— Нет, так нельзя, так дело не пойдёт… Теряю контроль. Чуть не сорвался…
Он опустился на корточки, подбросил дров и начал раздувать костёр. Однако через минуту вновь почувствовал неладное: чем сильнее разгорался костёр, тем темнее становилось вокруг. Языки пламени достигали локтя в высоту, длинноволосый чуть два раза не обжёг лицо, но освещал костёр преимущественно сам себя и больше ничего. Темнота давила, окутывала со всех сторон, душила словно одеяло. Человек отпрянул, задыхаясь, вновь нашарил на груди свой талисман. Огляделся. Темнота с неохотой разжимала хватку, отступала, и путник вдруг запоздало понял, что в панике сжёг почти все припасённые дрова. Осталась от силы одна вязанка. Этого должно было хватить часа на два, на три. Потом костёр был должен неминуемо погаснуть. Длинноволосый выругался, покачал головой: его таки сумели провести, притом дважды. Он торопливо выкатил мечом два разгоравшихся полена, притоптал огонь. Остальное спасать было уже поздно. Пригоршнями подбрасывая снег, чтобы костёр горел как можно медленней, он просидел примерно с час, после чего начал клевать носом и вскоре незаметно для себя уснул.
Очнулся он, когда огонь уже погас. Холод пробрался во все члены, ноги не сгибались. Ругаясь, человек полез в карман, нашарил там огниво и непослушными пальцами долго высекал огонь. Наконец костёр обратно разгорелся. Человек два раза приложился к фляжке, заткнул её пробкой и поискал мешок.
Мешки исчезли вместе с арбалетом.
Некоторое время человек стоял в оцепенении, соображая, что же ему делать теперь. Голова была непривычно тяжёлая и гулкая. «Выпил! Выпил!» — пискнули у человека за спиной и снова захихикали. Длинноволосый вздрогнул, снова чертыхнулся, перехватил под мышку меч (по крайней мере, хоть его стащить не успели, подумал он), торопливо сунул пальцы в рот и опорожнил желудок. Голова всё равно кружилась пуще прежнего. Он в изнеможении опустился на бревно.
— Гады, — прошептал он. Облизал сухие губы. — Гады… Где вы, дьявол бы вас всех побрал?..
Опять хихикнули, на сей раз уже ближе. Щелкнул стопор арбалета, хлопнула тетива, и стрела ударила в дерево прямо над головой длинноволосого, заставив того вздрогнуть. Он выругался, подобрался, поднял меч и замер, изготовившись к атаке.
— А ну, всем тихо! — вдруг послышалось откуда-то с опушки леса. — Цыц, кому сказал! Пошли все вон! Вон, а не то — в ставок скидаю!
Мгновенно наступила тишина, и даже лошадь успокоилась. Потрескивали угли в костерке. Длинноволосый поднял голову, вгляделся в тёмный силуэт на краю поляны. Человек меж тем приблизился, вступил в круг света и присел. Отблески костра заплясали на его скуластом лице.
— Здравствуй, Золтан, — сказал он. Длинноволосый кивнул и снова облизал пересохшие губы.
— Привет тебе, Жуга.
Скуластый не ответил, и воцарилось молчание. Длинноволосый, однако, не выдержал первый.
— Ну? — спросил угрюмо он. — Чего молчишь?
— Давно меня не называли этим именем, — признался тот, как будто с неохотой.
— Да уж, я думаю… Долго же ты заставил меня ждать.
— Если бы я знал, что это ты, пришёл бы раньше, — усмехнулся травник. — Силён ты, бродяга… Да и я хорош, признаться: мог бы догадаться сразу — ни один бы деревенский столько времени не выдержал. Давно сидишь?
— Третью ночь. У меня и амулет твой с собой, — длинноволосый снова облизал сухие губы и приподнял медальон на цепочке. — Ещё Гертрудин, помнишь? Видишь, ну?
Казалось, что он всё ещё не успокоился и сейчас стремился убедиться в чём-то, что-то доказать себе и собеседнику. Травник долго всматривался в каплю полированного серебра. Молчал. В глазах посверкивали отблески огня.
— Да, — кивнул он наконец. Прошёлся пятернёй по волосам, отвёл глаза: — Я про него почти забыл. Да только ведь ты…
— Что?
— Ничего.
Травник поднял валявшуюся рядом фляжку, выдернул пробку и подвигал горлышком под носом, оскалившись, и быстро, по-звериному вдыхая-выдыхая воздух. Сморщился и вылил содержимое на снег, а фляжку зашвырнул в огонь.
— Совсем распоясались, — проворчал он. — Скажу им завтра, чтобы больше так не баловали. Надо же, чего удумали! Когда это они тебе всё это подмешали? Ты что, заснул тут, что ли?
Тот заёрзал.
— Было дело.
— Сумасшедший…
— Что там?
— А, не обращай внимания, — отмахнулся травник. — Лурман, может быть, мак, паслён и прочая бурда. Ничего особо страшного. Пройдёт. Ты как?
— Терпимо.
Травник пододвинулся поближе и подбросил дров в костёр. Пошарил в сумке, вытащил какую-то бутыль и протянул сидящему.
— На вот. Глотни-ка лучше этого.
В бутылке оказался шнапс — какая-то настойка: перец, мята, чёрная смородина. Золтан отхлебнул и покатал на языке, глотнул и крякнул одобрительно. Приложился ещё пару раз, после чего Жуга бутылку отобрал.
— Хватит, — рассудительно сказал он. — Хватит. После посидим. Идти сможешь?
— Смогу.
— Ну что ж… тогда пошли. Дров у тебя, я вижу, так и так до рассвета не хватит.
— Да уж, этот точно, — Золтан встал и с подозреньем огляделся. — А… эти не придут?
— Нет, — сказал Жуга и усмехнулся. — Если я сказал, то не придут.
Был сон.
В нём были тёмный сеет и ослепительная тьма, шары, сверкавшие, как грозовой разряд, с которых, как с клубка, разматывались радужные нити. В нём были волны зелени, багрянца, синева. Они как будто набегали на невидимые берега, плели кисейные полотнища из света, похожие на кружевные занавески, расплёскивались, разрывались под рукой и оседали на лице как паутина; их узор менялся на глазах. И голоса, голоса… Холодные, безликие, они шептали что-то непрерывно на незнакомых языках, а иногда и во-все бессловесно — свистели, стрекотали и дышали, словно пели — долгими глубокими задумчивыми песнями…
Сон этот был. На самом деле — был.
На этот раз Ялка была в этом уверена.
Власть темноты сменилась полумраком. Потрескивало пламя в очаге, оранжевые отблески огня плясали на стенах. За окном — кривым и маленьким, застеклённым донышками от бутылок, царила темнота. Кровать была узкая, но длинная, с простым соломенным тюфяком. Одна подушка была набита тряпками, другая — лавандой. Вставать Ялке не хотелось, и девушка просто лежала, наслаждаясь уже забытым ощущением блаженного тепла жилого дома. Она подумала, перевернулась на бок и опять сомкнула веки.
Первый раз под крышей дома травника она проснулась (а верней сказать — пришла в себя) дня три тому назад. Дня три, а может быть, четыре — точно Ялка не могла определить. Дом был широкий, неопрятный, с низким потолком и сложенный из плитняка. Всё в нём казалось Ялке странным и несообразным. Так, к примеру, дверь в нём запиралась только изнутри. Он был длинным, но при этом узким, как гроб, с низким потолком и двумя очагами в разных концах. Лет ему было, наверное, двести, и только дверь была новёхонькая — сосновые звонкие жёлтые доски с застывшими на них потёками живицы. Ялка всего раз видела этот дом снаружи, когда травник чуть ли не на руках притащил её сюда, промокшую и ничего не соображающую. Дорогу к нему она тоже помнила через раз — уже тогда у ней начался жар.
Простуда-семидневка стремительно брала своё. Интересно, сколько они шли сюда? День? Два? Ей показалось, что не больше часа. Сколько раз она лишалась чувств, впадала в сон, которого не помнила, и оттого всякий раз по пробуждении испытывала чувство непонятной и навязчивой потери? Сколько дней она так провалялась до того, как окончательно пришла в себя? И почему так много? Ведь наверняка же травник мог излечить её в два-три приёма, как лечил других, однако вместо заговоров или ворожбы предпочитал просто держать под тёплым одеялом и поить отварами целебных трав. Вспомнились его сухие, чуть холодноватые ладони на лбу, холодящая жирная мазь на висках, горячее питьё со вкусом мяты и аниса… Она прислушалась к себе. Сейчас ей было легко и спокойно, нос дышал свободно, жар спал, от кашля не осталось и следа, и лишь ломота в теле напоминала о недавней болезни, как эхо в горах напоминает о смолкнувшем крике.
Эхо в горах…
Она опять поворошила в памяти и вспомнила, что рядом с домом, вроде, в самом деле были горы. Во всяком случае, одна гора точно была. Седая, старая, поросшая лесной щетиной возле чёрного беззубого провала рудника. Впрочем, за последнее она не стала бы ручаться — то вполне могло быть бредом и мороком. Во всяком случае болезненная жуть, когда она скользила меж светящих стен и гибких раковин звенящей тишины, встречается, скорей, в кошмарах, чем в обычных снах…
Она скользила?
Или же… они?
Ялка нахмурилась и ещё с минуту размышляла о своём, свернувшись под одеялом в клубочек и кусая губы. Она уже очень давно не видела снов, очень-очень давно, в её ночах царила лишь чернильная слепая пустота, и вот сегодня… Или не сегодня? Неважно, — она прогнала прочь стороннюю мысль: с этим можно разобраться позже. Тряхнула волосами, с неудовольствием отметив, что каштановые пряди засалились и свалялись словно войлок — на сухую не расчешешь. Она невольно удивилась про себя — с каких это пор её опять начала заботить собственная внешность? Травник что ли виноват? А может, правду говорят, что когда чего-то долго нет, то потом его всегда бывает слишком много? Хотя что тут странного, если ей вдруг стало неуютно в этой постели, пропахшей потом и болезнью.
Вымыться бы… Интересно, как она все эти дни ходила по нужде?
От этой мысли девушка заёрзала в смущении, кровь жарко прилила к лицу. Неясная тревога всё-таки осталась. С ней же случилось что-то… Что-то же ведь с ней случилось? Она не помнила, ну совершенно ничегошеньки не помнила, а память не желала складывать единую картину из разрозненных кусков, «Однако…», — хмыкнула она. Оказывается, она уже забыла, что если долго лежать после сна, то мыслей и впрямь порой приходит слишком много…
От запаха лаванды кружилась голова. Она решительно села, выпростала руки из-под одеяла, потянулась и огляделась.
Как она и ожидала, дом был пуст. Во всяком случае, травника сейчас дома не было. Кто разжёг огонь и кто подбрасывал дрова, было загадкой, но сейчас об этом думать не хотелось. Ялка села, опустила ноги на пол и лишь теперь сообразила, что одета только в нижнюю рубашку, всю измятую и пропитавшуюся потом. Она передёрнулась и потянулась было стаскивать её, но вовремя одумалась. Смутно вспомнилось, как травник повертел в руках её раздолбанные деревянные башмаки, покачал головой и бросил их в огонь. Что если и с другой её одеждой он поступил также? Ялка огляделась и досадливо поморщилась: нигде поблизости не наблюдалось никакой одежды, ни мужской, ни женской, только на спинке стула рядом с ней висела большущая серая безрукавка грубой вязки чуть ли не в палец толщиной. Конечно, в доме было много всяких полочек с коробками и банками, два сундука — один плетёный из лозы, другой — пошире, деревянный, поверху обитый медными полосками, но заглядывать в них Ялка не решилась. Она через голову натянула колючую, пахнущую давним мужским потом безрукавку, завернулась поверх неё в одеяло на манер юбки и направилась к очагу босиком.
Ни погреба, ни фундамента здесь не было, хотя сам пол был — неровный, сбитый из сосновых досок, поверх которых травник бросил старый выцветший ковёр чтоб не сквозило в щели. Ворс на ковре был вытерт, рисунок едва угадывался, но всё равно было приятно чувствовать, как голые ступни щекочут мягкие шерстинки. Одеяло было тонким, но грело отменно. Безрукавка тоже оказалась на редкость тёплой. Ялка с интересом растянула полотно в руках и взглядом знатока окинула ряды мохнатых столбиков с накидами. Вязали крючком. Шерсть была овечья, но ей никогда не доводилось видеть, чтобы пряжа была такой плотной и пушистой. Слегка шатаясь, Ялка подобралась к очагу, уселась там на лавку и подобрала ноги под себя. На столе обнаружились хлеб, завёрнутый в мокрую тряпицу сыр и кислое вино в большом неглазированом кувшине. Ялка нацедила себе чуточку в большую кружку, что стояла там же, пригубила и погрузилась в некое оцепенение, бездумно глядя на огонь.
Было тихо. Пронзительно и остро пахло травами. Обстановка в доме была самая простая: стол, кровать, уже упоминавшиеся сундуки, какое-то подобие буфета… Дом был обжит как бы наполовину — дальняя от входа часть была заброшена и погружена во тьму, вдоль стен валялись доски и обломки дерева, в которых кое-где ещё угадывались лавки и разломанные нары. На полках громоздились банки без числа, бутыли с разными настоями и порошками, с потолка свисали связки высушенных трав, из которых девушка сумела опознать один чеснок. У входа возвышалась огромная — по грудь девчонке — бочка с ключевой водой. Было прибрано, но прибрано неаккуратно: дом содержался в чистоте, но в беспорядке, здесь не чувствовалось женской руки, отчего Ялка ощутила вдруг непонятное облегчение.
На полке громоздились свечи, камешки, завязанные узелками тряпочки, обрезки жести и меди, и прочие безделушки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Он опустился на корточки, подбросил дров и начал раздувать костёр. Однако через минуту вновь почувствовал неладное: чем сильнее разгорался костёр, тем темнее становилось вокруг. Языки пламени достигали локтя в высоту, длинноволосый чуть два раза не обжёг лицо, но освещал костёр преимущественно сам себя и больше ничего. Темнота давила, окутывала со всех сторон, душила словно одеяло. Человек отпрянул, задыхаясь, вновь нашарил на груди свой талисман. Огляделся. Темнота с неохотой разжимала хватку, отступала, и путник вдруг запоздало понял, что в панике сжёг почти все припасённые дрова. Осталась от силы одна вязанка. Этого должно было хватить часа на два, на три. Потом костёр был должен неминуемо погаснуть. Длинноволосый выругался, покачал головой: его таки сумели провести, притом дважды. Он торопливо выкатил мечом два разгоравшихся полена, притоптал огонь. Остальное спасать было уже поздно. Пригоршнями подбрасывая снег, чтобы костёр горел как можно медленней, он просидел примерно с час, после чего начал клевать носом и вскоре незаметно для себя уснул.
Очнулся он, когда огонь уже погас. Холод пробрался во все члены, ноги не сгибались. Ругаясь, человек полез в карман, нашарил там огниво и непослушными пальцами долго высекал огонь. Наконец костёр обратно разгорелся. Человек два раза приложился к фляжке, заткнул её пробкой и поискал мешок.
Мешки исчезли вместе с арбалетом.
Некоторое время человек стоял в оцепенении, соображая, что же ему делать теперь. Голова была непривычно тяжёлая и гулкая. «Выпил! Выпил!» — пискнули у человека за спиной и снова захихикали. Длинноволосый вздрогнул, снова чертыхнулся, перехватил под мышку меч (по крайней мере, хоть его стащить не успели, подумал он), торопливо сунул пальцы в рот и опорожнил желудок. Голова всё равно кружилась пуще прежнего. Он в изнеможении опустился на бревно.
— Гады, — прошептал он. Облизал сухие губы. — Гады… Где вы, дьявол бы вас всех побрал?..
Опять хихикнули, на сей раз уже ближе. Щелкнул стопор арбалета, хлопнула тетива, и стрела ударила в дерево прямо над головой длинноволосого, заставив того вздрогнуть. Он выругался, подобрался, поднял меч и замер, изготовившись к атаке.
— А ну, всем тихо! — вдруг послышалось откуда-то с опушки леса. — Цыц, кому сказал! Пошли все вон! Вон, а не то — в ставок скидаю!
Мгновенно наступила тишина, и даже лошадь успокоилась. Потрескивали угли в костерке. Длинноволосый поднял голову, вгляделся в тёмный силуэт на краю поляны. Человек меж тем приблизился, вступил в круг света и присел. Отблески костра заплясали на его скуластом лице.
— Здравствуй, Золтан, — сказал он. Длинноволосый кивнул и снова облизал пересохшие губы.
— Привет тебе, Жуга.
Скуластый не ответил, и воцарилось молчание. Длинноволосый, однако, не выдержал первый.
— Ну? — спросил угрюмо он. — Чего молчишь?
— Давно меня не называли этим именем, — признался тот, как будто с неохотой.
— Да уж, я думаю… Долго же ты заставил меня ждать.
— Если бы я знал, что это ты, пришёл бы раньше, — усмехнулся травник. — Силён ты, бродяга… Да и я хорош, признаться: мог бы догадаться сразу — ни один бы деревенский столько времени не выдержал. Давно сидишь?
— Третью ночь. У меня и амулет твой с собой, — длинноволосый снова облизал сухие губы и приподнял медальон на цепочке. — Ещё Гертрудин, помнишь? Видишь, ну?
Казалось, что он всё ещё не успокоился и сейчас стремился убедиться в чём-то, что-то доказать себе и собеседнику. Травник долго всматривался в каплю полированного серебра. Молчал. В глазах посверкивали отблески огня.
— Да, — кивнул он наконец. Прошёлся пятернёй по волосам, отвёл глаза: — Я про него почти забыл. Да только ведь ты…
— Что?
— Ничего.
Травник поднял валявшуюся рядом фляжку, выдернул пробку и подвигал горлышком под носом, оскалившись, и быстро, по-звериному вдыхая-выдыхая воздух. Сморщился и вылил содержимое на снег, а фляжку зашвырнул в огонь.
— Совсем распоясались, — проворчал он. — Скажу им завтра, чтобы больше так не баловали. Надо же, чего удумали! Когда это они тебе всё это подмешали? Ты что, заснул тут, что ли?
Тот заёрзал.
— Было дело.
— Сумасшедший…
— Что там?
— А, не обращай внимания, — отмахнулся травник. — Лурман, может быть, мак, паслён и прочая бурда. Ничего особо страшного. Пройдёт. Ты как?
— Терпимо.
Травник пододвинулся поближе и подбросил дров в костёр. Пошарил в сумке, вытащил какую-то бутыль и протянул сидящему.
— На вот. Глотни-ка лучше этого.
В бутылке оказался шнапс — какая-то настойка: перец, мята, чёрная смородина. Золтан отхлебнул и покатал на языке, глотнул и крякнул одобрительно. Приложился ещё пару раз, после чего Жуга бутылку отобрал.
— Хватит, — рассудительно сказал он. — Хватит. После посидим. Идти сможешь?
— Смогу.
— Ну что ж… тогда пошли. Дров у тебя, я вижу, так и так до рассвета не хватит.
— Да уж, этот точно, — Золтан встал и с подозреньем огляделся. — А… эти не придут?
— Нет, — сказал Жуга и усмехнулся. — Если я сказал, то не придут.
Был сон.
В нём были тёмный сеет и ослепительная тьма, шары, сверкавшие, как грозовой разряд, с которых, как с клубка, разматывались радужные нити. В нём были волны зелени, багрянца, синева. Они как будто набегали на невидимые берега, плели кисейные полотнища из света, похожие на кружевные занавески, расплёскивались, разрывались под рукой и оседали на лице как паутина; их узор менялся на глазах. И голоса, голоса… Холодные, безликие, они шептали что-то непрерывно на незнакомых языках, а иногда и во-все бессловесно — свистели, стрекотали и дышали, словно пели — долгими глубокими задумчивыми песнями…
Сон этот был. На самом деле — был.
На этот раз Ялка была в этом уверена.
Власть темноты сменилась полумраком. Потрескивало пламя в очаге, оранжевые отблески огня плясали на стенах. За окном — кривым и маленьким, застеклённым донышками от бутылок, царила темнота. Кровать была узкая, но длинная, с простым соломенным тюфяком. Одна подушка была набита тряпками, другая — лавандой. Вставать Ялке не хотелось, и девушка просто лежала, наслаждаясь уже забытым ощущением блаженного тепла жилого дома. Она подумала, перевернулась на бок и опять сомкнула веки.
Первый раз под крышей дома травника она проснулась (а верней сказать — пришла в себя) дня три тому назад. Дня три, а может быть, четыре — точно Ялка не могла определить. Дом был широкий, неопрятный, с низким потолком и сложенный из плитняка. Всё в нём казалось Ялке странным и несообразным. Так, к примеру, дверь в нём запиралась только изнутри. Он был длинным, но при этом узким, как гроб, с низким потолком и двумя очагами в разных концах. Лет ему было, наверное, двести, и только дверь была новёхонькая — сосновые звонкие жёлтые доски с застывшими на них потёками живицы. Ялка всего раз видела этот дом снаружи, когда травник чуть ли не на руках притащил её сюда, промокшую и ничего не соображающую. Дорогу к нему она тоже помнила через раз — уже тогда у ней начался жар.
Простуда-семидневка стремительно брала своё. Интересно, сколько они шли сюда? День? Два? Ей показалось, что не больше часа. Сколько раз она лишалась чувств, впадала в сон, которого не помнила, и оттого всякий раз по пробуждении испытывала чувство непонятной и навязчивой потери? Сколько дней она так провалялась до того, как окончательно пришла в себя? И почему так много? Ведь наверняка же травник мог излечить её в два-три приёма, как лечил других, однако вместо заговоров или ворожбы предпочитал просто держать под тёплым одеялом и поить отварами целебных трав. Вспомнились его сухие, чуть холодноватые ладони на лбу, холодящая жирная мазь на висках, горячее питьё со вкусом мяты и аниса… Она прислушалась к себе. Сейчас ей было легко и спокойно, нос дышал свободно, жар спал, от кашля не осталось и следа, и лишь ломота в теле напоминала о недавней болезни, как эхо в горах напоминает о смолкнувшем крике.
Эхо в горах…
Она опять поворошила в памяти и вспомнила, что рядом с домом, вроде, в самом деле были горы. Во всяком случае, одна гора точно была. Седая, старая, поросшая лесной щетиной возле чёрного беззубого провала рудника. Впрочем, за последнее она не стала бы ручаться — то вполне могло быть бредом и мороком. Во всяком случае болезненная жуть, когда она скользила меж светящих стен и гибких раковин звенящей тишины, встречается, скорей, в кошмарах, чем в обычных снах…
Она скользила?
Или же… они?
Ялка нахмурилась и ещё с минуту размышляла о своём, свернувшись под одеялом в клубочек и кусая губы. Она уже очень давно не видела снов, очень-очень давно, в её ночах царила лишь чернильная слепая пустота, и вот сегодня… Или не сегодня? Неважно, — она прогнала прочь стороннюю мысль: с этим можно разобраться позже. Тряхнула волосами, с неудовольствием отметив, что каштановые пряди засалились и свалялись словно войлок — на сухую не расчешешь. Она невольно удивилась про себя — с каких это пор её опять начала заботить собственная внешность? Травник что ли виноват? А может, правду говорят, что когда чего-то долго нет, то потом его всегда бывает слишком много? Хотя что тут странного, если ей вдруг стало неуютно в этой постели, пропахшей потом и болезнью.
Вымыться бы… Интересно, как она все эти дни ходила по нужде?
От этой мысли девушка заёрзала в смущении, кровь жарко прилила к лицу. Неясная тревога всё-таки осталась. С ней же случилось что-то… Что-то же ведь с ней случилось? Она не помнила, ну совершенно ничегошеньки не помнила, а память не желала складывать единую картину из разрозненных кусков, «Однако…», — хмыкнула она. Оказывается, она уже забыла, что если долго лежать после сна, то мыслей и впрямь порой приходит слишком много…
От запаха лаванды кружилась голова. Она решительно села, выпростала руки из-под одеяла, потянулась и огляделась.
Как она и ожидала, дом был пуст. Во всяком случае, травника сейчас дома не было. Кто разжёг огонь и кто подбрасывал дрова, было загадкой, но сейчас об этом думать не хотелось. Ялка села, опустила ноги на пол и лишь теперь сообразила, что одета только в нижнюю рубашку, всю измятую и пропитавшуюся потом. Она передёрнулась и потянулась было стаскивать её, но вовремя одумалась. Смутно вспомнилось, как травник повертел в руках её раздолбанные деревянные башмаки, покачал головой и бросил их в огонь. Что если и с другой её одеждой он поступил также? Ялка огляделась и досадливо поморщилась: нигде поблизости не наблюдалось никакой одежды, ни мужской, ни женской, только на спинке стула рядом с ней висела большущая серая безрукавка грубой вязки чуть ли не в палец толщиной. Конечно, в доме было много всяких полочек с коробками и банками, два сундука — один плетёный из лозы, другой — пошире, деревянный, поверху обитый медными полосками, но заглядывать в них Ялка не решилась. Она через голову натянула колючую, пахнущую давним мужским потом безрукавку, завернулась поверх неё в одеяло на манер юбки и направилась к очагу босиком.
Ни погреба, ни фундамента здесь не было, хотя сам пол был — неровный, сбитый из сосновых досок, поверх которых травник бросил старый выцветший ковёр чтоб не сквозило в щели. Ворс на ковре был вытерт, рисунок едва угадывался, но всё равно было приятно чувствовать, как голые ступни щекочут мягкие шерстинки. Одеяло было тонким, но грело отменно. Безрукавка тоже оказалась на редкость тёплой. Ялка с интересом растянула полотно в руках и взглядом знатока окинула ряды мохнатых столбиков с накидами. Вязали крючком. Шерсть была овечья, но ей никогда не доводилось видеть, чтобы пряжа была такой плотной и пушистой. Слегка шатаясь, Ялка подобралась к очагу, уселась там на лавку и подобрала ноги под себя. На столе обнаружились хлеб, завёрнутый в мокрую тряпицу сыр и кислое вино в большом неглазированом кувшине. Ялка нацедила себе чуточку в большую кружку, что стояла там же, пригубила и погрузилась в некое оцепенение, бездумно глядя на огонь.
Было тихо. Пронзительно и остро пахло травами. Обстановка в доме была самая простая: стол, кровать, уже упоминавшиеся сундуки, какое-то подобие буфета… Дом был обжит как бы наполовину — дальняя от входа часть была заброшена и погружена во тьму, вдоль стен валялись доски и обломки дерева, в которых кое-где ещё угадывались лавки и разломанные нары. На полках громоздились банки без числа, бутыли с разными настоями и порошками, с потолка свисали связки высушенных трав, из которых девушка сумела опознать один чеснок. У входа возвышалась огромная — по грудь девчонке — бочка с ключевой водой. Было прибрано, но прибрано неаккуратно: дом содержался в чистоте, но в беспорядке, здесь не чувствовалось женской руки, отчего Ялка ощутила вдруг непонятное облегчение.
На полке громоздились свечи, камешки, завязанные узелками тряпочки, обрезки жести и меди, и прочие безделушки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63