Села на кровати, тяжело дыша.
Открыла глаза. Огляделась.
В доме было тихо и темно, хотя день был в самом разгаре. Полночи Ялка проворочалась, измученная сомнениями и воспоминаниями. Кошмар настиг её под утро; она уже несколько раз просыпалась и засыпала опять, ловила ржавые обрывки снов, и вот — доигралась. Недаром, видно, говорили ей и мама, и тётка: лучше недоспать, чем переспать. В окошко сочился уже привычный и теперь не раздражающий зелёный свет, в камине тлели угольки. Постель её скомкалась, рубашка пропиталась потом и прилипла к телу. Девушка отдышалась, встала, поправила волосы, немного подумала и направилась к бочке — умыться.
Лишь теперь Ялка осознала, что кричала она сама.
Вода в бочонке была холодна; умываясь, Ялка замочила волосы, схватила в рукава воды и потому вытиралась особенно долго. Всё время хотелось оглянуться. Её пугал немного этот дом, пустой наполовину и от этого донельзя тёмный и гулкий, хотя травник уже не раз говорил ей, что опасности нет: и дверь второго входа и труба второго камина были замурованы. Дверь в баню, и без того закрытую на крепкую щеколду, Ялка подпирала на ночь колышком. И всё же она не могла отделаться от ощущения, что за нею кто-то наблюдает. Что-то было не так. Что-то происходило, и Ялка не была уверена, что это ей нравится.
Во всяком случае, кошмары ей давно не снились.
Очень давно.
Травник так и не появился. И вообще день начинался наперекосяк. Собираясь приготовить завтрак, Ялка не нашла на месте своего ножа и столкнулась с некоторой странностью: в доме травника вообще не обнаружилось ножей. Ни единого. Ей припомнилось, что до сих пор она не видела также ни топора, ни пилы, и если бы дрова в сарае не были заранее наколоты начетверень, девушке пришлось бы нелегко. Поколебавшись, Ялка стащила со стены меч, но резать что-либо мечом оказалось страшно неудобно; она сильно порезалась, кое-как замотала ладонь платком и повесила клинок на место.
Аппетит пропал. Она всё же собрала на стол, но есть не стала, только выпила немного простокваши и съела хлеба с мёдом.
Затянувшийся сон не отпускал, мысли ворочались тяжело и вяло. Накатывала дурнота. Поразмыслив, Ялка решила прогуляться, подышать свежим воздухом и заодно проветрить дом, обулась, облачилась в безрукавку и направилась к двери. В последний момент вспомнила про коробку с чёрным воском, вернулась и намазала им башмаки.
День разгорелся. Было ярко и по-зимнему морозно. Лёгкий холодок прихватывал дыхание. Маленькая долина преобразилась. Снег и иней скрыли грязь и старые развалины, одели в кружево деревья, облили сахарной глазурью каменную чашу горного источника. Струйка воды сделалась совсем тоненькой и звонким эхом отдавалась в тишине. Не было ни ветерка. День обещал быть расчудесный.
Ялка постояла на пороге, глубоко вдохнула утренний колючий холодок и двинулась вперёд, твёрдо вознамерившись исследовать окрестности.
— Привет, — сказал вдруг кто-то. Ялка ойкнула и села в сугроб.
— Я говорю: «привет», — настойчиво повторил всё тот же голос. — Ты что, меня не слышишь?
— Здравствуй… те, — растерянно пролепетала та, оглядываясь по сторонам. — А вы… где?
— Посмотри наверх.
Ялка, как глупая девочка, послушно задрала голову, и тотчас же ей на макушку обрушилась пригоршня снега, залепила нос, глаза, засыпалась за ворот. Послышалось хихиканье. Ялка ахнула и съёжилась, зафыркала, отплёвываясь и вытираясь. Наконец она проморгалась и попыталась всё же рассмотреть неведомого шутника.
Как выяснилось, «привет» сказал ей маленький и толстый человечек, который сидел на самом краю крыши, курил трубку и болтал коротенькими ножками, обутыми в громадные несоразмерные ботинки. Он был румяный, безбородый, несуразно толстый, закутанный в клетчатый плед, из-под которого торчали только краешки синих штанин и рукава суконной серой куртки. Макушку человечка прикрывала шляпа, круглая, высоченная, как каминная труба, да вдобавок, ещё и с пером. Человечек с любопытством разглядывал девушку, пускал колечки дыма из своей трубки и вообще выглядел весьма довольным удавшейся шуткой. Как он при таком росте сумел забраться на крышу, и что он там забыл, оставалось загадкой.
— Ты чего кидаешься? — гневно спросила Ялка. — Совсем дурак? Смотри, я из-за тебя вся мокрая!
— Уж и снежком кинуть нельзя, — обиженно надулся тот, но через мгновение расплылся в хитренькой улыбке, показывая мелкие, но многочисленные зубы. Пустил ноздрями дым. — Ты что, обиделась? — спросил он. — Не обращай внимания. Это я так, шалю. Балуюсь.
— Ты кто?
— Дед Пихто! — человечек выколотил трубку о каблук, спрятал её в карман, оттолкнулся и спрыгнул вниз.
— Паберегись!
Он рухнул в сугроб, тотчас же запутался в глубинах своего великанского пледа и долго там барахтался в тщетных попытках выбраться. Вдобавок целый пласт рыхлого снега съехал с крыши вслед за человечком и почти совсем его завалил. Шляпа с него слетела. Ялка смотрела на него и чувствовала, как раздражение её куда-то улетучивается, и хоть она пыталась гневно хмуриться, всё равно не смогла сдержать улыбки.
Наконец человечек выбрался, отряхнулся и откопал свою шляпу, представ пред девушкой во всей своей красе и в полный рост. Нос человечка был кругл и красен, волосы торчали во все стороны, маленькие глазки постоянно бегали. Свои пухленькие ручки он сложил на груди кренделем и, несмотря на малый рост, держался перед девушкой с каким-то вызывающим достоинством., Сколько ему было лет, определить было решительно невозможно. Ялка оглядела его с ног до головы, хмыкнула и покачала головой: более несуразного типа она в жизни не видела.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— А тебя?
— Я первая спросила.
— Я — Карел, — представился он, снял шляпу и раскланялся с комичной церемонностью.
— А живёшь ты где?
— В кукушкином гнезде! — ответил тот и вдруг прочёл четверостишие:
Зовусь я Карел-весельчак,
Мой дом в кукушкином гнезде
Меня нельзя найти никак,
А встретите — везде.
Он смолк, прищурился и испытующе уставился на девушку:
— Ведь это ты — Кукушка? Так?
Ялка тряхнула волосами, поджала губы и обиженно вскинула мордашку.
— Меня зовут Ялка, — объявила она. Человечек на мгновение задумался.
— Лис зовёт тебя Кукушкой, значит, ты — Кукушка, — заявил он.
— Послушай, ты, Карел с крыши, — сердито сказала она, — если кто-то так меня зовёт, это ещё не значит, что всякий…
— Лис не ошибается, — не допускающим возражений тоном перебил её человечек и обошёл Ялку кругом, бесцеремонно разглядывая со всех сторон. — А ты ничего, — одобрил он, и прежде чем она успела возмутиться, без перехода предложил ей: — Прогуляемся? Давай дружить. Я тебе лес покажу. Хочешь?
Всё это снова начало Ялку раздражать. Она конечно и сама хотела осмотреть окрестности, но в одиночку. Мало ли, что на уме у этого Карела. Сам-то он, конечно, невелик и на вид не опасен, но… А ну, как заведёт в чащобу, а там его дружки? С другой стороны он знал про травника и даже знал, как тот её зовёт. И потом, Лис же сам ей говорил, что бояться здесь нечего… Как бы то ни было, но Ялка твёрдо вознамерилась сказать «Нет» и уже раскрыла рот, и вдруг неожиданно для себя ответила:
— Хочу.
И покраснела.
Переулок Луны в старом Лиссе был местом тёмным и унылым. Упомянутое выше светило почти не заглядывало сюда ни ночью, ни тем паче — днём. Своему странному названию этот кривой и узкий закуток на юго-западной окраине города всецело был обязан длинному изогнутому дому очень странной планировки — при взгляде сверху, с птичьего полёта или же со шпиля ратуши, он здорово напоминал ущербный полумесяц.
Когда-то много лет тому назад один безумный архитектор смог уговорить тогдашний магистрат построить здесь торговый центр, отдав этаж внизу на откуп лавочниками и трактирщикам.
Уже тогда идея выглядела чистой воды авантюрой — строить на подъезде к городу торговые ряды, когда на рынке можно всё купить дешевле, не имело смысла; а позже, когда район захирел после воины, о ней и вовсе позабыли. Дом тем не менее достроили. Кирпичный, мрачный, с выбитыми окнами и с длинной галереей, пребывавшей в полумраке даже в солнечные дни, он стоял здесь Бог знает, сколько лет, совершенно никому не нужный, кроме квартирантов наверху да пары-тройки лавочников в галерее. А ещё на нижнем этаже была гостиница. Небогатая и пользующаяся определённой репутацией. Лавочники были упрямые и тоже небогатые, и эти качества заставляли их изо всех сил держаться за место, завоёванное под солнцем.
А точнее — «Под Луной».
Оная Луна — щербатая уродина из жести, издали похожая на ржавый таз, была закреплена над входом вместо вывески и всякий раз скрипела, если задувал норд-ост. Не помогало никакое масло, должно быть, ладил вывеску мастер исключительного таланта. В особо тёмные ночи постоялый двор, а нередко и сам проулок можно было отыскать только по этому скрипу. Квартал застроен был ужасно плотно, но двухэтажный полумесяц выделялся даже здесь. Проулок за его историю именовался всяко — и «Турецким» (полумесяц же!) и, разумеется, «Проулком полумесяца», и даже — «Месячным проулком», что давало повод местным острословам упражняться в остроумии. Но после давешней войны упоминать о турках было как-то нежелательно, остальное было либо длинно, либо пошло. В итоге «Проулок Луны» прижилось, закрепилось, да так и осталось.
В начале нынешнего лета магистрат затеял перебрать здесь мостовую. Впрочем, перебрать, пожалуй, слишком слабо сказано, скорее — заново перемостить. Рабочие взялись за дело рьяно (да и работа поначалу казалась несложной), но неожиданно наткнулись на старую канализацию и пробили в мостовой дыру. Ни одна повозка в переулок въехать не смогла, песок и щебень вовремя не подвезли, и в итоге посередине улицы образовался длинный и извилистый провал, куда до кучи ухнули четыре столба с фонарями, а дом дал осадку. Переулок Луны, и без того не слишком широкий, сузился ещё больше. С наступленьем холодов работы прекратили, и теперь переулок напоминал крепость после боя — такой же зверски разгромленный, безлюдный и пустой. Повсюду валялись груды камней, присыпанные снегом брёвна, брошенные и поломанные инструменты, и большие кучи вывороченной земли. Кое-где чьи-то заботливые руки перебросили через провал доску-другую, но помогало это мало. По вечерам здесь царила темень: единственный уцелевший фонарь у входа в харчевню ничего кроме ступенек и вывески не освещал. Сегодня как раз дул норд-ост, и узкое пространство переулка полнилось его тяжёлым стонущим дыханием и заунывным скрипом старой вывески.
Идеальное место для хорошей мышеловки.
— Погаси трубу, — потребовал Рутгер, заметив краем глаза тлеющий огонь. Огонёк с готовностью погас, но и только. Рутгер сосчитал до десяти, потом вздохнул и обернулся.
— Смитте, — с обманчивой мягкостью в голосе сказал он, — ты меня не понял: я сказал не «прикрой», а «погаси».
Стоявший за его спиной толстяк с трубкой смутился и забегал глазами.
— Я пальцем придержу, — хриплым басом заявил он. — Ничего ж не видно.
— Дым учует.
Обычно буян и любитель поспорить, на этот раз Смитте безропотно исполнил приказание, погасил огонь, умял подкуренный табак, чтоб тот не высыпался, и сунул трубку в карман. Рутгер при этом как бы ненароком проверил, как идёт из ножен лезвие ножа и снова замер недвижим. Два других его подельника — Вильгельм и Вольф по кличке Штихель не произнесли ни слова. Несмотря на молодость и ветер в голове они прекрасно знали, что с Рутгером шутки плохи. Сам же он не пил и не курил, считая, что хмель делает нетвёрдой руку, а табачный запах выдаёт сидящего в засаде. Что Смитте только что и продемонстрировал.
«Сосунки, — подумал Рутгер угрюмо. — Вымахали до небес, а толку — ни на грош. Ладно, хоть молчать ума хватает. Ну и ночка…»
— Однакова, я не пойму, — как будто бы услышав его мысли, нарушил молчание Штихель. — Стою я вот себе и думаю: к примеру взять, заказчик энтот. Сурьёзный человек, по всякому видать. На фига ему вдруг сдался энтот лекаришка? Добро бы кто сурьёзный был, а то ни бе, ни ме — так, травяное семя… И добро чего бы путное с им сделать, а то — не напугать, не грабить, не хабар трясти, просто — прихлопнуть, как муху, и всё. Чудные дела, — он вздохнул и продолжил: — Всяких мне людишек резать доводилось. Менял — доводилось. Торгашей — тоже доводилось. Жидов доводилось. А вот лекаров пока не доводилось.
— Плёвое дело, — поддакнул ему Вильгельм. — Денег не стоит, на одного бы больше вышло. Ждать только смерть как надоело.
Неприметный, среднего роста и такого же ума, он тянул слова с ленцой и расстановкой, подражая своему кумиру — Камиллу Ле Бару. Его мало волновало, что сам Камилл уже семь лет как был мёртв. Хватало рассказов. Он одевался в серое сукно, носил ножи в обоих рукавах и втихомолку учился работать удавкой. Но в остальном… Так например сейчас его новая, надетая по случаю осенних холодов кожаная куртка ужасающе скрипела в темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Открыла глаза. Огляделась.
В доме было тихо и темно, хотя день был в самом разгаре. Полночи Ялка проворочалась, измученная сомнениями и воспоминаниями. Кошмар настиг её под утро; она уже несколько раз просыпалась и засыпала опять, ловила ржавые обрывки снов, и вот — доигралась. Недаром, видно, говорили ей и мама, и тётка: лучше недоспать, чем переспать. В окошко сочился уже привычный и теперь не раздражающий зелёный свет, в камине тлели угольки. Постель её скомкалась, рубашка пропиталась потом и прилипла к телу. Девушка отдышалась, встала, поправила волосы, немного подумала и направилась к бочке — умыться.
Лишь теперь Ялка осознала, что кричала она сама.
Вода в бочонке была холодна; умываясь, Ялка замочила волосы, схватила в рукава воды и потому вытиралась особенно долго. Всё время хотелось оглянуться. Её пугал немного этот дом, пустой наполовину и от этого донельзя тёмный и гулкий, хотя травник уже не раз говорил ей, что опасности нет: и дверь второго входа и труба второго камина были замурованы. Дверь в баню, и без того закрытую на крепкую щеколду, Ялка подпирала на ночь колышком. И всё же она не могла отделаться от ощущения, что за нею кто-то наблюдает. Что-то было не так. Что-то происходило, и Ялка не была уверена, что это ей нравится.
Во всяком случае, кошмары ей давно не снились.
Очень давно.
Травник так и не появился. И вообще день начинался наперекосяк. Собираясь приготовить завтрак, Ялка не нашла на месте своего ножа и столкнулась с некоторой странностью: в доме травника вообще не обнаружилось ножей. Ни единого. Ей припомнилось, что до сих пор она не видела также ни топора, ни пилы, и если бы дрова в сарае не были заранее наколоты начетверень, девушке пришлось бы нелегко. Поколебавшись, Ялка стащила со стены меч, но резать что-либо мечом оказалось страшно неудобно; она сильно порезалась, кое-как замотала ладонь платком и повесила клинок на место.
Аппетит пропал. Она всё же собрала на стол, но есть не стала, только выпила немного простокваши и съела хлеба с мёдом.
Затянувшийся сон не отпускал, мысли ворочались тяжело и вяло. Накатывала дурнота. Поразмыслив, Ялка решила прогуляться, подышать свежим воздухом и заодно проветрить дом, обулась, облачилась в безрукавку и направилась к двери. В последний момент вспомнила про коробку с чёрным воском, вернулась и намазала им башмаки.
День разгорелся. Было ярко и по-зимнему морозно. Лёгкий холодок прихватывал дыхание. Маленькая долина преобразилась. Снег и иней скрыли грязь и старые развалины, одели в кружево деревья, облили сахарной глазурью каменную чашу горного источника. Струйка воды сделалась совсем тоненькой и звонким эхом отдавалась в тишине. Не было ни ветерка. День обещал быть расчудесный.
Ялка постояла на пороге, глубоко вдохнула утренний колючий холодок и двинулась вперёд, твёрдо вознамерившись исследовать окрестности.
— Привет, — сказал вдруг кто-то. Ялка ойкнула и села в сугроб.
— Я говорю: «привет», — настойчиво повторил всё тот же голос. — Ты что, меня не слышишь?
— Здравствуй… те, — растерянно пролепетала та, оглядываясь по сторонам. — А вы… где?
— Посмотри наверх.
Ялка, как глупая девочка, послушно задрала голову, и тотчас же ей на макушку обрушилась пригоршня снега, залепила нос, глаза, засыпалась за ворот. Послышалось хихиканье. Ялка ахнула и съёжилась, зафыркала, отплёвываясь и вытираясь. Наконец она проморгалась и попыталась всё же рассмотреть неведомого шутника.
Как выяснилось, «привет» сказал ей маленький и толстый человечек, который сидел на самом краю крыши, курил трубку и болтал коротенькими ножками, обутыми в громадные несоразмерные ботинки. Он был румяный, безбородый, несуразно толстый, закутанный в клетчатый плед, из-под которого торчали только краешки синих штанин и рукава суконной серой куртки. Макушку человечка прикрывала шляпа, круглая, высоченная, как каминная труба, да вдобавок, ещё и с пером. Человечек с любопытством разглядывал девушку, пускал колечки дыма из своей трубки и вообще выглядел весьма довольным удавшейся шуткой. Как он при таком росте сумел забраться на крышу, и что он там забыл, оставалось загадкой.
— Ты чего кидаешься? — гневно спросила Ялка. — Совсем дурак? Смотри, я из-за тебя вся мокрая!
— Уж и снежком кинуть нельзя, — обиженно надулся тот, но через мгновение расплылся в хитренькой улыбке, показывая мелкие, но многочисленные зубы. Пустил ноздрями дым. — Ты что, обиделась? — спросил он. — Не обращай внимания. Это я так, шалю. Балуюсь.
— Ты кто?
— Дед Пихто! — человечек выколотил трубку о каблук, спрятал её в карман, оттолкнулся и спрыгнул вниз.
— Паберегись!
Он рухнул в сугроб, тотчас же запутался в глубинах своего великанского пледа и долго там барахтался в тщетных попытках выбраться. Вдобавок целый пласт рыхлого снега съехал с крыши вслед за человечком и почти совсем его завалил. Шляпа с него слетела. Ялка смотрела на него и чувствовала, как раздражение её куда-то улетучивается, и хоть она пыталась гневно хмуриться, всё равно не смогла сдержать улыбки.
Наконец человечек выбрался, отряхнулся и откопал свою шляпу, представ пред девушкой во всей своей красе и в полный рост. Нос человечка был кругл и красен, волосы торчали во все стороны, маленькие глазки постоянно бегали. Свои пухленькие ручки он сложил на груди кренделем и, несмотря на малый рост, держался перед девушкой с каким-то вызывающим достоинством., Сколько ему было лет, определить было решительно невозможно. Ялка оглядела его с ног до головы, хмыкнула и покачала головой: более несуразного типа она в жизни не видела.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— А тебя?
— Я первая спросила.
— Я — Карел, — представился он, снял шляпу и раскланялся с комичной церемонностью.
— А живёшь ты где?
— В кукушкином гнезде! — ответил тот и вдруг прочёл четверостишие:
Зовусь я Карел-весельчак,
Мой дом в кукушкином гнезде
Меня нельзя найти никак,
А встретите — везде.
Он смолк, прищурился и испытующе уставился на девушку:
— Ведь это ты — Кукушка? Так?
Ялка тряхнула волосами, поджала губы и обиженно вскинула мордашку.
— Меня зовут Ялка, — объявила она. Человечек на мгновение задумался.
— Лис зовёт тебя Кукушкой, значит, ты — Кукушка, — заявил он.
— Послушай, ты, Карел с крыши, — сердито сказала она, — если кто-то так меня зовёт, это ещё не значит, что всякий…
— Лис не ошибается, — не допускающим возражений тоном перебил её человечек и обошёл Ялку кругом, бесцеремонно разглядывая со всех сторон. — А ты ничего, — одобрил он, и прежде чем она успела возмутиться, без перехода предложил ей: — Прогуляемся? Давай дружить. Я тебе лес покажу. Хочешь?
Всё это снова начало Ялку раздражать. Она конечно и сама хотела осмотреть окрестности, но в одиночку. Мало ли, что на уме у этого Карела. Сам-то он, конечно, невелик и на вид не опасен, но… А ну, как заведёт в чащобу, а там его дружки? С другой стороны он знал про травника и даже знал, как тот её зовёт. И потом, Лис же сам ей говорил, что бояться здесь нечего… Как бы то ни было, но Ялка твёрдо вознамерилась сказать «Нет» и уже раскрыла рот, и вдруг неожиданно для себя ответила:
— Хочу.
И покраснела.
Переулок Луны в старом Лиссе был местом тёмным и унылым. Упомянутое выше светило почти не заглядывало сюда ни ночью, ни тем паче — днём. Своему странному названию этот кривой и узкий закуток на юго-западной окраине города всецело был обязан длинному изогнутому дому очень странной планировки — при взгляде сверху, с птичьего полёта или же со шпиля ратуши, он здорово напоминал ущербный полумесяц.
Когда-то много лет тому назад один безумный архитектор смог уговорить тогдашний магистрат построить здесь торговый центр, отдав этаж внизу на откуп лавочниками и трактирщикам.
Уже тогда идея выглядела чистой воды авантюрой — строить на подъезде к городу торговые ряды, когда на рынке можно всё купить дешевле, не имело смысла; а позже, когда район захирел после воины, о ней и вовсе позабыли. Дом тем не менее достроили. Кирпичный, мрачный, с выбитыми окнами и с длинной галереей, пребывавшей в полумраке даже в солнечные дни, он стоял здесь Бог знает, сколько лет, совершенно никому не нужный, кроме квартирантов наверху да пары-тройки лавочников в галерее. А ещё на нижнем этаже была гостиница. Небогатая и пользующаяся определённой репутацией. Лавочники были упрямые и тоже небогатые, и эти качества заставляли их изо всех сил держаться за место, завоёванное под солнцем.
А точнее — «Под Луной».
Оная Луна — щербатая уродина из жести, издали похожая на ржавый таз, была закреплена над входом вместо вывески и всякий раз скрипела, если задувал норд-ост. Не помогало никакое масло, должно быть, ладил вывеску мастер исключительного таланта. В особо тёмные ночи постоялый двор, а нередко и сам проулок можно было отыскать только по этому скрипу. Квартал застроен был ужасно плотно, но двухэтажный полумесяц выделялся даже здесь. Проулок за его историю именовался всяко — и «Турецким» (полумесяц же!) и, разумеется, «Проулком полумесяца», и даже — «Месячным проулком», что давало повод местным острословам упражняться в остроумии. Но после давешней войны упоминать о турках было как-то нежелательно, остальное было либо длинно, либо пошло. В итоге «Проулок Луны» прижилось, закрепилось, да так и осталось.
В начале нынешнего лета магистрат затеял перебрать здесь мостовую. Впрочем, перебрать, пожалуй, слишком слабо сказано, скорее — заново перемостить. Рабочие взялись за дело рьяно (да и работа поначалу казалась несложной), но неожиданно наткнулись на старую канализацию и пробили в мостовой дыру. Ни одна повозка в переулок въехать не смогла, песок и щебень вовремя не подвезли, и в итоге посередине улицы образовался длинный и извилистый провал, куда до кучи ухнули четыре столба с фонарями, а дом дал осадку. Переулок Луны, и без того не слишком широкий, сузился ещё больше. С наступленьем холодов работы прекратили, и теперь переулок напоминал крепость после боя — такой же зверски разгромленный, безлюдный и пустой. Повсюду валялись груды камней, присыпанные снегом брёвна, брошенные и поломанные инструменты, и большие кучи вывороченной земли. Кое-где чьи-то заботливые руки перебросили через провал доску-другую, но помогало это мало. По вечерам здесь царила темень: единственный уцелевший фонарь у входа в харчевню ничего кроме ступенек и вывески не освещал. Сегодня как раз дул норд-ост, и узкое пространство переулка полнилось его тяжёлым стонущим дыханием и заунывным скрипом старой вывески.
Идеальное место для хорошей мышеловки.
— Погаси трубу, — потребовал Рутгер, заметив краем глаза тлеющий огонь. Огонёк с готовностью погас, но и только. Рутгер сосчитал до десяти, потом вздохнул и обернулся.
— Смитте, — с обманчивой мягкостью в голосе сказал он, — ты меня не понял: я сказал не «прикрой», а «погаси».
Стоявший за его спиной толстяк с трубкой смутился и забегал глазами.
— Я пальцем придержу, — хриплым басом заявил он. — Ничего ж не видно.
— Дым учует.
Обычно буян и любитель поспорить, на этот раз Смитте безропотно исполнил приказание, погасил огонь, умял подкуренный табак, чтоб тот не высыпался, и сунул трубку в карман. Рутгер при этом как бы ненароком проверил, как идёт из ножен лезвие ножа и снова замер недвижим. Два других его подельника — Вильгельм и Вольф по кличке Штихель не произнесли ни слова. Несмотря на молодость и ветер в голове они прекрасно знали, что с Рутгером шутки плохи. Сам же он не пил и не курил, считая, что хмель делает нетвёрдой руку, а табачный запах выдаёт сидящего в засаде. Что Смитте только что и продемонстрировал.
«Сосунки, — подумал Рутгер угрюмо. — Вымахали до небес, а толку — ни на грош. Ладно, хоть молчать ума хватает. Ну и ночка…»
— Однакова, я не пойму, — как будто бы услышав его мысли, нарушил молчание Штихель. — Стою я вот себе и думаю: к примеру взять, заказчик энтот. Сурьёзный человек, по всякому видать. На фига ему вдруг сдался энтот лекаришка? Добро бы кто сурьёзный был, а то ни бе, ни ме — так, травяное семя… И добро чего бы путное с им сделать, а то — не напугать, не грабить, не хабар трясти, просто — прихлопнуть, как муху, и всё. Чудные дела, — он вздохнул и продолжил: — Всяких мне людишек резать доводилось. Менял — доводилось. Торгашей — тоже доводилось. Жидов доводилось. А вот лекаров пока не доводилось.
— Плёвое дело, — поддакнул ему Вильгельм. — Денег не стоит, на одного бы больше вышло. Ждать только смерть как надоело.
Неприметный, среднего роста и такого же ума, он тянул слова с ленцой и расстановкой, подражая своему кумиру — Камиллу Ле Бару. Его мало волновало, что сам Камилл уже семь лет как был мёртв. Хватало рассказов. Он одевался в серое сукно, носил ножи в обоих рукавах и втихомолку учился работать удавкой. Но в остальном… Так например сейчас его новая, надетая по случаю осенних холодов кожаная куртка ужасающе скрипела в темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63