Ой ли?) произносящего частой скороговоркой какие-то неведомые, скребущие слова…
(Странно – дневной свет словно слегка потускнел… Или это от слабости?)
– Пей-пей! Это силы дает, гонит всякую хворь.
Прищуренные, широко поставленные глаза смотрят цепко, но не зло. Скорее добродушно. И улыбка Аймику нравится. Но теплая тягучая жидкость словно застряла в горле. Сделав еще одну попытку глотнуть, Аймик отрицательно помотал головой.
– Ладно. После. Пока лежи, а сготовит Мада еду – встанешь. Пора уже, належался. Ходить, поди, заново будешь учиться.
Аймик молча наблюдал, как возится у огня Мада, как ловко и споро движется по жилищу ее отец. Действительно, какого возраста этот живчик? Огромная лысина, волосенки жиденькие и заплетены как-то по-чудному. Бородка длинная, но тощая, только на подбородке и растет, даже скул не прикрывает. Под глазами мешки, а глаза веселые, живые… И как не похожа на него долговязая, черноволосая дочь.
Когда все было готово, Мада без лишних слов помогла ему подняться, – и Аймик вынужден был всей своей тяжестью навалиться на ее плечо, чтобы справиться с головокружением. На заранее постеленную шкуру он едва не упал.
…Думал – и куска не проглотить. Но когда горячий мясной сок, брызнув из-под зубов, обжег небо, – Аймик почувствовал такой голод, которого, кажется, доселе еще ни разу не испытывал.
(И то! Сколько дней он вообще ничего не ел, только глотал понемногу подносимые Мадой отвары да бульоны.)
Дад, глядя, как жадно ест его нечаянный гость кусок за куском, прихихикивал и одобрительно кивал:
– Вот-вот! Молодец! Теперь видно – на поправку пошел. Давай-давай, а то тут кое-кто тебя заждался…
Аймик плохо понимал его слова, самому же говорить совсем не хотелось. А вскоре, осоловев от сытости, смог не столько сказать, сколько промычать что-то благодарственное.
– Давай, ложись пока; на сегодня хватит с тебя. Мада, помоги. Еще зелья моего хлебнешь перед сном, от него сразу на ноги встанешь…
Мада, ни слова не проронившая во время еды, так же молча подошла к Аймику и помогла ему добраться до лежанки.
С этого дня Аймик и впрямь быстро пошел на поправку.
4
Хижина, в которой жили Дад и его дочь Мада, была просторной, с односкатной крышей, опирающейся на довольно толстые вкопанные жерди: выше человеческого роста в передней части, пониже в задней. Ее стены были сплетены из прутьев и покрыты шкурами. Шкуры покрывали и пол в задней части жилища, где находились лежанки. Обложенный камнями очаг располагался ближе к входу. Осмотревшись, Аймик отметил с недоумением, что его лежанка находится, по-видимому, на женской половине: рядом с постелью Мады, но ближе к задней стене. Дад один занимал большую часть жилища: всю левую от входа половину. Еще больше он был удивлен, когда обнаружил, что сама хижина сооружена не под открытым небом, а в горе, в глубине грота. Широкий вход пропускал достаточно света, и Аймик узнал, что они живут под защитой каменных стен и потолка, лишь тогда, когда, опираясь на плечо Мады, впервые покинул жилище.
Ему пришлось зажмуриться, таким неистовым показался дневной свет, льющийся с ослепительно синего неба, отраженный снегами. Снег… Не только на вершинах; везде снег! Сколько же дней он был в забытьи?
– Много, – прозвучал нежданный ответ. (Видимо, он задал вопрос вслух, сам того не заметив.) – Очень много. Целую луну. И еще дни.
Вот оно как. Аймик присел на камень, на который Мада предусмотрительно постелила шкуру, и осмотрелся. Довольно пологий каменистый склон, чуть припорошенный снегом, резко обрывался вниз, в ущелье. Там внизу ревела река. И горы, горы, – как по ею сторону, так и по другую. Поросшие лесом склоны, обрывистые кручи, дальние вершины, с которых никогда не сходит снег.
(Неужели он действительно упал ОТТУДА и остался жив?)
Холодный, чистый воздух после привычной спертой духоты обжигал гортань и все же был на редкость приятен.
Аймик поднял глаза, почувствовав, как женская рука коснулась его плеча.
– Я за хворостом. А ты посиди здесь, хорошо? Дад говорит: тебе нужно.
Сам не зная зачем, он придержал крепкую, сухую руку. (Надо же. Даже ладонь совсем не такая, как у ее отца: узкая, с длинными пальцами. Видно, в мать.)
– Мада…
Он замешкался: о чем говорить? Сказать, что он, Избранный, опасен для других? Спросить о своем оружии? О Могучих? Вместо этого совсем неожиданно вырвалось:
– Мада, откуда ты знаешь этот язык?
– Знаю. – Она спокойно освободила свою руку и двинулась по тропке, огибающей скалу. У самого поворота, обернувшись, добавила: – Мы тебя ждали.
Он стал замечать: чем скорее набирался сил, тем менее словоохотливой становилась его целительница. Не в пример ее отцу. Тот был всегда рад и послушать Северного Посланца, и поговорить с ним. Всячески старался показать, что гость, в буквальном смысле свалившийся на их головы, вовсе им не в тягость. Когда Аймик заикнулся было о своем оружии, хозяин только рассмеялся:
– Какое там оружие! Заплечник при тебе остался, а уж об оружии и не думай. Ничего не нашли. Да и не искали, по правде говоря.
Больше всего было жаль Разящий. Ну как он будет теперь без верного друга, столько раз выручавшего из беды? Окрепнет, – быть может, попробует сам поискать. На всякий случай.
Намеки на то, что не может он, мужчина, быть хозяйской обузой, что как только оклемается – должен себе новое оружие изготовить и на охотничью тропу встать, пресекались в корне:
– Пока и думать не моги такое! Ты в силу войти должен. А это долго: может, и зима пройдет, а может, даже и весна… Там будет видно.
Высказанные Аймиком опасения за судьбу тех, кто с Избранным якшается, Дад сразу же отмел:
– Говорю тебе: ты дошел! Ты нужен Властителям именно здесь, в хижине Одинокого.
Но на попытки расспросить о том, зачем же он им здесь понадобился и кто они такие, Властители, следовал неуклонный ответ:
– После! Об этом – после, когда совсем оклемаешься.
И о своей собственной жизни Дад не говорил ничего. «После» — и только.
А Мада – та и вовсе молчала. По хозяйству возится, очаг кормит, пищу готовит, выделывает шкуры, кроит и шьет, – и все молчком. Не поет даже.
5
Но вот и настал-таки день, когда Дад решил поведать Аймику его судьбу. Почему здесь его место и что он должен делать дальше, чтобы не прогневить тех, кто его избрал. Властителей.
В тот вечер они поужинали рано. Потом Дад долго творил какой-то совершенно незнакомый Аймику обряд, от которого по всему жилищу стлался дым – сладкий и запашистый. Глаза от него не слезились. Потом знаком предложил Аймику сесть поближе. И заговорил, не обращая никакого внимания на свою дочь. Та что-то шила и, казалось, в свою очередь тоже не обращала никакого внимания на мужчин.
– Ты видишь, я старше тебя, – начал Дад свою речь. – И я тоже Избранный, хоть и не так, как ты. Ты, поди, еще малышом бегал… как тебя звали-то? – словно невзначай спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил: – Да, ты еще в мальчишечьи игры играл и ни о чем таком не помышлял, а я уже должен был сородичей оставить и сюда идти, к Обители Тех… Властителей. Не один; вдвоем с женой… Знаешь зачем? Чтобы к встрече с тобой подготовиться, с Северным Посланцем! Чтобы ждала тебя здесь женщина. Мать твоего будущего сына. Так решили Властители.
Аймик слушал как зачарованный, отслеживая игру теней на этом скуластом лице, чувствуя властную силу взгляда этих прищуренных глазок, вроде бы таких добродушных…
…Вот оно что. Оказывается, он, Аймик, должен здесь, у подножия Обители Духов, стать отцом мальчика, угодного Властителям. И не просто стать отцом – вырастить, подготовить, а затем посвятить его Тем… Властителям, как их называет Дад. Оказывается, Дад Одинокий – он еще и Дад Духовидец, провидящий волю Властителей, подготовивший тропы для их Избранника, терпеливо поджидавший его все эти годы. И сброшен был Аймик с Обители Духов, куда забрался по неведению, именно сюда, и найден он был не случайно.
…Но почему именно он, Аймик, должен стать отцом мальчика, угодного Властителям? И для чего им нужен его сын?
– Воля Тех, желания Тех, цели Тех людям недоступны! – внушительно промолвил Дад, подняв вверх указательный палец. – Одно лишь могу сказать: посвященный Тем, твой сын станет одним из самых могучих в этом Мире и преобразит его. Помни: на тебе лежит величайшая ответственность! Величайшая!
(Кажется, он вслух ни слова не произнес? Впрочем, духовидец, конечно же, должен слышать и непроизнесенные мысли. Ведь даже Великий Ворон…)
– Ты хотел о чем-то спросить? – спокойно и дружелюбно проговорил Дад. – Спрашивай.
Аймик чувствовал себя в полном смятении; мысли его мешались. Спросить? О многом хотел бы спросить. И о том, почему Духи так терзают своих избранников, почему Избранничество – проклятие? И о том, что ждет его после того, как сын будет посвящен Властителям? И о том, что же такое горная нелюдь? И о Великом Вороне. И о…
Но бросив взгляд на свою нареченную, по-прежнему молча занятую шитьем, он лишь повторил свой старый вопрос:
– Откуда вам известен язык детей Волка? И последовал ответ:
– Это – Знак! Для тебя. Властители дали нам язык, ведомый в здешних краях лишь одному тебе.
Мада так и не проронила ни слова.
6
Глухая ночь, безлунная и беззвездная. Аймик и Мада стоят на коленях перед черным камнем, испещренным загадочными знаками, еле различимыми в свете двух факелов, воткнутых в снег. Дад поет что-то заунывное на неведомом Аймику языке. Пение чередуется с речитативом; звучат незнакомые, какие-то скребущие слова; чаще других повторяются «гхаш» и «харрог». Аймик чувствует, как все его тело сотрясает озноб, то ли от холода, то ли… от чего-то еще. Идет свадебный обряд. Очень странный свадебный обряд, совершенно непохожий ни на один из тех, знакомых Аймику, что остались там, за Стеной Мира.
Разные Роды – разные обычаи. Различны и свадебные обряды. Но при всех различиях есть в них то, чего нет сейчас. Те обряды были радостными.
Ночь безветренна, факелы горят ровно. Но вот убыстряется речитатив, и в такт ему откуда-то издали… из тьмы… то ли ветер начинает свои жалобы, то ли… что-то еще. Аймик дрожит все сильнее и сильнее и никак не может унять эту постыдную дрожь.
На миг нависло молчание. Казалось – сама окружающая их тьма застыла в жадном ожидании последнего, самого главного.
Руки Дада, словно выросшие из темноты, подносят к его губам странную чашу. Человеческий череп! Аймик невольно отшатывается.
– Пей!
Густая, липкая жидкость, подобная той, которой Дад поил его, больного. Только вкус другой: приторно-сладкий. Чаша-череп переходит к Маде…
И вновь за их спинами зазвучал голос Дада. Изменившийся голос. Теперь незнакомые слова падали, как глыбы, глухо, весомо, неотвратимо.
– Кхуту гхаш! Кхуту инекх! Кхуту харрог!.. Из-за правого плеча Аймика снова неслышно выплывает бледная короткопалая рука, сжимающая кремневый нож. Аймик догадывается и молча протягивает вперед свою дрожащую правую руку, и тупо смотрит, как его кровь тонкой струйкой стекает на поверхность черного камня. А затем – и кровь Мады…
– Аззагодд! Аззагодд! АЗЗАГОДД! Происходит что-то странное. Аймику кажется, что окружающая их тьма смыкается. Они словно вдруг оказались в тесной пещере, стены которой с каждым падающим словом подступают все ближе и ближе, а потолок нависает все ниже и ниже и вот-вот поглотит, раздавит… Факельное пламя менялось на глазах… Невероятно – оно становилось черным, продолжая светить! И в этом невозможном свете знаки на камне делались все явственнее и явственнее, словно выступали из глубины на поверхность и наливались, набухали их кровью. Особенно один, многоугольный, невиданный прежде…
Нечто или Некто, близкий, но неузнанный, знакомый, но забытый, ликуя, поднимался откуда-то из глубин, чтобы слиться с прежним Аймиком, чтобы Аймик перестал быть прежним Аймиком… а он, еще прежний, лишь с вялым безразличием следил за этим приближением.
Слова – все тяжелее, все неотвратимее. Еще совсем немного и…
Аймик услышал единственное знакомое слово. Имя. «Мада»! В тот же миг, откликнувшись на зов, его невеста заговорила – ясно, четко – на языке детей Волка:
– Я, Мада, дочь Сайги, жду слова моего жениха.
Что-то или Кто-то толкнул его, освобождая от вязкого сна. Аймик сам не знал, откуда явились слова, вдруг слетевшие с его губ:
– Я, Аймик, сын Тигрольва, готов взять в жены Маду, дочь Сайги, во имя Могучих, чьей волей я был избран. Да исполнится их воля!
Откуда-то налетел резкий порыв ледяного ветра, едва не погасивший черное пламя факелов, и улетел прочь с жалобным, хриплым воем. Словно отпрянули разом почти сомкнувшиеся стены тьмы. Вокруг вновь была ночь – самая обыкновенная, хоть и безлунная. Факелы, уже догорая, шипели и плевались искрами – самыми обычными искрами, отражающимися в гладкой поверхности камня, на которой теперь не было заметно ни единого знака. А в небе… Да, тучи разомкнулись, и в просвете смеялись, подмигивали знакомые звезды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
(Странно – дневной свет словно слегка потускнел… Или это от слабости?)
– Пей-пей! Это силы дает, гонит всякую хворь.
Прищуренные, широко поставленные глаза смотрят цепко, но не зло. Скорее добродушно. И улыбка Аймику нравится. Но теплая тягучая жидкость словно застряла в горле. Сделав еще одну попытку глотнуть, Аймик отрицательно помотал головой.
– Ладно. После. Пока лежи, а сготовит Мада еду – встанешь. Пора уже, належался. Ходить, поди, заново будешь учиться.
Аймик молча наблюдал, как возится у огня Мада, как ловко и споро движется по жилищу ее отец. Действительно, какого возраста этот живчик? Огромная лысина, волосенки жиденькие и заплетены как-то по-чудному. Бородка длинная, но тощая, только на подбородке и растет, даже скул не прикрывает. Под глазами мешки, а глаза веселые, живые… И как не похожа на него долговязая, черноволосая дочь.
Когда все было готово, Мада без лишних слов помогла ему подняться, – и Аймик вынужден был всей своей тяжестью навалиться на ее плечо, чтобы справиться с головокружением. На заранее постеленную шкуру он едва не упал.
…Думал – и куска не проглотить. Но когда горячий мясной сок, брызнув из-под зубов, обжег небо, – Аймик почувствовал такой голод, которого, кажется, доселе еще ни разу не испытывал.
(И то! Сколько дней он вообще ничего не ел, только глотал понемногу подносимые Мадой отвары да бульоны.)
Дад, глядя, как жадно ест его нечаянный гость кусок за куском, прихихикивал и одобрительно кивал:
– Вот-вот! Молодец! Теперь видно – на поправку пошел. Давай-давай, а то тут кое-кто тебя заждался…
Аймик плохо понимал его слова, самому же говорить совсем не хотелось. А вскоре, осоловев от сытости, смог не столько сказать, сколько промычать что-то благодарственное.
– Давай, ложись пока; на сегодня хватит с тебя. Мада, помоги. Еще зелья моего хлебнешь перед сном, от него сразу на ноги встанешь…
Мада, ни слова не проронившая во время еды, так же молча подошла к Аймику и помогла ему добраться до лежанки.
С этого дня Аймик и впрямь быстро пошел на поправку.
4
Хижина, в которой жили Дад и его дочь Мада, была просторной, с односкатной крышей, опирающейся на довольно толстые вкопанные жерди: выше человеческого роста в передней части, пониже в задней. Ее стены были сплетены из прутьев и покрыты шкурами. Шкуры покрывали и пол в задней части жилища, где находились лежанки. Обложенный камнями очаг располагался ближе к входу. Осмотревшись, Аймик отметил с недоумением, что его лежанка находится, по-видимому, на женской половине: рядом с постелью Мады, но ближе к задней стене. Дад один занимал большую часть жилища: всю левую от входа половину. Еще больше он был удивлен, когда обнаружил, что сама хижина сооружена не под открытым небом, а в горе, в глубине грота. Широкий вход пропускал достаточно света, и Аймик узнал, что они живут под защитой каменных стен и потолка, лишь тогда, когда, опираясь на плечо Мады, впервые покинул жилище.
Ему пришлось зажмуриться, таким неистовым показался дневной свет, льющийся с ослепительно синего неба, отраженный снегами. Снег… Не только на вершинах; везде снег! Сколько же дней он был в забытьи?
– Много, – прозвучал нежданный ответ. (Видимо, он задал вопрос вслух, сам того не заметив.) – Очень много. Целую луну. И еще дни.
Вот оно как. Аймик присел на камень, на который Мада предусмотрительно постелила шкуру, и осмотрелся. Довольно пологий каменистый склон, чуть припорошенный снегом, резко обрывался вниз, в ущелье. Там внизу ревела река. И горы, горы, – как по ею сторону, так и по другую. Поросшие лесом склоны, обрывистые кручи, дальние вершины, с которых никогда не сходит снег.
(Неужели он действительно упал ОТТУДА и остался жив?)
Холодный, чистый воздух после привычной спертой духоты обжигал гортань и все же был на редкость приятен.
Аймик поднял глаза, почувствовав, как женская рука коснулась его плеча.
– Я за хворостом. А ты посиди здесь, хорошо? Дад говорит: тебе нужно.
Сам не зная зачем, он придержал крепкую, сухую руку. (Надо же. Даже ладонь совсем не такая, как у ее отца: узкая, с длинными пальцами. Видно, в мать.)
– Мада…
Он замешкался: о чем говорить? Сказать, что он, Избранный, опасен для других? Спросить о своем оружии? О Могучих? Вместо этого совсем неожиданно вырвалось:
– Мада, откуда ты знаешь этот язык?
– Знаю. – Она спокойно освободила свою руку и двинулась по тропке, огибающей скалу. У самого поворота, обернувшись, добавила: – Мы тебя ждали.
Он стал замечать: чем скорее набирался сил, тем менее словоохотливой становилась его целительница. Не в пример ее отцу. Тот был всегда рад и послушать Северного Посланца, и поговорить с ним. Всячески старался показать, что гость, в буквальном смысле свалившийся на их головы, вовсе им не в тягость. Когда Аймик заикнулся было о своем оружии, хозяин только рассмеялся:
– Какое там оружие! Заплечник при тебе остался, а уж об оружии и не думай. Ничего не нашли. Да и не искали, по правде говоря.
Больше всего было жаль Разящий. Ну как он будет теперь без верного друга, столько раз выручавшего из беды? Окрепнет, – быть может, попробует сам поискать. На всякий случай.
Намеки на то, что не может он, мужчина, быть хозяйской обузой, что как только оклемается – должен себе новое оружие изготовить и на охотничью тропу встать, пресекались в корне:
– Пока и думать не моги такое! Ты в силу войти должен. А это долго: может, и зима пройдет, а может, даже и весна… Там будет видно.
Высказанные Аймиком опасения за судьбу тех, кто с Избранным якшается, Дад сразу же отмел:
– Говорю тебе: ты дошел! Ты нужен Властителям именно здесь, в хижине Одинокого.
Но на попытки расспросить о том, зачем же он им здесь понадобился и кто они такие, Властители, следовал неуклонный ответ:
– После! Об этом – после, когда совсем оклемаешься.
И о своей собственной жизни Дад не говорил ничего. «После» — и только.
А Мада – та и вовсе молчала. По хозяйству возится, очаг кормит, пищу готовит, выделывает шкуры, кроит и шьет, – и все молчком. Не поет даже.
5
Но вот и настал-таки день, когда Дад решил поведать Аймику его судьбу. Почему здесь его место и что он должен делать дальше, чтобы не прогневить тех, кто его избрал. Властителей.
В тот вечер они поужинали рано. Потом Дад долго творил какой-то совершенно незнакомый Аймику обряд, от которого по всему жилищу стлался дым – сладкий и запашистый. Глаза от него не слезились. Потом знаком предложил Аймику сесть поближе. И заговорил, не обращая никакого внимания на свою дочь. Та что-то шила и, казалось, в свою очередь тоже не обращала никакого внимания на мужчин.
– Ты видишь, я старше тебя, – начал Дад свою речь. – И я тоже Избранный, хоть и не так, как ты. Ты, поди, еще малышом бегал… как тебя звали-то? – словно невзначай спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил: – Да, ты еще в мальчишечьи игры играл и ни о чем таком не помышлял, а я уже должен был сородичей оставить и сюда идти, к Обители Тех… Властителей. Не один; вдвоем с женой… Знаешь зачем? Чтобы к встрече с тобой подготовиться, с Северным Посланцем! Чтобы ждала тебя здесь женщина. Мать твоего будущего сына. Так решили Властители.
Аймик слушал как зачарованный, отслеживая игру теней на этом скуластом лице, чувствуя властную силу взгляда этих прищуренных глазок, вроде бы таких добродушных…
…Вот оно что. Оказывается, он, Аймик, должен здесь, у подножия Обители Духов, стать отцом мальчика, угодного Властителям. И не просто стать отцом – вырастить, подготовить, а затем посвятить его Тем… Властителям, как их называет Дад. Оказывается, Дад Одинокий – он еще и Дад Духовидец, провидящий волю Властителей, подготовивший тропы для их Избранника, терпеливо поджидавший его все эти годы. И сброшен был Аймик с Обители Духов, куда забрался по неведению, именно сюда, и найден он был не случайно.
…Но почему именно он, Аймик, должен стать отцом мальчика, угодного Властителям? И для чего им нужен его сын?
– Воля Тех, желания Тех, цели Тех людям недоступны! – внушительно промолвил Дад, подняв вверх указательный палец. – Одно лишь могу сказать: посвященный Тем, твой сын станет одним из самых могучих в этом Мире и преобразит его. Помни: на тебе лежит величайшая ответственность! Величайшая!
(Кажется, он вслух ни слова не произнес? Впрочем, духовидец, конечно же, должен слышать и непроизнесенные мысли. Ведь даже Великий Ворон…)
– Ты хотел о чем-то спросить? – спокойно и дружелюбно проговорил Дад. – Спрашивай.
Аймик чувствовал себя в полном смятении; мысли его мешались. Спросить? О многом хотел бы спросить. И о том, почему Духи так терзают своих избранников, почему Избранничество – проклятие? И о том, что ждет его после того, как сын будет посвящен Властителям? И о том, что же такое горная нелюдь? И о Великом Вороне. И о…
Но бросив взгляд на свою нареченную, по-прежнему молча занятую шитьем, он лишь повторил свой старый вопрос:
– Откуда вам известен язык детей Волка? И последовал ответ:
– Это – Знак! Для тебя. Властители дали нам язык, ведомый в здешних краях лишь одному тебе.
Мада так и не проронила ни слова.
6
Глухая ночь, безлунная и беззвездная. Аймик и Мада стоят на коленях перед черным камнем, испещренным загадочными знаками, еле различимыми в свете двух факелов, воткнутых в снег. Дад поет что-то заунывное на неведомом Аймику языке. Пение чередуется с речитативом; звучат незнакомые, какие-то скребущие слова; чаще других повторяются «гхаш» и «харрог». Аймик чувствует, как все его тело сотрясает озноб, то ли от холода, то ли… от чего-то еще. Идет свадебный обряд. Очень странный свадебный обряд, совершенно непохожий ни на один из тех, знакомых Аймику, что остались там, за Стеной Мира.
Разные Роды – разные обычаи. Различны и свадебные обряды. Но при всех различиях есть в них то, чего нет сейчас. Те обряды были радостными.
Ночь безветренна, факелы горят ровно. Но вот убыстряется речитатив, и в такт ему откуда-то издали… из тьмы… то ли ветер начинает свои жалобы, то ли… что-то еще. Аймик дрожит все сильнее и сильнее и никак не может унять эту постыдную дрожь.
На миг нависло молчание. Казалось – сама окружающая их тьма застыла в жадном ожидании последнего, самого главного.
Руки Дада, словно выросшие из темноты, подносят к его губам странную чашу. Человеческий череп! Аймик невольно отшатывается.
– Пей!
Густая, липкая жидкость, подобная той, которой Дад поил его, больного. Только вкус другой: приторно-сладкий. Чаша-череп переходит к Маде…
И вновь за их спинами зазвучал голос Дада. Изменившийся голос. Теперь незнакомые слова падали, как глыбы, глухо, весомо, неотвратимо.
– Кхуту гхаш! Кхуту инекх! Кхуту харрог!.. Из-за правого плеча Аймика снова неслышно выплывает бледная короткопалая рука, сжимающая кремневый нож. Аймик догадывается и молча протягивает вперед свою дрожащую правую руку, и тупо смотрит, как его кровь тонкой струйкой стекает на поверхность черного камня. А затем – и кровь Мады…
– Аззагодд! Аззагодд! АЗЗАГОДД! Происходит что-то странное. Аймику кажется, что окружающая их тьма смыкается. Они словно вдруг оказались в тесной пещере, стены которой с каждым падающим словом подступают все ближе и ближе, а потолок нависает все ниже и ниже и вот-вот поглотит, раздавит… Факельное пламя менялось на глазах… Невероятно – оно становилось черным, продолжая светить! И в этом невозможном свете знаки на камне делались все явственнее и явственнее, словно выступали из глубины на поверхность и наливались, набухали их кровью. Особенно один, многоугольный, невиданный прежде…
Нечто или Некто, близкий, но неузнанный, знакомый, но забытый, ликуя, поднимался откуда-то из глубин, чтобы слиться с прежним Аймиком, чтобы Аймик перестал быть прежним Аймиком… а он, еще прежний, лишь с вялым безразличием следил за этим приближением.
Слова – все тяжелее, все неотвратимее. Еще совсем немного и…
Аймик услышал единственное знакомое слово. Имя. «Мада»! В тот же миг, откликнувшись на зов, его невеста заговорила – ясно, четко – на языке детей Волка:
– Я, Мада, дочь Сайги, жду слова моего жениха.
Что-то или Кто-то толкнул его, освобождая от вязкого сна. Аймик сам не знал, откуда явились слова, вдруг слетевшие с его губ:
– Я, Аймик, сын Тигрольва, готов взять в жены Маду, дочь Сайги, во имя Могучих, чьей волей я был избран. Да исполнится их воля!
Откуда-то налетел резкий порыв ледяного ветра, едва не погасивший черное пламя факелов, и улетел прочь с жалобным, хриплым воем. Словно отпрянули разом почти сомкнувшиеся стены тьмы. Вокруг вновь была ночь – самая обыкновенная, хоть и безлунная. Факелы, уже догорая, шипели и плевались искрами – самыми обычными искрами, отражающимися в гладкой поверхности камня, на которой теперь не было заметно ни единого знака. А в небе… Да, тучи разомкнулись, и в просвете смеялись, подмигивали знакомые звезды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71