— прошипел он, меняясь в лице. — Ради травника, ради себя, ради всех нас, хотя бы пять минут. Замри и молчи!
Как бы то ни было, но это на неё подействовало. Девушка умолкла, с недоумением огляделась, потом посмотрела туда же, куда глядел Карел, и тихо охнула.
Теперь ей стало ясно, что она была права, сравнивая суету на поляне аудиенцией в тронном зале заколдованного королевства. Ошиблась она лишь в одном — в том, что поставила на место королевы самоё себя. Лишь теперь она осознала, какая тишина вдруг воцарилась вокруг — тишина того момента, краткого мгновения, когда витиеватый, основательно тяжёлый церемониальный жезл герольда дважды ударяет в бубен мраморного пола, и звучный, гулкий голос объявляет всем и каждому: «Его величество Король!».
И эхо мечется под сводами дворца.
По краю поляны шёл Единорог.
То, что это — именно единорог, Ялка для себя решила сразу, ни на секунду не желая принимать видение за что-либо иное. И теперь она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не дыша, боясь моргнуть и упустить хотя бы миг его присутствия. Сердце девушки грозилось выскочить из-под рубашки и порвать шнуровку на корсаже. А он всё шёл. Шёл прямо к ней. Уверенно, легко, нисколько не проваливаясь в снег, как не выходят на парад даже самые лучшие на свете, самые красивые лошади. Высокий, белый, с проблеском живого серебра. Извитой спиралью рог венчал его чело как королевская корона.
«Вот теперь, — подумала Ялка, — я точно сплю!»
Единорог подошёл вплотную к девушке, остановился и заглянул ей в глаза.
«Здравствуй, Кукушка », — сказал он. Неслышно, лишь эхо проснулось в её голове. Лишь теперь Ялка почувствовала, насколько она успела замёрзнуть за эти несколько минут своей безумно хрупкой неподвижности.
— Здравствуй… — прошептала она в ответ.
И шмыгнула носом.
А затем произошло совсем уже невероятное: единорог её коснулся.
Этого Ялка вынести была уже не в силах; колени её подломились, и она бессильно опустилась на снег. Обхватила себя руками. Острый локоть больно ткнул в порез на ладони. Сейчас она как никогда казалась себе неряшливой и неуклюжей.
Так уж вышло, так сложилось и стало привычным: Ялка никогда не питала каких-либо иллюзий в жизни относительно себя. Ни в детстве, ни в девичью пору созревания, ни теперь, когда стала почти взрослой. Она не могла похвалиться ни длинными ногами, ни красивыми волосами, ни осиной талией, ни большой грудью, ни смазливой мордашкой. Правда, она не была белоручкой, хорошо вязала, но разве мало кругом таких! Разве что ещё — выделялась умом, но это был скорее недостаток, чем достоинство. Она давно привыкла к мысли, что никогда не найдёт себе пару и останется одна. Всё, что произошло в хлеву меж ней и Михелькином, оказалось для неё полнейшей неожиданностью, но воспринимать это как трагедию она не хотела. Раздираемая противоречивыми чувствами обиды и вины, она не знала, как к этому относиться, а потому погоревала несколько дней, смирилась и постаралась забыть. Что-что, а забывать она умела. Она даже не была уверена, что всё это ей не приснилось: уж слишком тесно в последнее время перемешались в её жизни сон и явь.
И лишь теперь, когда над нею склонилось это невероятное создание, увенчанное чудесным рогом, тем рогом, который безошибочно распознаёт, кто есть кто на самом деле, Ялка впервые по-настоящему пожалела, что она уже больше не девушка. Если б они встретились чуть раньше, ах, если б хоть чуть-чуть пораньше…
Она подняла взгляд и утонула в синих бездонных глазищах. Вопреки её ожиданиям взгляд единорога оказался совсем даже не злым, и был полон сочувствия.
Он потянулся вперёд и мягко опустил голову ей на плечо. Дыхание единорога оказалось неожиданно холодным. Снова заныла ладонь. Единорог посмотрел вниз, затем легко и грациозно опустился перед нею на колени и медленно, осторожно прикоснулся рогом к её раненой руке. На мгновение всё тело девушки пронзила сладостная боль, как от экстаза. Она вся сжалась, потом расслабилась и неожиданно почувствовала небывалую, немыслимую лёгкость, ощущение чистого, ничем не замутнённого чувства бытия. Голова кружилась, словно от вина, но боль прошла. Платок с её руки упал и лёг на снег. Пореза на ладони больше не было.
— Почему? — спросила она, даже не пытаясь вытереть бегущие по щекам слезы. — Почему?
«Потому что так надо, Кукушка, — был ответ. — Потому что мечты хоть иногда должна сбываться в этом мире. Пусть это будет моим подарком тебе».
— Но ведь я… ведь я уже не…
Ялка хотела сказать, что она уже не девственница, но проклятое слово комом встало в горле, и она умолкла, только слезы полились ещё сильней. Несмотря на это, отвести взгляд от единорога она не смогла.
Глаза высокого сверкнули вдруг подобием улыбки.
«Глупая, — сказал он с непонятной нежностью. — Неужели ты думаешь, что я не могу отличить девственность от невинности?»
Он немного помедлил, потом обернулся к существам на поляне.
«Оставьте нас », — сказал он.
И все исчезли.
Трактирщик Томас был обыкновенным человеком. Обыкновенней не придумаешь. И вёл своё дело он третий десяток. Трактирчик в Лиссе, которым он владел, был невелик, но Томас им гордился и, несмотря на годы, не собирался сворачивать дела. Назывался он «Два башмака», и Томас очень обижался, если его заведение называли забегаловкой. «Моё пиво — лучшее в городе!», — любил горделиво говаривать он, и это были честные слова. Все пять сортов, которые он закупал на лучших пивоварнях города, всегда подавались им свежими и неразбавленными, а закуски здесь готовили и вовсе превосходно.
Завистники и злые люди говорили, что у Томаса есть волосатая лапа не то в магистрате, не то где-то в гильдии воров. Не могут же, в самом деле, у простого кабатчика дела идти так хорошо! Но Томас знай себе посмеивался, неотделимый от своих любимых кружек, стойки бара, шороха соломы на полу и пряных запахов еды, которыми всегда тянуло из-за занавески.
Он жил нормально, со своей такой же медленно стареющей и любящей женой, без всяких происшествий и интриг, платил налоги в городскую казну, и тихое простое счастье, казалось, наполняло этот дом от подвала и до чердака. Здесь даже крысы не водились. При взгляде на его лицо, спокойное, благожелательное, которое не портили даже многочисленные вздувшиеся шрамы, никто не догадывался, как тяжело ему даётся это спокойствие. Только близкие друзья и завсегдатаи-соседи знали, как он до сих пор, бывает, просыпается в кошмарах с криком по ночам, особенно когда на улице весна и ночью хлещет дождь.
Что странно, Томас при этом обожал кошек, даже чёрных, и никогда не считал их дурною приметой. У него у самого в трактире жили три штуки. «Чёрный кот, который перешёл тебе дорогу, — частенько говорил он, — значит только то, что он отправился по своим делам». И все посетители согласно кивали, даже если в душе были с ним не согласны.
А вот собак Томас боялся. До ужаса, до липкого слепого страха, до дрожи в глазах и до потных подмышек. И никто никогда не смеялся над этим. И не приходил сюда с собаками. Даже с самыми маленькими и безобидными шавками.
Но кошки — кошками, а в остальном трактирщик Томас был обыкновенным человеком. И как у всех обыкновенных людей, у него были свои, особые приметы, суеверия, в которые он верил вопреки здравому смыслу и наставленьям церкви. Нельзя ставить кружки на полки не протёртыми и донцем вниз. Стучи по дереву, чтоб отогнать беду, стучи три раза, ну а если ты перестучал, достукивай до девяти, чтоб было три раза по три. Нельзя переступать через лежащую приставную лестницу. Тринадцать — несчастливое число, а пятница — недобрый день. Нельзя загадывать на выбоины в мостовой. Нельзя убивать пауков. Нельзя доверять незнакомцам.
Нельзя открывать, когда ночью стучатся и не называют себя.
И поэтому мальчишка, который в этот день перешагнул порог «Двух башмаков» был для Томаса такой же верной приметой, как и все вышеперечисленные. Томас вздохнул и грустно усмехнулся. Одинокий мальчишка в трактире — жди неприятностей.
Мальчишка был вихраст, темноволос, растрёпан, как ворона, с коричневыми умными глазами и очень маленького роста. В оборванной одежде, в драных башмаках и в огромном, не по росту кожухе — грязновато-белёсом и наверняка ворованном. Снаружи было холодно и мерзко, хлопьями валил мокрущий снег, и с кожуха стекали капли. Паренёк постоял немного на пороге, привыкая к полумраку после снежной белизны снаружи, к столу не подошёл, и сразу же направился до стойки.
— Добрый день, — сказал он хрипло, глядя на кабатчика снизу вверх. — Вы — Томас?
Томас внутренне весь подобрался, ожидая скрытого подвоха.
— Энто я, — сказал он, тем не менее, со всем своим достоинством и кашлянул в кулак. — Чем могу служить, молодой человек?
— Я… Мне посоветовали, чтобы я пришёл сюда, — сказал мальчишка. — Мне сказали, что вы можете сказать… Что вы мне можете помочь найти вот этого человека.
Чуток помедлив, паренёк ещё раз огляделся, влез рукой за пазуху и зашуршал бумагой. Через миг на стойку лёг засаленный, протёршийся на сгибах влажный лист бумаги, сложенный вчетверо. На нём оказался набросок — какой-то портрет, нарисованный скупыми карандашными штрихами.
У Томаса свело дыханье: это лицо он узнал бы из тысячи.
— Откуда… — начал было он, но тут же спохватился и сурово сдвинул брови. — Странные вопросы вы мне задаёте, молодой человек. С чего вы взяли, будто я могу его знать?
— Но вы ведь знаете его? — В глазах мальчишки засветилась надежда. — Ведь правда — знаете?
— Допустим, да. И что?
— Он нужен мне, — с какой-то непонятной убеждённостью проговорил мальчишка. — Он… очень мне нужен.
— Для чего?
— Вам не понять, — он отвернулся и насупился. Трактирщик усмехнулся: гордый… Мальчик сгрёб листок со стойки и снова спрятал за пазуху. — Я не хочу об этом говорить. Я просто… уже очень долго его ищу.
Томас неожиданно для самого себя смягчился.
— Послушай, паренёк, — он перегнулся через стойку и взял его за плечо. Тот вздрогнул, но ладони его не стряхнул. — Я правда не знаю, где его искать. Ты тоже должен меня понять. Когда-то энтот человек спас мне жизнь. Наверное, тебе как раз об энтом рассказали, ведь так?
— Так, — мальчишка кивнул и посмотрел на шрамы Томаса со скрытым интересом.
— Ну, так вот, энто всё, — Томас распрямился и облокотился на стойку. — С тех пор он заходил ко мне в трактир пару раз пивка попить, но и только.
— И вы не знаете, как его отыскать? И передать ему ничего не сможете?
Томас почесал в затылке.
— Вообче, конечно, если он опять зайдёт, смогу, — немного нехотя признал он. — Но ведь я же не могу знать, когда он снова здесь появится! Так что — сам понимаешь… Вот.
Мальчишка кивнул и молча направился к выходу.
— Так что передать-то? — вдруг спросил его Томас. Тот замер. Обернулся на кабатчика.
— Ничего, — сказал он. — Скажите, что ему привет от трубочиста Гюнтера. И ещё скажите, что я сам его найду.
И он ушёл.
Ближе к середине дня пожаловал Бликса — костлявый и тощий лудильщик с Цветочной улицы. Бросил на пол свой огромный, громко звякнувший мешок, из которого во все стороны выпирали какие-то углы, расположился за столом и стал стучать в столешницу зажатой в кулаке монетой. Томас принёс ему пива, и тот ухмыльнулся.
— Хо, Т-томас! П-п-п… привет. Слыхал известия?
Бликса, как сорока, разносил по городу свежие слухи и сплетни. Обычно всё ему сходило с рук, но лет примерно семь тому назад он влип в историю, после которой начал сильно заикаться. Лудильщика Томас недолюбливал за кой-какие давние дела, да и беседовать с ним было затруднительно.
— Смотря какие, — уклончиво ответил он, угрюмо протирая кружку.
— На у… у… улице Луны сегодня ночью, — сообщил тот доверительно, трясясь и брызгая слюной. — Уделали двух типчиков, с-с… с-с… слыхал?
— Матерь Божья, — равнодушно отозвался тот. — Что, опять каких-нибудь пьяных менял?
— Да нет, г-г… грабителей уделали. П-профессионалов. Напали на какого-то, а он им навтыкал. Один скопытился, другой су-у… с у-ума сошёл.
— Ага. Ага, — кивнул два раза Томас, переваривая новость в голове. По правде говоря, мысли его были заняты в этот момент совершенно другим. — Как так? Когда? Ах, да… А говорят чего?
— А ничего не говорят.
Бликса шумно сдул на пол пивную пену, подмигнул трактирщику многозначительно и взглядом указал на дверь, а потом принялся за своё пиво, машинально придерживая ногою мешок. Томас оглянулся.
В «Два Башмака» вошёл, остановился и теперь осматривался беловолосый, крепко сбитый парень, одетый в серую суконную куртку и зелёный кожаный плащ поверх неё. Шагнул вперёд. Ярко-голубые глаза его остановились на трактирщике, и Томас почувствовал себя неуютно.
— Ты — Томас, — сказал он утвердительно.
— Да…
— Мне нужен один человек. Травник по прозвищу Лис.
— Я не знаю никакого лиса, — запротестовал трактирщик. — Если ты хочешь выпить…
— Не хочу, — голубые глаза стрельнули в Томаса и укололи, словно две сосульки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Как бы то ни было, но это на неё подействовало. Девушка умолкла, с недоумением огляделась, потом посмотрела туда же, куда глядел Карел, и тихо охнула.
Теперь ей стало ясно, что она была права, сравнивая суету на поляне аудиенцией в тронном зале заколдованного королевства. Ошиблась она лишь в одном — в том, что поставила на место королевы самоё себя. Лишь теперь она осознала, какая тишина вдруг воцарилась вокруг — тишина того момента, краткого мгновения, когда витиеватый, основательно тяжёлый церемониальный жезл герольда дважды ударяет в бубен мраморного пола, и звучный, гулкий голос объявляет всем и каждому: «Его величество Король!».
И эхо мечется под сводами дворца.
По краю поляны шёл Единорог.
То, что это — именно единорог, Ялка для себя решила сразу, ни на секунду не желая принимать видение за что-либо иное. И теперь она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не дыша, боясь моргнуть и упустить хотя бы миг его присутствия. Сердце девушки грозилось выскочить из-под рубашки и порвать шнуровку на корсаже. А он всё шёл. Шёл прямо к ней. Уверенно, легко, нисколько не проваливаясь в снег, как не выходят на парад даже самые лучшие на свете, самые красивые лошади. Высокий, белый, с проблеском живого серебра. Извитой спиралью рог венчал его чело как королевская корона.
«Вот теперь, — подумала Ялка, — я точно сплю!»
Единорог подошёл вплотную к девушке, остановился и заглянул ей в глаза.
«Здравствуй, Кукушка », — сказал он. Неслышно, лишь эхо проснулось в её голове. Лишь теперь Ялка почувствовала, насколько она успела замёрзнуть за эти несколько минут своей безумно хрупкой неподвижности.
— Здравствуй… — прошептала она в ответ.
И шмыгнула носом.
А затем произошло совсем уже невероятное: единорог её коснулся.
Этого Ялка вынести была уже не в силах; колени её подломились, и она бессильно опустилась на снег. Обхватила себя руками. Острый локоть больно ткнул в порез на ладони. Сейчас она как никогда казалась себе неряшливой и неуклюжей.
Так уж вышло, так сложилось и стало привычным: Ялка никогда не питала каких-либо иллюзий в жизни относительно себя. Ни в детстве, ни в девичью пору созревания, ни теперь, когда стала почти взрослой. Она не могла похвалиться ни длинными ногами, ни красивыми волосами, ни осиной талией, ни большой грудью, ни смазливой мордашкой. Правда, она не была белоручкой, хорошо вязала, но разве мало кругом таких! Разве что ещё — выделялась умом, но это был скорее недостаток, чем достоинство. Она давно привыкла к мысли, что никогда не найдёт себе пару и останется одна. Всё, что произошло в хлеву меж ней и Михелькином, оказалось для неё полнейшей неожиданностью, но воспринимать это как трагедию она не хотела. Раздираемая противоречивыми чувствами обиды и вины, она не знала, как к этому относиться, а потому погоревала несколько дней, смирилась и постаралась забыть. Что-что, а забывать она умела. Она даже не была уверена, что всё это ей не приснилось: уж слишком тесно в последнее время перемешались в её жизни сон и явь.
И лишь теперь, когда над нею склонилось это невероятное создание, увенчанное чудесным рогом, тем рогом, который безошибочно распознаёт, кто есть кто на самом деле, Ялка впервые по-настоящему пожалела, что она уже больше не девушка. Если б они встретились чуть раньше, ах, если б хоть чуть-чуть пораньше…
Она подняла взгляд и утонула в синих бездонных глазищах. Вопреки её ожиданиям взгляд единорога оказался совсем даже не злым, и был полон сочувствия.
Он потянулся вперёд и мягко опустил голову ей на плечо. Дыхание единорога оказалось неожиданно холодным. Снова заныла ладонь. Единорог посмотрел вниз, затем легко и грациозно опустился перед нею на колени и медленно, осторожно прикоснулся рогом к её раненой руке. На мгновение всё тело девушки пронзила сладостная боль, как от экстаза. Она вся сжалась, потом расслабилась и неожиданно почувствовала небывалую, немыслимую лёгкость, ощущение чистого, ничем не замутнённого чувства бытия. Голова кружилась, словно от вина, но боль прошла. Платок с её руки упал и лёг на снег. Пореза на ладони больше не было.
— Почему? — спросила она, даже не пытаясь вытереть бегущие по щекам слезы. — Почему?
«Потому что так надо, Кукушка, — был ответ. — Потому что мечты хоть иногда должна сбываться в этом мире. Пусть это будет моим подарком тебе».
— Но ведь я… ведь я уже не…
Ялка хотела сказать, что она уже не девственница, но проклятое слово комом встало в горле, и она умолкла, только слезы полились ещё сильней. Несмотря на это, отвести взгляд от единорога она не смогла.
Глаза высокого сверкнули вдруг подобием улыбки.
«Глупая, — сказал он с непонятной нежностью. — Неужели ты думаешь, что я не могу отличить девственность от невинности?»
Он немного помедлил, потом обернулся к существам на поляне.
«Оставьте нас », — сказал он.
И все исчезли.
Трактирщик Томас был обыкновенным человеком. Обыкновенней не придумаешь. И вёл своё дело он третий десяток. Трактирчик в Лиссе, которым он владел, был невелик, но Томас им гордился и, несмотря на годы, не собирался сворачивать дела. Назывался он «Два башмака», и Томас очень обижался, если его заведение называли забегаловкой. «Моё пиво — лучшее в городе!», — любил горделиво говаривать он, и это были честные слова. Все пять сортов, которые он закупал на лучших пивоварнях города, всегда подавались им свежими и неразбавленными, а закуски здесь готовили и вовсе превосходно.
Завистники и злые люди говорили, что у Томаса есть волосатая лапа не то в магистрате, не то где-то в гильдии воров. Не могут же, в самом деле, у простого кабатчика дела идти так хорошо! Но Томас знай себе посмеивался, неотделимый от своих любимых кружек, стойки бара, шороха соломы на полу и пряных запахов еды, которыми всегда тянуло из-за занавески.
Он жил нормально, со своей такой же медленно стареющей и любящей женой, без всяких происшествий и интриг, платил налоги в городскую казну, и тихое простое счастье, казалось, наполняло этот дом от подвала и до чердака. Здесь даже крысы не водились. При взгляде на его лицо, спокойное, благожелательное, которое не портили даже многочисленные вздувшиеся шрамы, никто не догадывался, как тяжело ему даётся это спокойствие. Только близкие друзья и завсегдатаи-соседи знали, как он до сих пор, бывает, просыпается в кошмарах с криком по ночам, особенно когда на улице весна и ночью хлещет дождь.
Что странно, Томас при этом обожал кошек, даже чёрных, и никогда не считал их дурною приметой. У него у самого в трактире жили три штуки. «Чёрный кот, который перешёл тебе дорогу, — частенько говорил он, — значит только то, что он отправился по своим делам». И все посетители согласно кивали, даже если в душе были с ним не согласны.
А вот собак Томас боялся. До ужаса, до липкого слепого страха, до дрожи в глазах и до потных подмышек. И никто никогда не смеялся над этим. И не приходил сюда с собаками. Даже с самыми маленькими и безобидными шавками.
Но кошки — кошками, а в остальном трактирщик Томас был обыкновенным человеком. И как у всех обыкновенных людей, у него были свои, особые приметы, суеверия, в которые он верил вопреки здравому смыслу и наставленьям церкви. Нельзя ставить кружки на полки не протёртыми и донцем вниз. Стучи по дереву, чтоб отогнать беду, стучи три раза, ну а если ты перестучал, достукивай до девяти, чтоб было три раза по три. Нельзя переступать через лежащую приставную лестницу. Тринадцать — несчастливое число, а пятница — недобрый день. Нельзя загадывать на выбоины в мостовой. Нельзя убивать пауков. Нельзя доверять незнакомцам.
Нельзя открывать, когда ночью стучатся и не называют себя.
И поэтому мальчишка, который в этот день перешагнул порог «Двух башмаков» был для Томаса такой же верной приметой, как и все вышеперечисленные. Томас вздохнул и грустно усмехнулся. Одинокий мальчишка в трактире — жди неприятностей.
Мальчишка был вихраст, темноволос, растрёпан, как ворона, с коричневыми умными глазами и очень маленького роста. В оборванной одежде, в драных башмаках и в огромном, не по росту кожухе — грязновато-белёсом и наверняка ворованном. Снаружи было холодно и мерзко, хлопьями валил мокрущий снег, и с кожуха стекали капли. Паренёк постоял немного на пороге, привыкая к полумраку после снежной белизны снаружи, к столу не подошёл, и сразу же направился до стойки.
— Добрый день, — сказал он хрипло, глядя на кабатчика снизу вверх. — Вы — Томас?
Томас внутренне весь подобрался, ожидая скрытого подвоха.
— Энто я, — сказал он, тем не менее, со всем своим достоинством и кашлянул в кулак. — Чем могу служить, молодой человек?
— Я… Мне посоветовали, чтобы я пришёл сюда, — сказал мальчишка. — Мне сказали, что вы можете сказать… Что вы мне можете помочь найти вот этого человека.
Чуток помедлив, паренёк ещё раз огляделся, влез рукой за пазуху и зашуршал бумагой. Через миг на стойку лёг засаленный, протёршийся на сгибах влажный лист бумаги, сложенный вчетверо. На нём оказался набросок — какой-то портрет, нарисованный скупыми карандашными штрихами.
У Томаса свело дыханье: это лицо он узнал бы из тысячи.
— Откуда… — начал было он, но тут же спохватился и сурово сдвинул брови. — Странные вопросы вы мне задаёте, молодой человек. С чего вы взяли, будто я могу его знать?
— Но вы ведь знаете его? — В глазах мальчишки засветилась надежда. — Ведь правда — знаете?
— Допустим, да. И что?
— Он нужен мне, — с какой-то непонятной убеждённостью проговорил мальчишка. — Он… очень мне нужен.
— Для чего?
— Вам не понять, — он отвернулся и насупился. Трактирщик усмехнулся: гордый… Мальчик сгрёб листок со стойки и снова спрятал за пазуху. — Я не хочу об этом говорить. Я просто… уже очень долго его ищу.
Томас неожиданно для самого себя смягчился.
— Послушай, паренёк, — он перегнулся через стойку и взял его за плечо. Тот вздрогнул, но ладони его не стряхнул. — Я правда не знаю, где его искать. Ты тоже должен меня понять. Когда-то энтот человек спас мне жизнь. Наверное, тебе как раз об энтом рассказали, ведь так?
— Так, — мальчишка кивнул и посмотрел на шрамы Томаса со скрытым интересом.
— Ну, так вот, энто всё, — Томас распрямился и облокотился на стойку. — С тех пор он заходил ко мне в трактир пару раз пивка попить, но и только.
— И вы не знаете, как его отыскать? И передать ему ничего не сможете?
Томас почесал в затылке.
— Вообче, конечно, если он опять зайдёт, смогу, — немного нехотя признал он. — Но ведь я же не могу знать, когда он снова здесь появится! Так что — сам понимаешь… Вот.
Мальчишка кивнул и молча направился к выходу.
— Так что передать-то? — вдруг спросил его Томас. Тот замер. Обернулся на кабатчика.
— Ничего, — сказал он. — Скажите, что ему привет от трубочиста Гюнтера. И ещё скажите, что я сам его найду.
И он ушёл.
Ближе к середине дня пожаловал Бликса — костлявый и тощий лудильщик с Цветочной улицы. Бросил на пол свой огромный, громко звякнувший мешок, из которого во все стороны выпирали какие-то углы, расположился за столом и стал стучать в столешницу зажатой в кулаке монетой. Томас принёс ему пива, и тот ухмыльнулся.
— Хо, Т-томас! П-п-п… привет. Слыхал известия?
Бликса, как сорока, разносил по городу свежие слухи и сплетни. Обычно всё ему сходило с рук, но лет примерно семь тому назад он влип в историю, после которой начал сильно заикаться. Лудильщика Томас недолюбливал за кой-какие давние дела, да и беседовать с ним было затруднительно.
— Смотря какие, — уклончиво ответил он, угрюмо протирая кружку.
— На у… у… улице Луны сегодня ночью, — сообщил тот доверительно, трясясь и брызгая слюной. — Уделали двух типчиков, с-с… с-с… слыхал?
— Матерь Божья, — равнодушно отозвался тот. — Что, опять каких-нибудь пьяных менял?
— Да нет, г-г… грабителей уделали. П-профессионалов. Напали на какого-то, а он им навтыкал. Один скопытился, другой су-у… с у-ума сошёл.
— Ага. Ага, — кивнул два раза Томас, переваривая новость в голове. По правде говоря, мысли его были заняты в этот момент совершенно другим. — Как так? Когда? Ах, да… А говорят чего?
— А ничего не говорят.
Бликса шумно сдул на пол пивную пену, подмигнул трактирщику многозначительно и взглядом указал на дверь, а потом принялся за своё пиво, машинально придерживая ногою мешок. Томас оглянулся.
В «Два Башмака» вошёл, остановился и теперь осматривался беловолосый, крепко сбитый парень, одетый в серую суконную куртку и зелёный кожаный плащ поверх неё. Шагнул вперёд. Ярко-голубые глаза его остановились на трактирщике, и Томас почувствовал себя неуютно.
— Ты — Томас, — сказал он утвердительно.
— Да…
— Мне нужен один человек. Травник по прозвищу Лис.
— Я не знаю никакого лиса, — запротестовал трактирщик. — Если ты хочешь выпить…
— Не хочу, — голубые глаза стрельнули в Томаса и укололи, словно две сосульки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63