— Эх, — со вздохом посетовал Карел, сворачивая в трубочку сразу два блина своими пухлыми ручками. — Поживёшь с вами — научишься есть всякую гадость… Валяй, тащи свою колбасу.
Блины оказались на редкость вкусны, даже без всякого мёда. А может, просто Фриц успел забыть за время своих странствий вкус настоящих блинов. Во всяком случае, большая кипа их исчезла в считанные минуты. Фриц едва успел ухватить себе пяток-другой. Карел ел их сразу по два, по три, шлёпал на тарелку, обжигался и прокладывал блины ломтями колбасы. Потом стал забавляться: сворачивал их в разные фигурки, — звёздочкой, конвертиком, протыкал в них дырочки, превращая блинные круги в румяные упитанные рожицы, чем-то похожие на его собственную. Наконец он отвалился от стола и теперь смотрел в огонь, прихлёбывал горячий кофе и сыто щурился, болтая в воздухе ногами. Время еды кончилось. Настало время расспросов. Первой начала Ялка.
— Ты откуда? — спросила она Фрица.
— Я? Из Гаммельна. А ты?
— Я из деревни, — вздохнула та. — Мне мама говорила, что мы когда-то тоже жили в городе, ещё когда отец был жив, но потом почему-то решили оттуда уехать. Завели маслобойню…
— А где она сейчас, твоя мама?
— Она умерла, — глухо сказала Ялка и отвернулась. Помолчала. — А я потом ушла из дома. А твои родители где?
— Папа тоже умер. А маму и сестрёнку стражники забрали.
— Стражники? Почему?
— Из-за меня. Это сапожник на меня донёс. Мне мама колдовать не разрешала, боялась, а я не удержался… Я для этого Лиса и искал, чтоб он помог мне научиться… Я пока только свечки зажигать умею. Зато издали. Показать?
— Не надо, — торопливо осадила его девушка. — Ты ещё слишком слабый. Ты и так неделю провалялся. Снова хочешь?
— Неде-елю? — растерялся Фриц и недоверчиво заморгал. — Так долго?
— Ага. Чего вытаращился? Не веришь, вон, спроси у него, — она кивнула на Карела. — Вот я и говорю, что Лис велел тебе пока лежать.
— А где он сам?
— Лис? Я не знаю. Он сказал, что через два дня вернётся. Хочешь помыться? — внезапно предложила она. — Я баню истопила. Это здесь, за дверью. — Она указала, где именно, и тотчас же заверила, истолковав молчание мальчика по-своему: — Да ты не бойся, я за тобой подглядывать не буду. Я же не маленькая!
Фриц покраснел.
— Не, — сказал он, — я лучше потом.
Повисло неловкое молчание.
— А у меня нож есть, — невпопад сказал Фриц и показал Вервольфа. — Во. Настоящий, рыцарский. Мизерикорд.
— Я знаю, я видела, — кивнула та, но посмотреть не отказалась. — Мы его нарочно у тебя забрали, чтоб ты не порезался, пока в горячке валялся.
— Это не обычный нож, — запротестовал Фриц. — Знаешь, откуда он у меня?
— Я знаю, — вновь кивнула Ялка. — На нём заклятие двух кровей. У меня, когда я сюда пришла, тоже был с собою нож. Конечно, не такой, как у тебя, но тоже не совсем простой. Лис говорит, что у каждого чародея должен быть такой особый нож. Для разных дел и для заклятий. У когото он стальной, у кого-то — серебряный. Кто-то даже, бывает, из камня делает.
Мальчишка слушал, развесив уши.
— А Лис? — спросил он. — У него нож из чего?
— У него нет ножа. Ему он, наверное, уже не нужен. У него только меч. Вон, — видишь? — висит.
Фриц с невольным уважением покосился на висящий над каминной полкой меч, опустил глаза и со вздохом упрятал Вервольфа обратно в рукав.
— Послушай, э-ээ… Ялка, — неловко сказал он. — Что он за человек?
— Кто? Травник? — Девушка как будто разом погрустнела. — Ну, как сказать… Он… — тут она задумалась на несколько мгновений, и наконец нашлась.
— Он разный. Иногда он шутит, но в то же время грустный. Иногда он такой, как будто к чему-то прислушивается. Tы только не бойся, он не злой. Совсем не злой. Может рассердится, но быстро отходит. А ещё он часто знает наперёд, что будет, только не всегда угадывает. Не смотри, что он одевается плохо и выглядит как все. Он могучий волшебник!
— Да, это-то я уже понял, — вздохнул тот. — А он… может мне помочь найти моих родных?
— Не знаю, — призналась она. — Я не знаю.
— Он сказал, что возьмёт меня в ученики.
— Ну, если он сказал… — многозначительно произнесла та. — Но это ведь не одно и то же — взять тебя в ученики и искать твою семью. И всё-таки, иди-ка ты сперва помойся. Негоже, если ты встретишься с ним грязным.
Фриц помолчал.
— Мне надо выйти.
— Что, опять? — встревожилась та.
— Нет, я просто… — смутился Фриц. — Ну, выйти.
— А, ну. Иди… Только дверь не закрывай — пускай проветривается.
Мальчишка встал, кивнул, накинул одеяло и вышел.
Снаружи Фриц остановился. Его слегка шатало. В животе неприятной тяжестью улеглись съеденные блины. После целой недели, проведённой в лежачем положении, голова его кружилась. Он обманул: он никуда не хотел идти, а просто — стоял, пил воздух и щурился вокруг. Он не видел, как девушка неслышно встала, подошла к распахнутой двери и там остановилась, спиною прислонясь к подпорке потолка и молча глядя Фрицу в спину.
Ялка стояла и вспоминала. Вспоминала, как этот мальчишка трое суток метался на лежанке, бестолково, дико, в иссушающей горячке с бредом, то отбрасывал одеяло прочь, то тянул обратно, отталкивал протянутую воду и ходил под себя. Выкрикивал какие-то слова, кого-то звал по имени и после затихал, чтоб через час-другой опять гореть в болезненном аду. И пока он спал, им было слышно в наступившей тишине, как у него в груди и в горле всё хрипит и булькает.
Травник часами сидел возле мальчишки, в изголовье. Ворошил пучки кореньев и трав, перебирал малюсенькие пузырьки с эссенциями и декоктами, придирчиво разглядывая их на отсвет каганца, растирал, смешивал, готовил взвары, разные примочки и микстуры, и лечил, лечил… Но мальчишке ничего не помогало. Это не походило на обычную простуду, и нутром, каким-то тайным чувством Ялка понимала — дело не в болезни, а в волшбе. Как будто бы парнишка поднял непосильное и надорвался. А Лис сидел на корточках, упрямо, неподвижно, со спиной, прямой, как палка, и смотрел куда-то далеко и словно не на мальчика. Молчал. И только раз при Ялке выдохнул в сердцах одно лишь слово:
— Слабый.
В следующую ночь она проснулась в самую глухую темень. Она вообще-то вскакивала быстро, но в этот раз просыпалась постепенно, так, что в первое мгновение ей показалось, что она всё ещё спит, и прошло несколько минут, прежде чем она поняла, что — нет. Теплилась свеча. Камин, в который не подбросили дров, погас и теперь едва тлел. На краткий миг ей внезапно сделалось страшно, но не от осознания грозящей им опасности. То был необъяснимый детский иррациональный страх, когда ещё не знаешь, что когда-нибудь умрёшь, а ты один, и в темноте простые вещи кажутся чем-то загадочным и непонятным. Так и сейчас камин вдруг показался Ялке диковинным и страшным зверем с красными углями вместо глаз.
И только после этого она заметила травника.
Жуга стоял посреди дома, приподнявшись на носки и вытянувшись в струнку, и вращался, широко раскинув руки в стороны. В темноте казалось, что он вовсе не касается пола. И хотя двигался он совершенно бесшумно, девушке казалось, будто дом наполнен странной тихой песней, недоступной слуху, которая её и разбудила. Но всякий раз, как только девушка пробовала сосредоточиться, чтоб уловить мелодию или ритм, иллюзия мгновенно исчезала, и оставалось лишь одно, всё то же — ночь и тишина. И травник, медленно кружащийся вокруг себя в пустом озябшем доме. Так продолжалось долго, может, полчаса, а может, дольше, — Ялка потеряла ощущенье времени. И он качался и кружился так с закрытыми глазами, и пел без слов и звуков, а свеча мерцала за его спиной, и тень от травника лежала на стене, раскинув руки над границей темноты, словно большие страшные колеблющиеся весы.
Потом Лис безо всякой видимой причины сложил руки на груди и стал вращаться всё быстрее и быстрее, а в комнате вдруг сделалось ужасно холодно, и всё как будто зацвело и стало чёрно-белым и покрытым пыльной дымкой, словно в бане, когда поддали пару. Воздух горчил, как осенняя пыль. Несмотря на холод, Ялка вся вспотела. А травник уже не молчал: сквозь стиснутые зубы прорывалось его хриплое дыхание, а иногда — короткий стон на выдохе: «Х-х-а-а… Х-х-а-а-а…», как будто ему было больно или холодно.
А ещё через несколько мгновений Жуга остановился и Ялка увидела дверь.
Стены травникова дома теперь колебались и качались, словно дома больше не было, а был один лишь мягкий и размытый призрак. Девушка покрепче уцепилась за кровать, которая, по крайней мере, всё ещё казалась настоящей, твёрдой, и заставила себя смотреть дальше.
Дверь была, конечно же, не дверь. Но это был овальный сверху и прямой внизу проём на месте, где ещё недавно был камин; в него можно было войти. За этим проёмом начинался коридор, ведущий в пустоту, наполненную холодом и звёздами, которые то двигались, то останавливались, то вовсе пропадали. Ялке стало уже по-настоящему страшно — не от непонимания того, что происходит, а как раз наоборот — от понимания. Стены коридора матово блестели и лоснились и колыхались и опадали и вздувались, словно брюхо у змеи, которую вдруг вывернули наизнанку; и были они такими же чешуйчатыми, живыми и блескучими, как змеиная чешуя, а камин с кровавыми глазами-углями вдруг сделался змеиной головой. И Ялка с трудом удерживалась, чтоб не закричать при взгляде на эту змеиную даль, готовую пожрать всех и вся, как бы пожрал их всех Апоп, Кецалькоатль или Мидгард, если б только смог.
Откуда в голове у девушки взялись эти слова и имена, она не знала, да и не желала знать.
А за порогом виднелась маленькая фигурка мальчика, буквально застывшего в каком-то полушаге от двери, мальчика, который так и не опустил уже занесённую для следующего шага ногу. Он мало походил на Фрица, этот мальчик, да и видела его Ялка со спины, но малый рост не позволил ей ошибиться. Мальчишка этот замер, наклонивши голову и обернувшись чуть назад, как будто бы прислушивался. Ялка тоже прислушалась и различила, как за серой дверью тихий хор из сотен детских голосов как будто бы пел песню, а слова у неё были примерно такие:
Спи. В жарком огне испарится тоска,
Она улетит высоко в облака,
В небесной дали пропадёт навсегда
И в пламени солнца сгорит без следа.
Спи. Злое дыхание горных ветров
Споёт тебе песню холодных снегов,
Утащит несчастья и грусть без причин
И в пропасть обрушит с холодных вершин.
Спи. В синее море с далёких высот
Печали и горе река унесёт.
И боль, и усталость поглотит вода,
Они не вернутся к тебе никогда.
Спи. Примет усталое тело земля,
И будут осины, дубы, тополя.
Душа прорастёт как цветы и трава
И ей не нужны будут больше слова…
Но травник не стал её слушать, он сделал шаг и оказался за порогом и двинулся вперёд, к застывшему мальчишке, почти совсем не шевеля ногами. Дотянулся. А края двери вдруг стали смыкаться за ними обоими дымными смолистыми витками и вскоре слились в неровное, чуть шевелящееся нечто посреди комнаты, и оттуда матово заструился серый свет, который не был светом, а был просто — отсутствием тьмы. Ялка снова испугалась и зажмурилась, и на этот раз пролежала так довольно долго, а когда устыдилась своего испуга и обратно открыла глаза, ничего уже не было: Фриц снова лежал на кровати, уже не метаясь, и тихо, спокойно, без хрипа дышал.
А у изголовья кровати сидел Жуга и всматривался в черты спящего лица, бледные и заострившиеся от болезни. Потом он перевёл взгляд на Ялку, заметил, что она не спит, взял свечу в другую руку, чтобы воск не капнул невзначай на спящего мальчишку, и прижал палец к губам: «Молчи».
А рубаха его была мокра от пота, и с распущенных рыжих волос тоже капал пот.
В то утро они не сказали друг другу ни слова, только заварили крепкий травяной душистый чай и долго пили дымящийся взвар, сидя за столом друг напротив друга.
Потом Жуга вдруг протянул ей руку через стол, накрыл её ладонь своей и мягко сжал.
— Спасибо, — просто сказал он. Ялка так и не смогла понять, за что.
— Скажи, — вдруг спросил он. — Как звали твою маму?
— Маму? — растерялась та. — Анхен… То есть, конечно, не Анхен, а Анна. Анна-Мария. А что?
— Ничего. Просто…
Он помотал головой и умолк.
А болезнь отступила, и мальчик пошёл на поправку.
Весь следующий день Жуга был неспокоен, ходил туда-сюда, тёр лоб ладонью и гремел железками в кладовке, потом достал и высыпал на одеяло весь запас поделочных камней, который у него скопился (их то и дело приносили разные лесные существа в уплату за лечение). Он угнездился на лежанке и долго их перебирал, подолгу всматриваясь в мутные, туманные глубины. Что он там высматривал? Ялка терялась в догадках. Мёд янтаря, седая желтизна агатов и сердоликов, синь кварца, зелень турмалина, розовые грани полевого шпата — всё это ничего на значило для травника: Жуга не различал и половины этих цветов и оттенков. Но тем не менее к исходу дня он всё-таки остановил свой выбор на двух опаловых осколках. Совершенно невзрачных, кстати говоря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63