах. Еще дважды пронзительно вскричала раковина, но никто не показался ни в покинутом лагере, ни в хольте Умбера, никто не вынырнул из толпы женщин и рабов, галдевшей на причале. Все были на кораблях – все, кроме двадцати погибших одиссарцев, Цина Очу, арсоланского жреца, и Чоллы Чантар, бесценного живого талисмана. Но боги шептали Дженнаку, что она жива и вполне благополучна, а это значило, что послезавтра, в День Голубя, она вернется в свой уютный хоган. Вернется! А похититель ее будет лежать в своем хольте с переломленным хребтом.
Челны вывели «Тофал» на середину бухты, и люди Челери принялись поднимать парус, синий треугольный тино. За «Тофалом» следовал «Сирим», к его корме пристраивался «Арсолан». Штормовые балансиры на всех кораблях были спущены, чтобы обеспечить большую устойчивость и плавучесть – сейчас драммары несли в полтора раза больше народу и дорогой груз, лошадей, серебро, припасы. Было бы насмешкой судьбы потерять все это в Бескрайних Водах!
Тино взял ветер, на передней мачте поставили квадратный кела, на задней – малый и большой чу. Паруса вздулись, «Тофал» прыгнул вперед, как застоявшийся конь, Челери вскинул свой жезл, определяя силу и направление ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72