Скажем, нанести удар, уничтожив близкого человека…
Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты; он любил сладкое не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.
«Вино… Что с того, что мне по нраву крепкое вино?» – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или к хмельному напитку, что варили из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне; не более, чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!
Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое служителей: первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р’Рарды.
Война и женщина, подумал Фарасса; вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему; жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину, даже одной капризной женщины достаточно, чтобы жизнь начала попахивать обезьяним дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся: пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.
Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… такая, возможно, и не станет ревновать…
Глава Очага Барабанщиков выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из паутинного шелка, второй подвешивал меч с нефритовой рукоятью, в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.
Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?
Он бросил взгляд на скомканный свиток с письменами, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках богов! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного: молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!
Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.
* * *
Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы; ветер треплет их, словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня: только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе.., еще ближе… совсем близко…
Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу, с боков, впивались в тело; черный дым кружился над головой. Он не чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, как живая плоть чернеет, отваливается и опадает жуткой коростой в огненную пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно – страшнее боли от ран, ужасней мук, которые ждут недостойных по дороге к Великой Пустоте, безысходней смерти. И эти люди… люди, что толпятся там, на площади, – что они делают? Смотрят… плачут или ликуют? Почему?
Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела, не пропадая, однако, до конца, и в разрывах ее мелькало нечто зеленовато-синее и голубое; Дженнак не сразу понял, что синее – это море, а голубое – небеса с ослепительным солнцем и редкими перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пай-эртом… Солнце било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой блестящим искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла паутина живых серебристых молний.
Но он видел корабль! Смутно, едва различимо… И все же то был корабль, Дженнак не сомневался: довольно крупное судно под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в некотором отдалении, виднелось еще одно; может, было и третье, но он не стал бы утверждать этого наверняка.
Очертания приближавшегося корабля казались непривычными. Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел, ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно, лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких мачтах, увенчанных широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру ходили купеческие барки с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: корабли торговцев были уже, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось деревянным дворцом, пустившимся в путь по воле волн и ветра.
Туман стал гуще; его лохматые пряди спиралями кружились около корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую, как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется по огромному озеру, наполненному молоком – или, быть может, хлопьями снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом, уже позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным зрелищем!
Но – увы! – подробностей он рассмотреть не мог. Слишком зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака – того Дженнака, что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то за Пайэртом… Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело, растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность. Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль, от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он приготовился проснуться.
Но внезапно в темной завесе возникло какое-то движение, центр ее побелел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой ударило в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль… Он почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.
Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо. Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух, чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб. Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди, укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка темных волос.
– Опять?.. – различил он тихий шепот.
– Опять… – Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он; ни одной тайны, ни самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор, вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлинно ведали об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, его подруга, его милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся, что эта история не пошла дальше ушей аххаля; что же касается Вианны… Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?
Руки девушки обняли его за плечи, щека прижалась к его щеке.
Шепот Виа звучал виновато:
– Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый, если ты видишь тяжкие сны…
Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда ароматных и свежих, подобных алым лепесткам цветов. Она клеветала на себя; она была восхитительна, и за год, который они провели вместе, его руки не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь не только желание и страсть соединяли их. Нежность… Он испытывал к ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее губы, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно, – и чувства эти означали, что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника одиссарского престола.
Почему бы и нет? Она была красива и умна, она получила должное воспитание – как и приличествует девушке из благородной семьи клана ротодайна, будущей возлюбленной и спутнице знатного воина или человека власти. Она изучила три первые Книги из свода Чилам Баль, она умела читать и писать, она говорила на одиссарском, майясском и на кейтабе, она плела великолепные накидки из перьев, она постигла науку изящного выражения мыслей и искусство любви – все тридцать три канонические позы, предписанные киншу, языком жестов и телодвижений; к тому же она обладала добрым сердцем и твердой душой. Но, помимо этого, в жилах Вианны текла капля светлой крови – что, быть может, перевешивало в глазах владык Дома Одисса все прочие ее достоинства. Дженнак был уверен, что старый Унгир-Брен не возражал бы против их брака – как и сам ахау, великий сагамор, его отец.
Правда, кровь богов почти не сказалась на внешности Виа, а это значило, что век ее будет недолгим. Но сейчас она была прелестна – темноглазая, с маленьким, чуть вздернутым носиком и золотистой кожей, пахнувшей медом и цветами. И губы… Губы были пухлыми, алыми, и Дженнак с восторгом снова приник к ним.
– Ты стонал, – сказала Вианна, не размыкая объятий. – Что тебе снилось, мой любимый? Что-то ужасное?
– Ужасное и не очень, – пробормотал Дженнак. – Но я уже забыл… ты заставила меня забыть, моя пчелка, мой ночной цветок… – Он снова поцеловал ее. Ему не хотелось рассказывать девушке о своих видениях; они относились к числу важных дел и великих таинств, которые стоило обсуждать лишь с жрецами самого высокого ранга.
– Я слышала о подобном, – Вианна поднялась, набросила на шею белоснежный шарф-шилак, скрыв под ним золотисто-розовые чаши упругих маленьких грудей, ловко расправила ткань вокруг талии и стянула ее завязками; расшитые цветными перьями концы одеяния колыхались у ее колен. – Я слышала о подобном, – повторила она, задумчиво поглядывая на Дженнака. – Ты не должен беспокоиться, Джен. Иногда людей светлой крови посещают в юности странные сны, насылаемые Мейтассой, Провидцем Грядущего, но потом это проходит. Проходит, когда костер жизни разгорается ярче, и над пламенем его уже не клубятся загадочные дымы.
– Разумеется, милая, – произнес Дженнак, скрывая усмешку. Виа желала для него лишь самого лучшего, но он вовсе не хотел лишаться своих ночных видений – даже тех, мучительных, когда он горел в огне или висел на кресте подобно койоту, распятому за кражу голубей. Во всем этом была некая тайна, с которой ему предстояло разобраться – конечно, если дар Шестерых не покинет его со временем. Сейчас, когда он едва достиг зрелости, никто не мог сказать чего-либо определенного, даже сам мудрый Унгир-Брен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты; он любил сладкое не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.
«Вино… Что с того, что мне по нраву крепкое вино?» – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или к хмельному напитку, что варили из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне; не более, чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!
Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое служителей: первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р’Рарды.
Война и женщина, подумал Фарасса; вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему; жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину, даже одной капризной женщины достаточно, чтобы жизнь начала попахивать обезьяним дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся: пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.
Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… такая, возможно, и не станет ревновать…
Глава Очага Барабанщиков выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из паутинного шелка, второй подвешивал меч с нефритовой рукоятью, в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.
Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?
Он бросил взгляд на скомканный свиток с письменами, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках богов! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного: молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!
Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.
* * *
Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы; ветер треплет их, словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня: только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе.., еще ближе… совсем близко…
Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу, с боков, впивались в тело; черный дым кружился над головой. Он не чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, как живая плоть чернеет, отваливается и опадает жуткой коростой в огненную пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно – страшнее боли от ран, ужасней мук, которые ждут недостойных по дороге к Великой Пустоте, безысходней смерти. И эти люди… люди, что толпятся там, на площади, – что они делают? Смотрят… плачут или ликуют? Почему?
Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела, не пропадая, однако, до конца, и в разрывах ее мелькало нечто зеленовато-синее и голубое; Дженнак не сразу понял, что синее – это море, а голубое – небеса с ослепительным солнцем и редкими перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пай-эртом… Солнце било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой блестящим искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла паутина живых серебристых молний.
Но он видел корабль! Смутно, едва различимо… И все же то был корабль, Дженнак не сомневался: довольно крупное судно под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в некотором отдалении, виднелось еще одно; может, было и третье, но он не стал бы утверждать этого наверняка.
Очертания приближавшегося корабля казались непривычными. Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел, ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно, лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких мачтах, увенчанных широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру ходили купеческие барки с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: корабли торговцев были уже, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось деревянным дворцом, пустившимся в путь по воле волн и ветра.
Туман стал гуще; его лохматые пряди спиралями кружились около корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую, как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется по огромному озеру, наполненному молоком – или, быть может, хлопьями снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом, уже позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным зрелищем!
Но – увы! – подробностей он рассмотреть не мог. Слишком зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака – того Дженнака, что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то за Пайэртом… Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело, растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность. Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль, от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он приготовился проснуться.
Но внезапно в темной завесе возникло какое-то движение, центр ее побелел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой ударило в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль… Он почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.
Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо. Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух, чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб. Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди, укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка темных волос.
– Опять?.. – различил он тихий шепот.
– Опять… – Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он; ни одной тайны, ни самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор, вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлинно ведали об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, его подруга, его милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся, что эта история не пошла дальше ушей аххаля; что же касается Вианны… Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?
Руки девушки обняли его за плечи, щека прижалась к его щеке.
Шепот Виа звучал виновато:
– Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый, если ты видишь тяжкие сны…
Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда ароматных и свежих, подобных алым лепесткам цветов. Она клеветала на себя; она была восхитительна, и за год, который они провели вместе, его руки не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь не только желание и страсть соединяли их. Нежность… Он испытывал к ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее губы, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно, – и чувства эти означали, что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника одиссарского престола.
Почему бы и нет? Она была красива и умна, она получила должное воспитание – как и приличествует девушке из благородной семьи клана ротодайна, будущей возлюбленной и спутнице знатного воина или человека власти. Она изучила три первые Книги из свода Чилам Баль, она умела читать и писать, она говорила на одиссарском, майясском и на кейтабе, она плела великолепные накидки из перьев, она постигла науку изящного выражения мыслей и искусство любви – все тридцать три канонические позы, предписанные киншу, языком жестов и телодвижений; к тому же она обладала добрым сердцем и твердой душой. Но, помимо этого, в жилах Вианны текла капля светлой крови – что, быть может, перевешивало в глазах владык Дома Одисса все прочие ее достоинства. Дженнак был уверен, что старый Унгир-Брен не возражал бы против их брака – как и сам ахау, великий сагамор, его отец.
Правда, кровь богов почти не сказалась на внешности Виа, а это значило, что век ее будет недолгим. Но сейчас она была прелестна – темноглазая, с маленьким, чуть вздернутым носиком и золотистой кожей, пахнувшей медом и цветами. И губы… Губы были пухлыми, алыми, и Дженнак с восторгом снова приник к ним.
– Ты стонал, – сказала Вианна, не размыкая объятий. – Что тебе снилось, мой любимый? Что-то ужасное?
– Ужасное и не очень, – пробормотал Дженнак. – Но я уже забыл… ты заставила меня забыть, моя пчелка, мой ночной цветок… – Он снова поцеловал ее. Ему не хотелось рассказывать девушке о своих видениях; они относились к числу важных дел и великих таинств, которые стоило обсуждать лишь с жрецами самого высокого ранга.
– Я слышала о подобном, – Вианна поднялась, набросила на шею белоснежный шарф-шилак, скрыв под ним золотисто-розовые чаши упругих маленьких грудей, ловко расправила ткань вокруг талии и стянула ее завязками; расшитые цветными перьями концы одеяния колыхались у ее колен. – Я слышала о подобном, – повторила она, задумчиво поглядывая на Дженнака. – Ты не должен беспокоиться, Джен. Иногда людей светлой крови посещают в юности странные сны, насылаемые Мейтассой, Провидцем Грядущего, но потом это проходит. Проходит, когда костер жизни разгорается ярче, и над пламенем его уже не клубятся загадочные дымы.
– Разумеется, милая, – произнес Дженнак, скрывая усмешку. Виа желала для него лишь самого лучшего, но он вовсе не хотел лишаться своих ночных видений – даже тех, мучительных, когда он горел в огне или висел на кресте подобно койоту, распятому за кражу голубей. Во всем этом была некая тайна, с которой ему предстояло разобраться – конечно, если дар Шестерых не покинет его со временем. Сейчас, когда он едва достиг зрелости, никто не мог сказать чего-либо определенного, даже сам мудрый Унгир-Брен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72