Острый нож мелькнул в воздухе, а навстречу ему мчалось что-то темное, округлое, размером то ли с маленькую тыкву, то ли с пресный земляной плод. Но плод сей оказался смертоносным; не прошло пятой части вздоха, и Дженнак, приникший к палубе, увидел, как у причального столба, рядом с упряжкой, взметнулось пламя. Затем до слуха его долетел грохот и страдальческий бычий рев. Неведомая сила подбросила вверх колесницу, раздирая ее на части, ударил оглушительный раскат грома, огненные языки распахнулись веером, полетели во все стороны, ринулись к кораблю, будто красные многозубые стрелы.
И сразу же раздался ягуарий рык, да такой громкий и гневный, что заглушил мычанье израненного быка. Ревел О’Каймор, яростно приплясывая на тлеющих досках помоста и прижимая ладонь к левому боку; меж пальцев его сочились багровые струйки, почти незаметные на фоне красного одеяния, и Дженнак не сразу понял, что видит кровь.
Он вскочил и бросился к помосту. Сюда уже бежали кейтабские мореходы, кто с мечом, кто с взведенным самострелом, кто с горшком воды или парусиновым полотнищем. Грхаб топтался вокруг О’Каймора, но если тот выплясывал от боли, то наставник давил огненные язычки подошвами своих тяжелых сапог. Как всегда, сопровождая Дженнака в город или в иное людное место, он облачился в панцирь, надел шлем, наплечники, поножи и широкие шипастые браслеты; судя по всему, доспехи защитили его от огня и обломков колесницы, градом сыпавшихся на палубу.
Разделавшись с начинавшимся пожаром, Грхаб спрыгнул вниз и оттолкнул своего ученика от помоста.
– Остынь, Джен! Кейтабцу без нас помогут. А мы взглянем, что за крыса валяется на площади. – Он вытянул мускулистую руку. Люди, заполнявшие харчевню, уже пришли в себя после ошеломительного грохота, и теперь Дженнак услышал их выкрики. Голоса звучали тревожно.
Торопливо спустившись по сходням, они с Грхабом подбежали к причальному столбу. Здесь валялись остатки колесницы – пара искореженных колес да передок, окованный бронзовым листом; выбитые в бронзе соколы с расправленными крыльями были теперь скручены и смяты, и казалась, что птиц настигли в полете разящие молнии. Сам столб покосился, обуглился и почернел; лики Сеннама, запорошенные копотью, смотрели уже не строго, а жалобно и вопрошающе. За что? – как бы спрашивал бог, потрясенный свершившимся. Рука Дженнака непроизвольно поднялась в священном жесте, губы шевельнулись, испрашивая прощение.
Упряжка его погибла вместе с колесницей: пегой бык был разорван в кровавые клочья, а бурый, распопосованный чем-то острым от горла до грудины, уже не мог ни реветь, ни мычать, а только глядел на хозяина полными муки глазами. Грхаб, склонившись над ним, запустил в рану пальцы, вытащил изогнутый осколок железа, поглядел на него и хмыкнул. Затем нож сеннамита поднялся и опустился, и глаза быка померкли.
– Говорил я тебе, паренек: если ты один в хогане, садись лицом к входу, а если ты на людях, глаз с них не спускай! Смотри, кто как повернулся да почесался, под одежду полез или у пояса начал шарить… Вовремя врага разглядишь, дольше проживешь!
Дженнак с виноватым видом коснулся виска; опять он был пареньком, а не баламом. Верный знак того, что учитель недоволен! Да и то сказать: глядел он на свою упряжку, на площадь и харчевню, а не видел ничего. И не заметил, кого вынесло на причал, кто приблизился к кораблю и что бросил… Прав наставник: вовремя врага разглядишь, дольше проживешь! А жить Дженнаку хотелось долго.
Покончив с быком и с поучениями, Грхаб направился к человеку, распростертому на земле в десяти шагах от столба. Тот лежал, откинувшись на спину, согнув колени и выбросив руки над головой, будто собирался в последнем усилии метнуть что-то тяжелое; и, приглядевшись к его напряженной позе, Дженнак решил, что учитель со своим метательным ножом отнюдь не поспешил. Еще один вздох, и нападающий был бы у столба; а там его странный снаряд полетел бы прямиком на корабль, на стрелковый помост, превратив в кровавое месиво и кейтабского тидама, и одиссарского наследника, и его телохранителя…
Что ж, обошлось! На сей раз боги предупредили об опасности не его, Дженнака, а Грхаба, но – обошлось… Быть может, Грхаб и не нуждался в божественном предупреждении? Ведь он всегда был начеку и в пустом хогане не показывал спину дверной завесе.
От водоема набегала возбужденная толпа, и мысли Дженнака переключились на иное. Шагнув к людям, он выпрямился во весь рост, затем принял позу власти: руки скрещены на груди, ноги расставлены, голова гордо откинута. Зеленые глаза его потемнели, пухловатые юношеские губы сделались твердыми; белые перья трепетали над ним соколиными крыльями.
– Наследник! – послышалось в толпе. – Светлорожденный!
Кто-то откликнулся:
– Его хотели убить! Стражи! Где судьи и стражи?
– Это кейтабцы! Псы, дети псов!
– Покусились на потомка сагамора! На сына чака! Изранили его!
– Провонявшие рыбьи потроха! Моча койота! В Дом Страданий их! В пруд с кайманами!
– Глядите на столб! Столб с ликами Сеннама! Сожжен! И сейчас упадет!
– Святотатство!
– Кейтабские ублюдки! Обезьяны с ядом во ртах!
Среди толпы насчитывалось немало островитян, из кораблей О’Каймора, и с других кейтабских судов, и чувствовали они себя с каждым мгновением все неуютней. Хайанцы еще не разразились кличем «бей!», но было до того три вздоха; никто не глядел на мертвеца, над коим склонился Грхаб, никто не собирался выяснять, кейтабец он или нет, никто не взывал к справедливости Арсолана. Людей обуяло бешенство; с особенной яростью вопили гости из восточных городов, ибо их счет к разбойникам-островитянам был долгим, большим и кровавым. Дженнак, не дожидаясь, пока в ход пойдут ножи и палицы, шагнул к разгоряченному народу, повелительно выбросив руки вверх. Толпа смолкла.
– Я жив! – Его сильный голос раскатился над площадью и, отразившись от склонов насыпей, рухнул вниз, на замерших в ожидании людей. – Во имя Шестерых, успокойтесь! Я жив и цел, а ранен знатный человек с Кайбы, гость сагамора, моего отца! И я повелеваю: уберите оружие, умерьте неправедный гнев и вспомните о справедливости. Ибо сказано в Чилам Баль: если страдает невинный, кровь его падет на голову мучителя. А потому вернитесь на циновки трапез, люди Пяти Племен, наполните чаши свои вином, ешьте и пейте. И помните: тень истины длинна, тень лжи коротка, но лишь способный измерить их отличит одну от другой. Хайя! Я сказал!
Он опустил руки, и люди, пряча глаза, начали расходиться. То был горячий, но добрый народ, его одиссарцы, коих мудрая речь и слова из Священных Книг вразумляли лучше, чем палки стражей. Стражи, кстати, уже появились, числом не менее трех десятков, но, завидев белые перья наследника, встали в ряд, сунули палки за пояса, а ладони почтительно сложили перед грудью. Мол, только кивни, владыка, – прибежим!
Но Дженнак не кивнул, а повернулся к Грхабу, ворочавшему мертвеца и шарившему у него под накидкой. Лицо покойника было узким и смуглым, со впалыми висками и щеками, меж которых орлиным клювом торчал крючковатый нос; тело – сухое и жилистое, словно перевитое под кожей сизалевыми веревками, глаза – темнее Чак Мооль. На его груди алела татуировка, оскалившийся ягуар, однако рассмотреть ее в подробностях Дженнаку не удалось, так как изображение было залито кровью – метательный нож рассек смуглокожему горло. Грхаб вытащил его, обтер лезвие о накидку мертвеца и угрюмо буркнул:
– Атлиец! И метнул он в тебя громовой шар. Сидел в харчевне, ждал, потом поднялся – и к кораблю! Шел словно кошка к мыши… а мышь тянула вино с кейтабской черепахой! – Наставник неодобрительно покачал головой и прибавил: – Будь кошкой, парень, а не глупой мышью. И знай: не всякая смерть висит на кончике меча, как было с тем тайонельцем и с тем пожирателем грязи из Фираты. Бывает, смерть крадется тихими шагами, а потом… – Он бросил взгляд на перекошенный столб с ликами Сеннама, на мертвых быков и проворчал: – Нечестивое оружие, прокляни меня Хардар! Для руки убийцы, а не для воина!
– Я понял, учитель, – Дженнак склонил голову и постарался изгнать видение толстощекого лица Фарассы с насмешливой ухмылкой на губах. Боги снова говорили с ним – правда, чуть-чуть запоздав.
Подошел О’Каймор, опиравшийся на плечо Челери, – старик был не только навигатором, но и неплохим лекарем. Во всяком случае, бок О’Каймора уже прикрывала повязка из мягкого полотна, а вместо порванного и прожженного шилака на него натянули кейтабскую юбку из рыбьей кожи. Держался тидам бодро, и шли за ним полтора десятка коренастых молодцов, обвешанных оружием и возглавляемых Хомдой.
Пнув труп ногой, О’Каймор покосился на возбужденно гудевшую харчевню.
– Атлиец! Ну, с ними у меня давняя любовь, как у акулы с тунцом! А чего хотели эти черепашьи обглодыши?
– Пустить тебе кровь, тидам. Решили, что громовой шаp бросил кейтабец.
– Ну, а ты?
– Я повелел им резать ножами печеную рыбу, а не людей.
– Хмм… И они послушались?
Дженнак пожал плечами:
– Как видишь. Разве я не их властитель? Разве чак, мой отец, не говорит моими устами?
– Чтоб меня сожгли молнии Паннар-Са! – пробормотал кейтабец, непроизвольно потирая бок и всматриваясь и лицо Дженнака. – Клянусь веслом и парусом! Великую власть ты имеешь над людьми, мой господин! Власть разума, а не силы! Ведь недаром говорят, что орел сильней кецаля, но властвует над птичьим племенем все-таки кецаль – ибо мудр он и прекрасен.
Усмехнувшись, Дженнак тихо промолвил:
– Учитель мой считает меня не орлом и не мудрым кецалем, а глупой мышью. И он, наверное, прав.
– Носящему меч не понять того, кто носит перья сокола, – сказал О’Каймор. – Думаю, мой старый господин, владетель Ро’Кавары, не ошибся… Нет, не ошибся…
– Не ошибся в чем? – спросил Дженнак.
Но тидам не ответил, а принялся жаловаться на боль от ожога и проклинать атлийцев, недостойных милостей Кино Раа. И зачем только божественному Ветру захотелось опустить их в Юкате, рядом с бесплодными долинами Страны Гор! Кайба, зеленая и цветущая, подошла бы куда лучше!
«Или Серанна», – подумал Дженнак.
* * *
Конечно, он знал, почему Шестеро пришли в Юкату, a не в Кейтаб или другие страны, которым со временем были дарованы их священные имена. Как говорилось в Книге Минувшего, воздух в Юкате был душным, наполненным испарениями жарких джунглей, а в Серанне он благоухал ароматами цветов, на плоскогорьях запада был прохладен и свеж, у берегов Тайона пах чистыми водами, а в сеннамитской прерии – травами и влажной плодородной землей. И все-таки боги избрали Юкату, ибо лишь там в древности стояли города и каменные пирамиды, лишь там рассекали болота и лесные дебри дороги на высоких насыпях, лишь там золотились маисовые поля и воды покорно текли в пробитых человеком руслах. Вся остальная Эйпонна, и Верхняя, и Нижняя, была тогда дикой землей, где обитали дикие звери и столь же дикие люди. Такой была Серанна, и таким был Кейтаб; и потому, думал Дженнак, стоит ли сетовать на выбор богов?
…Свежий теплый ветер трепал волосы, ласкал нагую кожу; золотой глаз Арсолана смотрел прямо ему в лицо. Под ним вновь раскачивалась корабельная палуба, заполненная людьми: воины Одиссара грелись на солнце, мореходы Кейтаба таскали воду в непроницаемых кожаных мешках, поливали розоватые доски. Команда «чаек», дежуривших нынешним утром, в их работе участия не принимала – эти люди следили за ветром и парусами. В тысяче локтей позади «Тофала» шел «Сирим», и бриз развевал плетение из ярко окрашенных веревок на его реях. За большим кораблем виднелись три малых, с золотистыми, алыми и голубыми парусами; последний, «Кейтаб», был едва заметен на фоне аметистового моря и бирюзовых небес.
Дженнак покрутил головой, осматриваясь. Ни клочка земли вокруг, ни скалы, ни камня, ни дерева… Только бездонная бездна под хрупким корпусом корабля, и другая бездна, протянувшаяся от морской глади до самых границ Чак Мооль, Великой Пустоты, где царят тьма и холод. Земная твердь стала далеким воспоминанием.
Он поделился этими мыслями с О’Каймором, и тот, наполнив чашу Дженнака вином, согласно кивнул.
– Земля, да… Хорошо на твердой земле! Она как огромный корабль, застывший в океане. Вместо мачт пальмы, вместо палубы трава, и просторный дом вместо трюма. Свежая вода и свежее мясо, сладкие плоды, постель на мягком ковре, а в ней – женщина… каждую ночь – женщина… Неплохо, клянусь клювом Паннар-Са!
– Почему же ты уходишь в море? – спросил Дженнак.
Кейтабец ухмыльнулся, округлив рот, и над головой его всплыло сизое кольцо; потом губы его вытянулись трубочкой, и кольцо пронзила быстро расплывающаяся стрела. Ароматный дымок защекотал ноздри Дженнака.
– Потому, что сердце мое жаждет странствий, – медленно произнес тидам. – Я как пальма под волной, – он коснулся своего перламутрового медальона. – Корни мои в земле, а листья ловят соленые брызги, и овевает их морской ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
И сразу же раздался ягуарий рык, да такой громкий и гневный, что заглушил мычанье израненного быка. Ревел О’Каймор, яростно приплясывая на тлеющих досках помоста и прижимая ладонь к левому боку; меж пальцев его сочились багровые струйки, почти незаметные на фоне красного одеяния, и Дженнак не сразу понял, что видит кровь.
Он вскочил и бросился к помосту. Сюда уже бежали кейтабские мореходы, кто с мечом, кто с взведенным самострелом, кто с горшком воды или парусиновым полотнищем. Грхаб топтался вокруг О’Каймора, но если тот выплясывал от боли, то наставник давил огненные язычки подошвами своих тяжелых сапог. Как всегда, сопровождая Дженнака в город или в иное людное место, он облачился в панцирь, надел шлем, наплечники, поножи и широкие шипастые браслеты; судя по всему, доспехи защитили его от огня и обломков колесницы, градом сыпавшихся на палубу.
Разделавшись с начинавшимся пожаром, Грхаб спрыгнул вниз и оттолкнул своего ученика от помоста.
– Остынь, Джен! Кейтабцу без нас помогут. А мы взглянем, что за крыса валяется на площади. – Он вытянул мускулистую руку. Люди, заполнявшие харчевню, уже пришли в себя после ошеломительного грохота, и теперь Дженнак услышал их выкрики. Голоса звучали тревожно.
Торопливо спустившись по сходням, они с Грхабом подбежали к причальному столбу. Здесь валялись остатки колесницы – пара искореженных колес да передок, окованный бронзовым листом; выбитые в бронзе соколы с расправленными крыльями были теперь скручены и смяты, и казалась, что птиц настигли в полете разящие молнии. Сам столб покосился, обуглился и почернел; лики Сеннама, запорошенные копотью, смотрели уже не строго, а жалобно и вопрошающе. За что? – как бы спрашивал бог, потрясенный свершившимся. Рука Дженнака непроизвольно поднялась в священном жесте, губы шевельнулись, испрашивая прощение.
Упряжка его погибла вместе с колесницей: пегой бык был разорван в кровавые клочья, а бурый, распопосованный чем-то острым от горла до грудины, уже не мог ни реветь, ни мычать, а только глядел на хозяина полными муки глазами. Грхаб, склонившись над ним, запустил в рану пальцы, вытащил изогнутый осколок железа, поглядел на него и хмыкнул. Затем нож сеннамита поднялся и опустился, и глаза быка померкли.
– Говорил я тебе, паренек: если ты один в хогане, садись лицом к входу, а если ты на людях, глаз с них не спускай! Смотри, кто как повернулся да почесался, под одежду полез или у пояса начал шарить… Вовремя врага разглядишь, дольше проживешь!
Дженнак с виноватым видом коснулся виска; опять он был пареньком, а не баламом. Верный знак того, что учитель недоволен! Да и то сказать: глядел он на свою упряжку, на площадь и харчевню, а не видел ничего. И не заметил, кого вынесло на причал, кто приблизился к кораблю и что бросил… Прав наставник: вовремя врага разглядишь, дольше проживешь! А жить Дженнаку хотелось долго.
Покончив с быком и с поучениями, Грхаб направился к человеку, распростертому на земле в десяти шагах от столба. Тот лежал, откинувшись на спину, согнув колени и выбросив руки над головой, будто собирался в последнем усилии метнуть что-то тяжелое; и, приглядевшись к его напряженной позе, Дженнак решил, что учитель со своим метательным ножом отнюдь не поспешил. Еще один вздох, и нападающий был бы у столба; а там его странный снаряд полетел бы прямиком на корабль, на стрелковый помост, превратив в кровавое месиво и кейтабского тидама, и одиссарского наследника, и его телохранителя…
Что ж, обошлось! На сей раз боги предупредили об опасности не его, Дженнака, а Грхаба, но – обошлось… Быть может, Грхаб и не нуждался в божественном предупреждении? Ведь он всегда был начеку и в пустом хогане не показывал спину дверной завесе.
От водоема набегала возбужденная толпа, и мысли Дженнака переключились на иное. Шагнув к людям, он выпрямился во весь рост, затем принял позу власти: руки скрещены на груди, ноги расставлены, голова гордо откинута. Зеленые глаза его потемнели, пухловатые юношеские губы сделались твердыми; белые перья трепетали над ним соколиными крыльями.
– Наследник! – послышалось в толпе. – Светлорожденный!
Кто-то откликнулся:
– Его хотели убить! Стражи! Где судьи и стражи?
– Это кейтабцы! Псы, дети псов!
– Покусились на потомка сагамора! На сына чака! Изранили его!
– Провонявшие рыбьи потроха! Моча койота! В Дом Страданий их! В пруд с кайманами!
– Глядите на столб! Столб с ликами Сеннама! Сожжен! И сейчас упадет!
– Святотатство!
– Кейтабские ублюдки! Обезьяны с ядом во ртах!
Среди толпы насчитывалось немало островитян, из кораблей О’Каймора, и с других кейтабских судов, и чувствовали они себя с каждым мгновением все неуютней. Хайанцы еще не разразились кличем «бей!», но было до того три вздоха; никто не глядел на мертвеца, над коим склонился Грхаб, никто не собирался выяснять, кейтабец он или нет, никто не взывал к справедливости Арсолана. Людей обуяло бешенство; с особенной яростью вопили гости из восточных городов, ибо их счет к разбойникам-островитянам был долгим, большим и кровавым. Дженнак, не дожидаясь, пока в ход пойдут ножи и палицы, шагнул к разгоряченному народу, повелительно выбросив руки вверх. Толпа смолкла.
– Я жив! – Его сильный голос раскатился над площадью и, отразившись от склонов насыпей, рухнул вниз, на замерших в ожидании людей. – Во имя Шестерых, успокойтесь! Я жив и цел, а ранен знатный человек с Кайбы, гость сагамора, моего отца! И я повелеваю: уберите оружие, умерьте неправедный гнев и вспомните о справедливости. Ибо сказано в Чилам Баль: если страдает невинный, кровь его падет на голову мучителя. А потому вернитесь на циновки трапез, люди Пяти Племен, наполните чаши свои вином, ешьте и пейте. И помните: тень истины длинна, тень лжи коротка, но лишь способный измерить их отличит одну от другой. Хайя! Я сказал!
Он опустил руки, и люди, пряча глаза, начали расходиться. То был горячий, но добрый народ, его одиссарцы, коих мудрая речь и слова из Священных Книг вразумляли лучше, чем палки стражей. Стражи, кстати, уже появились, числом не менее трех десятков, но, завидев белые перья наследника, встали в ряд, сунули палки за пояса, а ладони почтительно сложили перед грудью. Мол, только кивни, владыка, – прибежим!
Но Дженнак не кивнул, а повернулся к Грхабу, ворочавшему мертвеца и шарившему у него под накидкой. Лицо покойника было узким и смуглым, со впалыми висками и щеками, меж которых орлиным клювом торчал крючковатый нос; тело – сухое и жилистое, словно перевитое под кожей сизалевыми веревками, глаза – темнее Чак Мооль. На его груди алела татуировка, оскалившийся ягуар, однако рассмотреть ее в подробностях Дженнаку не удалось, так как изображение было залито кровью – метательный нож рассек смуглокожему горло. Грхаб вытащил его, обтер лезвие о накидку мертвеца и угрюмо буркнул:
– Атлиец! И метнул он в тебя громовой шар. Сидел в харчевне, ждал, потом поднялся – и к кораблю! Шел словно кошка к мыши… а мышь тянула вино с кейтабской черепахой! – Наставник неодобрительно покачал головой и прибавил: – Будь кошкой, парень, а не глупой мышью. И знай: не всякая смерть висит на кончике меча, как было с тем тайонельцем и с тем пожирателем грязи из Фираты. Бывает, смерть крадется тихими шагами, а потом… – Он бросил взгляд на перекошенный столб с ликами Сеннама, на мертвых быков и проворчал: – Нечестивое оружие, прокляни меня Хардар! Для руки убийцы, а не для воина!
– Я понял, учитель, – Дженнак склонил голову и постарался изгнать видение толстощекого лица Фарассы с насмешливой ухмылкой на губах. Боги снова говорили с ним – правда, чуть-чуть запоздав.
Подошел О’Каймор, опиравшийся на плечо Челери, – старик был не только навигатором, но и неплохим лекарем. Во всяком случае, бок О’Каймора уже прикрывала повязка из мягкого полотна, а вместо порванного и прожженного шилака на него натянули кейтабскую юбку из рыбьей кожи. Держался тидам бодро, и шли за ним полтора десятка коренастых молодцов, обвешанных оружием и возглавляемых Хомдой.
Пнув труп ногой, О’Каймор покосился на возбужденно гудевшую харчевню.
– Атлиец! Ну, с ними у меня давняя любовь, как у акулы с тунцом! А чего хотели эти черепашьи обглодыши?
– Пустить тебе кровь, тидам. Решили, что громовой шаp бросил кейтабец.
– Ну, а ты?
– Я повелел им резать ножами печеную рыбу, а не людей.
– Хмм… И они послушались?
Дженнак пожал плечами:
– Как видишь. Разве я не их властитель? Разве чак, мой отец, не говорит моими устами?
– Чтоб меня сожгли молнии Паннар-Са! – пробормотал кейтабец, непроизвольно потирая бок и всматриваясь и лицо Дженнака. – Клянусь веслом и парусом! Великую власть ты имеешь над людьми, мой господин! Власть разума, а не силы! Ведь недаром говорят, что орел сильней кецаля, но властвует над птичьим племенем все-таки кецаль – ибо мудр он и прекрасен.
Усмехнувшись, Дженнак тихо промолвил:
– Учитель мой считает меня не орлом и не мудрым кецалем, а глупой мышью. И он, наверное, прав.
– Носящему меч не понять того, кто носит перья сокола, – сказал О’Каймор. – Думаю, мой старый господин, владетель Ро’Кавары, не ошибся… Нет, не ошибся…
– Не ошибся в чем? – спросил Дженнак.
Но тидам не ответил, а принялся жаловаться на боль от ожога и проклинать атлийцев, недостойных милостей Кино Раа. И зачем только божественному Ветру захотелось опустить их в Юкате, рядом с бесплодными долинами Страны Гор! Кайба, зеленая и цветущая, подошла бы куда лучше!
«Или Серанна», – подумал Дженнак.
* * *
Конечно, он знал, почему Шестеро пришли в Юкату, a не в Кейтаб или другие страны, которым со временем были дарованы их священные имена. Как говорилось в Книге Минувшего, воздух в Юкате был душным, наполненным испарениями жарких джунглей, а в Серанне он благоухал ароматами цветов, на плоскогорьях запада был прохладен и свеж, у берегов Тайона пах чистыми водами, а в сеннамитской прерии – травами и влажной плодородной землей. И все-таки боги избрали Юкату, ибо лишь там в древности стояли города и каменные пирамиды, лишь там рассекали болота и лесные дебри дороги на высоких насыпях, лишь там золотились маисовые поля и воды покорно текли в пробитых человеком руслах. Вся остальная Эйпонна, и Верхняя, и Нижняя, была тогда дикой землей, где обитали дикие звери и столь же дикие люди. Такой была Серанна, и таким был Кейтаб; и потому, думал Дженнак, стоит ли сетовать на выбор богов?
…Свежий теплый ветер трепал волосы, ласкал нагую кожу; золотой глаз Арсолана смотрел прямо ему в лицо. Под ним вновь раскачивалась корабельная палуба, заполненная людьми: воины Одиссара грелись на солнце, мореходы Кейтаба таскали воду в непроницаемых кожаных мешках, поливали розоватые доски. Команда «чаек», дежуривших нынешним утром, в их работе участия не принимала – эти люди следили за ветром и парусами. В тысяче локтей позади «Тофала» шел «Сирим», и бриз развевал плетение из ярко окрашенных веревок на его реях. За большим кораблем виднелись три малых, с золотистыми, алыми и голубыми парусами; последний, «Кейтаб», был едва заметен на фоне аметистового моря и бирюзовых небес.
Дженнак покрутил головой, осматриваясь. Ни клочка земли вокруг, ни скалы, ни камня, ни дерева… Только бездонная бездна под хрупким корпусом корабля, и другая бездна, протянувшаяся от морской глади до самых границ Чак Мооль, Великой Пустоты, где царят тьма и холод. Земная твердь стала далеким воспоминанием.
Он поделился этими мыслями с О’Каймором, и тот, наполнив чашу Дженнака вином, согласно кивнул.
– Земля, да… Хорошо на твердой земле! Она как огромный корабль, застывший в океане. Вместо мачт пальмы, вместо палубы трава, и просторный дом вместо трюма. Свежая вода и свежее мясо, сладкие плоды, постель на мягком ковре, а в ней – женщина… каждую ночь – женщина… Неплохо, клянусь клювом Паннар-Са!
– Почему же ты уходишь в море? – спросил Дженнак.
Кейтабец ухмыльнулся, округлив рот, и над головой его всплыло сизое кольцо; потом губы его вытянулись трубочкой, и кольцо пронзила быстро расплывающаяся стрела. Ароматный дымок защекотал ноздри Дженнака.
– Потому, что сердце мое жаждет странствий, – медленно произнес тидам. – Я как пальма под волной, – он коснулся своего перламутрового медальона. – Корни мои в земле, а листья ловят соленые брызги, и овевает их морской ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72