— Не только, — вдруг сказал Жуга, так неожиданно, что Ялка вздрогнула. К этой его манере говорить она никак не могла привыкнуть.
Он повернулся к ней и смерил её взглядом.
— Что? — глупо переспросила она.
— Я говорю: я не только поэтому там играл, — терпеливо пояснил ей травник. — Это просто начать делать, и сложно остановиться — играть в ночь равноденствия. В ночь равноденствия запляшет кто угодно, если заиграть, как следует. Понимаешь, там, в городе, мною владела злость. А злость нельзя оставлять в своём сердце, это может плохо кончиться. Против этого есть лишь одно средство… Во всяком разе, я знаю только его. Вот ты, — неожиданно спросил он, — что чувствовала ты, когда, как майя, танцевала на поляне?
— Радость, — честно глядя травнику в глаза, ответствовала Ялка. И неожиданно добавила: — И грусть.
— Какими ты их видела? Какие они были?
— Какие? — переспросила та. — Ну, не знаю… Красивые. Лёгкие. Наверно, добрые.
Травник улыбнулся.
— Значит, у меня получилось, — сказал он. — Не знаю, почему, но — в этот раз получилось. Может быть, из-за тебя? До этого они меня к себе ни разу близко не подпускали.
— Ты замечательно играл! — запротестовала Ялка. — Но причём тут я?
Ответ, который дал ей Лис, был странен:
— Ты угадала имя танца.
Ялка ничего не поняла.
Некоторое время они просто сидели: она — на кровати, Жуга — на полу у камина. Ялка вдруг подумала, что безрукавка на ней пахнет травником. Несмотря на господствующие в доме запахи дыма и лаванды, она сейчас ощущала его очень даже отчётливо. И не сказать, что ей это не понравилось. Просто ей показалось, что за то время, пока она её носила, запах уже выветрился. А оказалось, нет.
Снизу дуло, но казалось, травник этого не чувствует. Мальчишка, приведённый травником, лежал на ближней к очагу кровати, на специально вытащенном по такому случаю запасном тюфяке. Из-под груды одеял высовывалась только его голова. По-видимому, что-то в нём не выдержало тяготы пути, и паренёк после всего пережитого свалился в горячке. Правда, травник утверждал, что ничего опасного в том нет, и что через неделю тот будет, как новенький, но сейчас Фриц крепко спал, весь раскрасневшийся, вспотевший и напоенный отваром сонных трав.
Золтан, как сказал Жуга, принял решение заночевать в каком-нибудь другом месте.
Наконец Ялка заёрзала и чтоб хоть как-то разогнать сгустившуюся тишину, спросила:
— А бурдон? Почему он всё равно играл? В чём секрет?
— Волынка-то? — хмыкнул травник. — Считай, что просто некоторая часть меня осталась там, и продолжала играть.
— Часть тебя? — переспросила Ялка.
— Ну, да. Я называю подобную частицу «тельп».
— А куда она делась потом, эта частица?
Жуга пожал плечами.
— Откуда же мне знать? Рассеялась, должно быть. Это же был не я. Вернее, это был как бы такой маленький «я», который не умел ничего другого, только играть на волынке, да и то недолго. Потому что жить он тоже не умел, а у меня не было времени его этому учить. Да я и не хотел, чтобы он умел хоть что-нибудь другое. Понимаешь?
— Как сложно… — Ялка покачала головой. — Это, должно быть, великое чудо!
— Нет, что ты, на самом деле это просто. Надо только очень захотеть и не выпускать это из головы. Когда-нибудь ты и сама так сможешь. Самое сложное — это проследить, чтобы потом эта самая «ты» рассеялась, исчезла. А они цеплючие, эти тельпы… Но развеивать их надо. Иначе покоя не будет ни «ей», ни тебе, а «она» обозлится. Это часто случается. А представь, каково это — целую вечность играть на волынке! Сначала она будет странствовать, потом поселится где-нибудь и начнёт пугать людей. Я раньше, когда помоложе был, сталкивался… с такими.
— А зачем ты вообще заставил их плясать?
— Солдат? А что я должен был с ними сделать? Убить их, что ли?
Ялка опустила взор.
— Мне всё равно, — сказала она. — Мог бы и убить. Теперь они от нас не отстанут. Я ненавижу их. А мы… Мы всё равно теперь еретики. Когда нас поймают, то жалеть не будут. Если мне и суждено плясать, то только — на раскалённой сковородке…
Травник чуть привстал и тронул её за руку.
— Не надо так думать, — мягко сказал он. — Прошу тебя, Кукушка, не надо. И говорить так не надо. Если я скажу, ты не поймёшь, но сейчас — не надо.
— Чего я не пойму? — она вдруг вскинулась. Слезинки побежали по щекам. — Чего? Ты всё время говоришь загадками, как я могу понять?!
Травник отодвинулся, и теперь сидел спиной к огню, охватив руками колени. Лица его она почти не различала.
— Вы все одинаковые, — грустно сказал он. — Ты, Золтан, мальчишка… все другие — тоже… Все за деревьями не видите леса. Мне не объяснить вам, а вы сами не хотите понимать. Но ты поймёшь, я знаю. Ты поймёшь.
Он встал, прошёл до дальнего, не занятого раньше лежака, расправил там тюфяк и одеяло, и улёгся.
— Спи, — сказал он, — огонь будет гореть до утра, об этом я позабочусь… В общем, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — сдавленно отозвалась та.
Однако покой к ней не пришёл: спать она оказалась не в силах. Боль, внезапная обида и расстройство как-то незаметно смешались с той отравной радостью, которая владела ею на поляне. Всё это как-то вдруг слилось в её душе, перебродило проросло в нелепое томление. Ей надоело быть вот так — одной и брошенной в ночи. Даже не брошенной — потерянной. Когда она ушла из дома, то ещё не знала, для чего решила отыскать травника. А теперь…
Она лежала, глядя в глубину камина. Ялке нравилось смотреть, как пламя пожирает уголь и дрова; огонь всегда казался ей живым существом, многоликим, многоруким и непостоянным, одинаково способным как на подвиг, так и на предательство.
Жуга растапливал камин не щепками и маленькими веточками, а сразу же — огромными поленьями, которые ни у кого другого не загорелись бы вообще. Пламя долго тлело под дровами, но не умирало, теплилось, жило в какой-то маленькой пещерке, где лизало стены и, наверное, лелеяло мечты о мире за её пределами, таком большом, смолистом, деревянном, вкусном, но до ужаса сыром и в пищу непригодном. А потом, — поленья ль подсыхали, или открывался доступ воздуху, или же что иное, — огонь с недоумением и радостью вдруг выходил на свет и становился сильным и большим, и мог гореть всю ночь и даже больше. Это было всякий раз внезапно и походило на чудо.
Ялка заворочалась. Мерзкое это время, когда темно и надо спать, а сон не хочет приходить. Вместо него приходят мысли, не дают покоя, бегают, мучают, скребутся, словно мыши в подполе. И редко думается о хорошем. На душе пустеет, начинается тоска. В такие минуты спасает молитва, или мысли о любимом человеке, или — о любимом деле, или…
Или?..
Холодно. Не отогреет никакой камин.
И бездна точит зубы за спиной, сочится чёрной слюной потерянного времени.
Кап… кап…
У Ялки не было теперь, после всего, что с ней произошло, опоры в боге. Не было и любимого дела, разве что только — вязание, но это же смешно. Не было у неё и любимого человека.
Или… всё-таки был?
«Ступай, ищи своего… Лисьего короля».
«А зачем он тебе, девка, а, идёшь ты пляшешь?»
Взгляд травника. Улыбка.
«Может быть, из-за тебя?»
Люди вокруг порою видят тебя лучше, чем ты сама: когда ты — чистая вода, саму себя не увидать. Быть может, так оно и нужно было, чтоб она пришла к нему?
Что это было? И зачем? Ещё недавно Ялка думала, что всё прошло, что мир вокруг, и люди в нём, да и она сама ей больше не нужны, да и неинтересны; и что она им тоже не нужна. И это щемящее томление, знакомое одним влюблённым, да ещё, наверное, поэтам, никогда в ней не проснётся.
Она ошиблась. Это чувство было в ней. Оно не умерло, а просто ожидало, тихо тлело в тайниках её души, задавленное грузом боли, безразличия и грусти. И когда подуло свежим ветром, и просохли старые тяжёлые дрова, оно прожгло, пробило себе путь наружу, вырвалось и теперь заполняло пустоту внутри неё, заполняло жарко, почти до ожога, как горячий воск заполняет подставленную ладонь. Она не знала, правильно ли это, и не желала знать. Ей снова вдруг неимоверно захотелось жить, если не ради себя и не ради него, то хотя бы — ради этого неведомого чувства, которое теперь проснулось в ней и разбило корку льда в её душе. И в то же время ей было страшно сделать первый шаг. Она вспомнила взгляд ведуна на поляне и вспыхнула, как то полено в очаге. Ялку бросало то в холод, то в жар, дыхание сбивалось, ей было сладостно и больно, она была сейчас как в лихорадке. Еще немного, и ей сделалось по-настоящему плохо. В голове стучали молоточки. Всё, что было до того, забылось. Едва соображая, что делает, она встала, закуталась в шаль, неслышно подошла к кровати травника и там остановилась, не зная, что делать теперь.
Одно безумно долгое мгновение не происходило ничего. Потом Жуга вдруг повернулся и открыл глаза. Ялка вздрогнула, потупилась. Услышала негромкий вздох и шорох одеял. Когда она нашла в себе силы вновь поднять глаза на травника, тот уже сидел.
— Этого я и боялся, — глядя в камин, проговорил негромко он. Перевёл взгляд на девушку и вновь вздохнул.
Ялка продолжала стоять и молчать.
— Ну что же, — сказал он, — садись.
Она села. Посмотрела на него и заморгала, сдерживая слезы и слова. Отвела глаза.
Потом вдруг молча бросилась травнику на грудь, уткнулась лицом туда, где крестиком с кольцом был выжжен старый шрам, вся сжалась так, и замерла, вздрагивая. Почувствовала, как тот напрягся и расслабился, погладил её по волосам и мягко, но решительно отстранил от себя.
— Не надо, Кукушка, — сказал он. — Не надо.
Она не знала, что ответить, как сказать ему, как ей облечь в слова всё то, что было на душе. Наверное, говорить не надо было вовсе, да и естество само подсказывало ей, что надо делать, но она не решалась, не могла, боялась сделать этот шаг, разрушить стену, разделявшую её и мир вокруг, который схлопнулся до одного человека.
— Мне страшно, — наконец мучительно выдавила она. — Я боюсь, что не смогу сказать… не успею…
— Это совсем не то, что ты думаешь, — сказал Жуга. — Постарайся успокоиться.
— Я не хочу успокаиваться, — она опять придвинулась к нему. — Я… хочу к тебе.
Тут Ялка ощутила неожиданное облегчение. Самое главное было сказано, и слова хлынули из неё не потоком, но ручейком, который только появился и теперь нащупывает путь между камней и веток.
— Я хочу быть с тобой. Я искала тебя всё это время… всё это время я шла к тебе. Ты мне снился. Я только теперь поняла, зачем я шла. Я думала… не знаю, что я думала, но это было совсем не то. Мне не нужно твоё колдовское умение, мне ничего не нужно, мне нужен только ты, ты один, понимаешь? Я вдруг почувствовала, что могу тебя потерять вот так, ни с того, ни с сего, что ты опять уйдёшь и больше не вернёшься, и мне стало страшно. Я… — она сглотнула. — Я никогда ничего такого никому не говорила. Ты не любишь меня?
Травник вздохнул и ничего не ответил.
— Ты мне нравишься, — опять заговорила Ялка, — но ведь не в этом дело. Это… это совсем другое… Я не умею сказать. Я раньше не понимала… не думала… что бывает… так…
Она проглотила слезы и опять умолкла.
— Тогда попробуй понять сейчас, — мягко сказал Жуга. — До этого вечера я ничем не отличался от ста тысяч других, но теперь, когда ты узнала меня лучше, тебе кажется, что я стал для тебя единственным на свете. Тебе кажется, что ты всегда искала только одного меня, что ты не можешь без меня больше жить. Так часто бывает, когда остаёшься один, когда случилась большая радость или большая беда, когда рвёшь всё, что связывает тебя с прошлым. Я знаю, я сам был таким. Но ничего этого нет. Понимаешь? Нет. Есть просто игра, в которую вы, женщины, не можете не играть. А то, что ты приняла за козыри, на самом деле — краплёная карта.
— Зачем ты смеёшься надо мной?
Травник грустно вздохнул.
— Я не смеюсь, — сказал он, — просто я всегда играю честно. Я знаю, как это бывает. Я просто оказался рядом и обижал тебя меньше других. Окажись на моём месте кто-нибудь другой, не злой и не очень страшный, ты бы приникла к нему. Подумай сама.
— Нет… — она затрясла головой, — нет, нет… Я не верю. Я не хочу верить. Я не хочу так думать. Зачем об этом думать, если можно не думать? Мне хорошо с тобой. Не прогоняй меня! Прошу, не прогоняй!
— Да не гоню я тебя, не гоню! — с досадой ответил Жуга. Сгрёб волосы в горсть. — Яд и пламя, вот же повезло… Пойми же ты, в любви всегда так: один любит, другой только позволяет себя любить. Я не могу себе этого позволить. Я буду только пользоваться твоей любовью, только брать и ничего не отдавать взамен.
— Ну и бери! — вскричала она почти радостно. — И пользуйся! Мне ничего не надо. Только б ты был рядом. Мне страшно одной. И пусто. Я… я ничего не хочу без тебя. Мой мир утратил краски. Понимаешь?
Травник мягко улыбнулся.
— Это не страшно, — сказал он, — можешь мне поверить: я не различаю цвета.
— Я не об этом! Ой… прости. — Она чуть отодвинулась, будто испугалась, что нечаянным движением может причинить ему боль. — Это правда?
Травник молчал. Потрескивал огонь в камине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63