Ладони его двигались нелепо, одна вокруг другой, как будто сматывали что-то в темноте. Мираж. Альраун. Привидение.
«Я замерзаю», — со спокойствием подумала она.
Луна вдруг засветила ярко, выхватив из темноты его лицо и руки. Теперь ей стало видно, что в руках его — клубок. Неаккуратный, весь какой-то перекошенный, намотанный мужскими неумелыми руками. Лицо стоящего под деревом было задумчиво, без тени улыбки. Глаза смотрели прямо и серьёзно. Ялка вспомнила, что у неё в рюкзаке тоже должен быть клубок, последний из оставшихся. Должен быть… но почему-то она не наткнулась на него, когда искала кремень и огниво.
— Так значит, это ты вернула парня, — внезапно хриплым голосом сказало «привидение». Ялка вздрогнула и торопливо заморгала. Слезы застилали ей глаза и мешали рассмотреть его как следует. Но этот голос…
— Ну что, ты так и будешь здесь сидеть? Ялка еле разлепила губы, ставшие холодными и непослушными.
— Ты Лис, да?
Собственные слова прозвучали тихо и бесцветно. Человек под деревом кивнул:
— Так меня называют.
Сердце её замерло, потом пустилось вскачь. Обида вызрела и лопнула нарывом. Всё, что девушка хотела травнику сказать, куда-то кануло, пропало. Остались только боль и страх.
— Дурак! — она швырнула в него снятым башмаком — первым, что ей подвернулось под руку. Промазала; травнику даже не пришлось уклоняться. — Дурак! Дурак!!! Где ты был?! Я же тебя искала! Тебя! Все эти месяцы я так тебя искала, все! Что тебе стоило прийти?! Ну что тебе стоило?! А ты… Ты…
Она замешкалась, наморщилась, чихнула, дёрнулась, как от удара, и внезапно зарыдала в голос, вытирая нос ладонью и размазывая слезы по щекам. Повалилась на бок. Спрятала лицо и потому не видела, как несколько мгновений травник молча и серьёзно на неё смотрел, потом шагнул вперёд, присел и положил клубок на землю рядом с ней, и протянул ей руку.
— Вставай, — мягко сказал он. — Вставай, Кукушка. Пойдём.
В хлеву у дома на окраине села высокий белокурый парень медленно пришёл в себя. С минуту он просто лежал неподвижно, моргая в темноте и силясь вспомнить и сообразить, что с ним произошло, попытался сесть, поморщился от боли, сунул ладонь под рубаху. Нащупал плотную тугую перевязку, а под нею — рану от ножа. Вытащил руку и растёр на пальцах засохшую, запёкшуюся кровь. Втянул со свистом воздух и скривился.
— Сука… — пробормотал он. — Ну, сука…
НИКОМУ
Я знаю, о чем говорит гранит,
О чем толкует топот копыт,
Как олово лить, как молоко кипятить,
Я знаю, — во мне снова слово горит.
Я знаю, как выглядит звук,
Что делают с миром движения рук,
Кто кому враг и кто кому друг,
Куда выстрелит согнутый лук,
Поиграй на его струне —
Узнай что-нибудь обо мне!
Я могу появиться, я могу скрыться,
Я могу всё, что может присниться,
Я меняю голоса, я меняю лица,
Но кто меня знает, что я за птица?
О. Арефьева Магия чисел / Бататакумба, 1996
Кусты ежевики и жимолости с треском расступились и качнули голыми ветвями, выпуская на поляну двух людей и взмыленную лошадь. Замерли опять. Тот человек, что был пониже ростом, стащил с головы потрёпанную чёрную шляпу фламандского лоцмана, утёр ею пот и истово перекрестился. Огляделся по сторонам, плюнул в сердцах так же истово, как только что крестился, пристроил шляпу обратно на затылок и так застыл, с подозрением водя носом туда-сюда, как будто бы принюхивался. Он выглядел, как выглядят обычно неотёсанные местные крестьяне из лесовиков, но на охотника не походил, скорее, смахивал на дровосека или углежога, был плохо стрижен и основательно небрит, как будто был в пути дней пять, а может быть, неделю. На его кафтане, на штанах и даже на потёртом войлоке дырявой шляпы там и сям во множестве торчали ломкие трухлявые осенние репьи.
Второй человек стоял молча, не произнося ни слова, и только машинально успокаивал ладонью лошадь. Та вздрагивала и испуганно косила глазом на кусты. Вид у неё был такой, словно бы она не пробиралась только что по лесу, а долго удирала от погони бешеным галопом. Хвост и гриву лошади тоже в изобилии украсили репьи, она переступала с ноги на ногу, роняла клочья пены с трясущихся губ и нервозно грызла удила. Пообочь от седла примостились две туго набитые чересседельные сумки и стальной кавалерийский арбалет на две стрелы.
Хозяин лошади — подтянутый высокий горбоносый мужчина лет под сорок, с волосами, связанными на затылке в «конский хвост» и старым шрамом на глазу, пожалуй, был единственным из этой троицы, кто выглядел спокойным. Он был в штанах, в зелёной куртке, без плаща, в высоких сапогах для верховой езды. Его глухой нагрудник толстой кожи вполне мог послужить в бою подобием кирасы, тем паче, что у пояса длинноволосого висел прямой недлинный меч в потёртых ножнах с бронзовой накладкой. Временами человек задумчиво кивал каким-то своим мыслям, а порой и вовсе улыбался, словно всё шло так, как и предполагалось. Сторонний наблюдатель, глядя на него, в жизни бы не заподозрил, что два путника и лошадь влипли в неприятности. Но крестьянин в шляпе и в репьях не смотрел в его сторону и потому стоял, насупившись, и с хрустом скрёб ладонью подбородок.
— Тьфу, зараза! Что за незадача! — наконец воскликнул он, ударил шляпой оземь, витиевато выругался, подобрал её, расправил и надел опять. — Третий раз сюда сворачиваем, чтоб его…
— Третий раз? — строгим голосом переспросил его верховой. — Уверен? Ты же говорил, что знаешь здешние места.
— А то! — тот снова сплюнул и перекрестился. — Конечно, знаю, как не знать! А только точно говорю: по кругу ходим. Да нешто вы сами-то полянку не узнали, господин хороший? Вон наши, стало быть, следы, а вон кострище, господин хороший, камнем выложено, на другой-то стороне. Ага. Вы не смотрите, что снег-то выпал. Снег, он тоже на земле лежит… Эхма, видно и взаправду нас какая-то поганка кругом водит, может, ведьма, а может, и ведьмак.
Длинноволосый ничего на это не сказал, стянул перчатку, вытер мокрое лицо. Спешился, прошёл к кострищу, попинал его ногой. Из-под недавно выпавшего снега зачернели старые головни. Он присел, поворошил их и задумчиво огляделся по сторонам.
— Надо дров набрать, — сказал он. — Смеркается уже, не стоит уходить, раз уж опять сюда пришли. Эй, — обернулся он, — чего там встал? Иди сюда. Сходи за хворостом, а я покамест лошадь распрягу.
Внезапно и как будто сразу отовсюду потянуло ветерком, в вершинах сосен зашумело, с них, как перхоть с головы, посыпался снежок. Крестьянин вздрогнул, огляделся быстро и как будто даже воровато и втянул голову в плечи.
— Воля ваша, господин хороший, — неуверенно проговорил он, — а тока я здесь на ночь боле не останусь. Хватит, натерпелся страху в те разы. Домой пойду, уж не серчайте. Не могу.
Длинноволосый оглянулся на него и смерил взглядом, от которого крестьянин сжался ещё больше, хотя казалось, что это уже невозможно.
— Ты что же, — медленно сказал он, — хочешь меня бросить? Ты же плату взял.
Крестьянин снова зыркнул по обеим сторонам, стянул и нервно скомкал шляпу и принялся обрывать с неё репьи. Пожал плечами.
— Да деньги, оно, конечно, вещь хорошая, — неохотно согласился он, не поднимая глаз. — А тока я не слышал, чтоб на том свете они хоть кому-то пригождались. Если вам охота ночевать — ночуйте, а меня не невольте. Я человек маленький — сказал, что провожу до места, значит, провожу. А тока сами знаете небось, и люди вам наверное говорили, мол, худые они, места-то здешние, недобрые места. Сами вспомните, как провожатого себе искали, как все отказались, а я вызвался, потому, как жёнка у меня под осень делается хворая, и семеро по лавкам, а вы денег посулили и не обманули. Другой бы на моём-то месте бросил бы вас тут, да и слинял тишком, ведь сами знаете небось, как оно бывает. А я всё честно говорю, да и до места вас почти довёл. А ежели не получилось, что совсем до места, извиняйте: не моя вина.
Он снова огляделся, тяжело вздохнул и полез за кошелём.
— Давно здесь не ходил, — задумчиво сказал он, зубами дёргая завязки кошелька. — Лет десять, почитай, а то и все пятнадцать. Дед мой на рудник порою хаживал — в забоях старых шарить, не старый был ещё, меня с собою брал. Отца солдаты порубили, дед работать уж не мог, а я тогда и вовсе был мальцом. Тем и пробавлялись. Где старую кирку отыщешь, где лопату, где-то — каганец. Порой найдёшь рудничных, тех, которые не вылезли, так и деньгами разживёшься, или чем другим. Ага. А руднику тому уже и в те времена в годах счёту не было, одни столетья. Уже тогда было не по себе, а нынче так и вовсе… Вот…
Длинноволосый, казалось, слушал с интересом.
— А что здесь добывали? — вдруг спросил он.
— Олово. Хотя, людишки говорили, будто серебро водилось тоже. Может, байки, может, правда, тока мне не попадалось, а дед молчал. Ага. — Завязки наконец-то поддались. — Ну, значит, что я говорю-то, господин хороший: обещался я вас довести до рудника, да не довёл, такая вот подначка вышла. По честному выходит — деньги полагается назад. Но тока я так думаю, что без меня бы вы и сюда-то не добрались, а стало быть, кое-что с вас всё же причитается. Так что я вам половину возверну, а половину, стало быть, себе оставлю. Как вы на это смотрите, а? Так по честному будет, а, господин хороший?
Тот рассеянно махнул рукой.
— Не надо. Забирай всё. Так где, ты говоришь, этот рудник?
— А? Ну, как знаете, — тот торопливо спрятал кошелёк и одёрнул на себе кафтан. — А к руднику туда, — он показал рукой, — вон, вдоль заросшей тропки. Но тока вы к ему не выйдете, потому как водит кто-то нас. Помяните моё слово, ежели всерьёз остаться думаете, — ночка выдастся ещё похуже тех. Ага. Вы на ночь лучше круг поставьте, да молитву прочитайте раза три, да меч держите наготове. Как оно говорится-то: на бога надейся, да и сам не плошай. А лучше было б вам со мной уйти. Ага.
— Хорош болтать, — отмахнулся тот. — Ступай, а то стемнеет.
— Ну что ж… — заколебался проводник. — Тады бывайте, господин хороший.
Крестьянин потоптался для приличия, прищурясь посмотрел на небо, помог длинноволосому разжечь костёр и расседлать коня, и с явным облегченьем удалился прочь.
Треск осеннего валежника замолк. Длинноволосый остался один.
Темнело. Края поляны расплывались. Казалось, что деревья подступили ближе. Пламя маленького костерка успокоительно потрескивало. Ветер стих, и помаленьку стал крепчать мороз. Зима показывала зубы, пускай пока ещё молочные, но от того не менее острые. Круг света от костра дрожал и трепетал, еловый лапник прыскал искрами, дымил и нагонял слезу. Длинноволосый у костра сидел спокойно, чего нельзя было сказать о лошади — та фыркала, косилась на окрестные кусты и даже не притронулась к овсу, насыпанному в торбу. Стреноживать её не стали, но поводья были коротко привязаны к поваленной сосне. Сам человек закусывал холодным мясом, подкидывал дрова в огонь и время от времени шевелил головни остриём меча. Арбалет он тоже предпочёл держать поблизости, заряженный, но почему-то не взведённый. Было тихо. Очень тихо.
Слишком тихо.
Морок пришёл внезапно. Человек у костра ещё не успел ничего заметить, а лошадь вскинулась, заржала и попыталась взвиться на дыбы, едва не разорвав себе поводьями губу. Длинноволосый приподнялся на колено и сноровисто повёл мечом. Вгляделся в темноту, прищурился. На сей раз не было ни белых простынь, ни пауков размером с кошку, ни громового свиста по верхам, ни огненных волков, глазами отводящих стрелы, ни прочей живности. Одни лишь звуки и движенья. Однако же и их хватало. Сушняк похрустывал под чьими-то шагами, скрип деревьев раздавался тут и там, а чьё-то лёгкое свистящее дыхание то и дело возникало за спиной. Стукали камни. Два раза кто-то попытался утянуть мешки, и оба раза человек успевал их перехватить, два раза ткнув мечом во тьму. Один раз кто-то ойкнул. Захихикали. Шаги коротких мягких лапок прозвучали где-то справа, коротко стрельнул костёр. Опять забилась лошадь, которую, похоже, чем-то укололи — снег окрасился кровавым. Человек запустил руку под рубаху, что-то зажал в кулаке и вполголоса забормотал слова молитвы. По тону голоса — спокойному и ровному — чувствовалось, что просто так его не запугать.
А просто запугивать, как вскоре оказалось, его никто не собирался.
Молитва не смогла помочь, а если помогла, то очень мало. Вскоре шорохи и скрипы стихли, но им на смену из глубины лесной чащобы донёсся совершенно новый звук, от которого вставали дыбом волосы. То были гулкие удары, словно кто-то большой, да что там большой — огромный! — шёл по направлению к костру, попутно стряхивая снег с вершинок сосен. Всё ближе вздрагивали деревья, всё сильнее сотрясалась земля. Длинноволосый подобрался, взял в другую руку арбалет и поднял меч повыше.
— Однако как же вы мне надоели, проклятые невидимки, — процедил сквозь зубы он. — Ну, давайте, подходите! Ну!
Никто, однакоже, не подошёл, но топот смолк. Человек немного успокоился.
— Проклятие… — трясущейся рукой он вытер потный лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
«Я замерзаю», — со спокойствием подумала она.
Луна вдруг засветила ярко, выхватив из темноты его лицо и руки. Теперь ей стало видно, что в руках его — клубок. Неаккуратный, весь какой-то перекошенный, намотанный мужскими неумелыми руками. Лицо стоящего под деревом было задумчиво, без тени улыбки. Глаза смотрели прямо и серьёзно. Ялка вспомнила, что у неё в рюкзаке тоже должен быть клубок, последний из оставшихся. Должен быть… но почему-то она не наткнулась на него, когда искала кремень и огниво.
— Так значит, это ты вернула парня, — внезапно хриплым голосом сказало «привидение». Ялка вздрогнула и торопливо заморгала. Слезы застилали ей глаза и мешали рассмотреть его как следует. Но этот голос…
— Ну что, ты так и будешь здесь сидеть? Ялка еле разлепила губы, ставшие холодными и непослушными.
— Ты Лис, да?
Собственные слова прозвучали тихо и бесцветно. Человек под деревом кивнул:
— Так меня называют.
Сердце её замерло, потом пустилось вскачь. Обида вызрела и лопнула нарывом. Всё, что девушка хотела травнику сказать, куда-то кануло, пропало. Остались только боль и страх.
— Дурак! — она швырнула в него снятым башмаком — первым, что ей подвернулось под руку. Промазала; травнику даже не пришлось уклоняться. — Дурак! Дурак!!! Где ты был?! Я же тебя искала! Тебя! Все эти месяцы я так тебя искала, все! Что тебе стоило прийти?! Ну что тебе стоило?! А ты… Ты…
Она замешкалась, наморщилась, чихнула, дёрнулась, как от удара, и внезапно зарыдала в голос, вытирая нос ладонью и размазывая слезы по щекам. Повалилась на бок. Спрятала лицо и потому не видела, как несколько мгновений травник молча и серьёзно на неё смотрел, потом шагнул вперёд, присел и положил клубок на землю рядом с ней, и протянул ей руку.
— Вставай, — мягко сказал он. — Вставай, Кукушка. Пойдём.
В хлеву у дома на окраине села высокий белокурый парень медленно пришёл в себя. С минуту он просто лежал неподвижно, моргая в темноте и силясь вспомнить и сообразить, что с ним произошло, попытался сесть, поморщился от боли, сунул ладонь под рубаху. Нащупал плотную тугую перевязку, а под нею — рану от ножа. Вытащил руку и растёр на пальцах засохшую, запёкшуюся кровь. Втянул со свистом воздух и скривился.
— Сука… — пробормотал он. — Ну, сука…
НИКОМУ
Я знаю, о чем говорит гранит,
О чем толкует топот копыт,
Как олово лить, как молоко кипятить,
Я знаю, — во мне снова слово горит.
Я знаю, как выглядит звук,
Что делают с миром движения рук,
Кто кому враг и кто кому друг,
Куда выстрелит согнутый лук,
Поиграй на его струне —
Узнай что-нибудь обо мне!
Я могу появиться, я могу скрыться,
Я могу всё, что может присниться,
Я меняю голоса, я меняю лица,
Но кто меня знает, что я за птица?
О. Арефьева Магия чисел / Бататакумба, 1996
Кусты ежевики и жимолости с треском расступились и качнули голыми ветвями, выпуская на поляну двух людей и взмыленную лошадь. Замерли опять. Тот человек, что был пониже ростом, стащил с головы потрёпанную чёрную шляпу фламандского лоцмана, утёр ею пот и истово перекрестился. Огляделся по сторонам, плюнул в сердцах так же истово, как только что крестился, пристроил шляпу обратно на затылок и так застыл, с подозрением водя носом туда-сюда, как будто бы принюхивался. Он выглядел, как выглядят обычно неотёсанные местные крестьяне из лесовиков, но на охотника не походил, скорее, смахивал на дровосека или углежога, был плохо стрижен и основательно небрит, как будто был в пути дней пять, а может быть, неделю. На его кафтане, на штанах и даже на потёртом войлоке дырявой шляпы там и сям во множестве торчали ломкие трухлявые осенние репьи.
Второй человек стоял молча, не произнося ни слова, и только машинально успокаивал ладонью лошадь. Та вздрагивала и испуганно косила глазом на кусты. Вид у неё был такой, словно бы она не пробиралась только что по лесу, а долго удирала от погони бешеным галопом. Хвост и гриву лошади тоже в изобилии украсили репьи, она переступала с ноги на ногу, роняла клочья пены с трясущихся губ и нервозно грызла удила. Пообочь от седла примостились две туго набитые чересседельные сумки и стальной кавалерийский арбалет на две стрелы.
Хозяин лошади — подтянутый высокий горбоносый мужчина лет под сорок, с волосами, связанными на затылке в «конский хвост» и старым шрамом на глазу, пожалуй, был единственным из этой троицы, кто выглядел спокойным. Он был в штанах, в зелёной куртке, без плаща, в высоких сапогах для верховой езды. Его глухой нагрудник толстой кожи вполне мог послужить в бою подобием кирасы, тем паче, что у пояса длинноволосого висел прямой недлинный меч в потёртых ножнах с бронзовой накладкой. Временами человек задумчиво кивал каким-то своим мыслям, а порой и вовсе улыбался, словно всё шло так, как и предполагалось. Сторонний наблюдатель, глядя на него, в жизни бы не заподозрил, что два путника и лошадь влипли в неприятности. Но крестьянин в шляпе и в репьях не смотрел в его сторону и потому стоял, насупившись, и с хрустом скрёб ладонью подбородок.
— Тьфу, зараза! Что за незадача! — наконец воскликнул он, ударил шляпой оземь, витиевато выругался, подобрал её, расправил и надел опять. — Третий раз сюда сворачиваем, чтоб его…
— Третий раз? — строгим голосом переспросил его верховой. — Уверен? Ты же говорил, что знаешь здешние места.
— А то! — тот снова сплюнул и перекрестился. — Конечно, знаю, как не знать! А только точно говорю: по кругу ходим. Да нешто вы сами-то полянку не узнали, господин хороший? Вон наши, стало быть, следы, а вон кострище, господин хороший, камнем выложено, на другой-то стороне. Ага. Вы не смотрите, что снег-то выпал. Снег, он тоже на земле лежит… Эхма, видно и взаправду нас какая-то поганка кругом водит, может, ведьма, а может, и ведьмак.
Длинноволосый ничего на это не сказал, стянул перчатку, вытер мокрое лицо. Спешился, прошёл к кострищу, попинал его ногой. Из-под недавно выпавшего снега зачернели старые головни. Он присел, поворошил их и задумчиво огляделся по сторонам.
— Надо дров набрать, — сказал он. — Смеркается уже, не стоит уходить, раз уж опять сюда пришли. Эй, — обернулся он, — чего там встал? Иди сюда. Сходи за хворостом, а я покамест лошадь распрягу.
Внезапно и как будто сразу отовсюду потянуло ветерком, в вершинах сосен зашумело, с них, как перхоть с головы, посыпался снежок. Крестьянин вздрогнул, огляделся быстро и как будто даже воровато и втянул голову в плечи.
— Воля ваша, господин хороший, — неуверенно проговорил он, — а тока я здесь на ночь боле не останусь. Хватит, натерпелся страху в те разы. Домой пойду, уж не серчайте. Не могу.
Длинноволосый оглянулся на него и смерил взглядом, от которого крестьянин сжался ещё больше, хотя казалось, что это уже невозможно.
— Ты что же, — медленно сказал он, — хочешь меня бросить? Ты же плату взял.
Крестьянин снова зыркнул по обеим сторонам, стянул и нервно скомкал шляпу и принялся обрывать с неё репьи. Пожал плечами.
— Да деньги, оно, конечно, вещь хорошая, — неохотно согласился он, не поднимая глаз. — А тока я не слышал, чтоб на том свете они хоть кому-то пригождались. Если вам охота ночевать — ночуйте, а меня не невольте. Я человек маленький — сказал, что провожу до места, значит, провожу. А тока сами знаете небось, и люди вам наверное говорили, мол, худые они, места-то здешние, недобрые места. Сами вспомните, как провожатого себе искали, как все отказались, а я вызвался, потому, как жёнка у меня под осень делается хворая, и семеро по лавкам, а вы денег посулили и не обманули. Другой бы на моём-то месте бросил бы вас тут, да и слинял тишком, ведь сами знаете небось, как оно бывает. А я всё честно говорю, да и до места вас почти довёл. А ежели не получилось, что совсем до места, извиняйте: не моя вина.
Он снова огляделся, тяжело вздохнул и полез за кошелём.
— Давно здесь не ходил, — задумчиво сказал он, зубами дёргая завязки кошелька. — Лет десять, почитай, а то и все пятнадцать. Дед мой на рудник порою хаживал — в забоях старых шарить, не старый был ещё, меня с собою брал. Отца солдаты порубили, дед работать уж не мог, а я тогда и вовсе был мальцом. Тем и пробавлялись. Где старую кирку отыщешь, где лопату, где-то — каганец. Порой найдёшь рудничных, тех, которые не вылезли, так и деньгами разживёшься, или чем другим. Ага. А руднику тому уже и в те времена в годах счёту не было, одни столетья. Уже тогда было не по себе, а нынче так и вовсе… Вот…
Длинноволосый, казалось, слушал с интересом.
— А что здесь добывали? — вдруг спросил он.
— Олово. Хотя, людишки говорили, будто серебро водилось тоже. Может, байки, может, правда, тока мне не попадалось, а дед молчал. Ага. — Завязки наконец-то поддались. — Ну, значит, что я говорю-то, господин хороший: обещался я вас довести до рудника, да не довёл, такая вот подначка вышла. По честному выходит — деньги полагается назад. Но тока я так думаю, что без меня бы вы и сюда-то не добрались, а стало быть, кое-что с вас всё же причитается. Так что я вам половину возверну, а половину, стало быть, себе оставлю. Как вы на это смотрите, а? Так по честному будет, а, господин хороший?
Тот рассеянно махнул рукой.
— Не надо. Забирай всё. Так где, ты говоришь, этот рудник?
— А? Ну, как знаете, — тот торопливо спрятал кошелёк и одёрнул на себе кафтан. — А к руднику туда, — он показал рукой, — вон, вдоль заросшей тропки. Но тока вы к ему не выйдете, потому как водит кто-то нас. Помяните моё слово, ежели всерьёз остаться думаете, — ночка выдастся ещё похуже тех. Ага. Вы на ночь лучше круг поставьте, да молитву прочитайте раза три, да меч держите наготове. Как оно говорится-то: на бога надейся, да и сам не плошай. А лучше было б вам со мной уйти. Ага.
— Хорош болтать, — отмахнулся тот. — Ступай, а то стемнеет.
— Ну что ж… — заколебался проводник. — Тады бывайте, господин хороший.
Крестьянин потоптался для приличия, прищурясь посмотрел на небо, помог длинноволосому разжечь костёр и расседлать коня, и с явным облегченьем удалился прочь.
Треск осеннего валежника замолк. Длинноволосый остался один.
Темнело. Края поляны расплывались. Казалось, что деревья подступили ближе. Пламя маленького костерка успокоительно потрескивало. Ветер стих, и помаленьку стал крепчать мороз. Зима показывала зубы, пускай пока ещё молочные, но от того не менее острые. Круг света от костра дрожал и трепетал, еловый лапник прыскал искрами, дымил и нагонял слезу. Длинноволосый у костра сидел спокойно, чего нельзя было сказать о лошади — та фыркала, косилась на окрестные кусты и даже не притронулась к овсу, насыпанному в торбу. Стреноживать её не стали, но поводья были коротко привязаны к поваленной сосне. Сам человек закусывал холодным мясом, подкидывал дрова в огонь и время от времени шевелил головни остриём меча. Арбалет он тоже предпочёл держать поблизости, заряженный, но почему-то не взведённый. Было тихо. Очень тихо.
Слишком тихо.
Морок пришёл внезапно. Человек у костра ещё не успел ничего заметить, а лошадь вскинулась, заржала и попыталась взвиться на дыбы, едва не разорвав себе поводьями губу. Длинноволосый приподнялся на колено и сноровисто повёл мечом. Вгляделся в темноту, прищурился. На сей раз не было ни белых простынь, ни пауков размером с кошку, ни громового свиста по верхам, ни огненных волков, глазами отводящих стрелы, ни прочей живности. Одни лишь звуки и движенья. Однако же и их хватало. Сушняк похрустывал под чьими-то шагами, скрип деревьев раздавался тут и там, а чьё-то лёгкое свистящее дыхание то и дело возникало за спиной. Стукали камни. Два раза кто-то попытался утянуть мешки, и оба раза человек успевал их перехватить, два раза ткнув мечом во тьму. Один раз кто-то ойкнул. Захихикали. Шаги коротких мягких лапок прозвучали где-то справа, коротко стрельнул костёр. Опять забилась лошадь, которую, похоже, чем-то укололи — снег окрасился кровавым. Человек запустил руку под рубаху, что-то зажал в кулаке и вполголоса забормотал слова молитвы. По тону голоса — спокойному и ровному — чувствовалось, что просто так его не запугать.
А просто запугивать, как вскоре оказалось, его никто не собирался.
Молитва не смогла помочь, а если помогла, то очень мало. Вскоре шорохи и скрипы стихли, но им на смену из глубины лесной чащобы донёсся совершенно новый звук, от которого вставали дыбом волосы. То были гулкие удары, словно кто-то большой, да что там большой — огромный! — шёл по направлению к костру, попутно стряхивая снег с вершинок сосен. Всё ближе вздрагивали деревья, всё сильнее сотрясалась земля. Длинноволосый подобрался, взял в другую руку арбалет и поднял меч повыше.
— Однако как же вы мне надоели, проклятые невидимки, — процедил сквозь зубы он. — Ну, давайте, подходите! Ну!
Никто, однакоже, не подошёл, но топот смолк. Человек немного успокоился.
— Проклятие… — трясущейся рукой он вытер потный лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63