А здесь… Дыра, конечно, однако не самое плохое место на свете.
Она была рада, что он сидит рядом и обнимает ее за плечи. Будто она долго-долго плыла в океане, бестолково борясь с течением, и вот, когда сил уже не осталось, ее вдруг прибило к берегу, твердому и надежному.
И это щемящее и нежное чувство помогало Наденьке не умереть от тоски и жалости к самой себе, когда она в длинном полупрозрачном реквизитном платье бабочкой взлетала на маленькую сцену в ночном ресторане «Русь», который содержал господин Авдонин (когда-то они встречались, Илья Михайлович захаживал к ним в особняк на Большой Николаевской, все поглядывал на Наденьку, все ожидали, что дело вот-вот дойдет до сватовства, но… Революция в Питере, красные, тиф, «кто был ничем, тот станет всем…»).
В зале ресторана на каждом столике горели свечи, и он всегда был полон той публикой, которую окружающие называли одним емким и беспощадным словом - бывшие. Красивые, не потерявшие гордой осанки бывшие статс-дамы, величавые государственные чиновники разных мастей (ныне мелкие клерки и истовые члены много разглагольствующих и в большинстве бездействующих «тайных обществ»), умопомрачительно элегантные белые офицеры (ныне таксисты, рассыльные, профессиональные пьяницы). Ах, господа, как хочется стреляться… Говорили здесь в основном по-русски. И по-французски, реже на английском или плохом немецком. И уж совсем редко звучала китайская и японская речь - эмигранты и местные друг друга открыто презирали.
Наденька взлетала на сцену, чуть томно сжимала плечики и печально обводила глазами зал. Я пою для вас, милые мои, дорогие, родные. Вы всматриваетесь в меня, я смотрю на вас, и мы друг для друга - маленькие осколки далекой Родины, расплывающейся в голубом сигаретном дыму. Чуть заметный взмах руки - и небольшой оркестрик: две гитары, виолончель, фортепиано и первоклассная скрипка (сам Витольд Крекерман) - проливают в зал мелодию романса.
Господа, почему, я спросить бы хотел,
Мы Россию свою навсегда потеряли?
Может, кто-то из нас был несмел,
Может, кто-то чего не успел?
Может, кто-нибудь струсил?
Едва ли…
Наденька заканчивала романс, роняя вниз великолепные точеные руки. И была она в тот момент похожа на лебедя, подстреленного жестоким охотником, умирающая и гордая, преисполненная чуть ироничной смиренности.
Даже в своей крошечной гримерной она слышала не смолкающие по нескольку минут аплодисменты из зала. Голос у нее был хоть и приятный, но не профессиональный, не оперный. Ими не нужен был изощренный вокал. Она была для них больше, чем ресторанная певица. Она воплощала для них то, что они оставили там. Россию. Родину.
Луиза Анна снимала две очень уютные комнатки на третьем этаже дома в восточной части города. Благодаря им она чувствовала себя относительно защищенной. Это было необычное, но очень приятное чувство - защищенность. Особенно когда за окнами гроза, ливень и шквалистый ветер. В комнате же тепло и уютно. Правда, ничего не происходит, но всему свое время. Нужно просто уметь ждать.
Хозяином квартир был Чжоу Ван, плотный гладкокожий китаец с выбритым лбом и традиционной косичкой на затылке. Завидев на пороге Луизу Анну, он несколько раз быстро и мелко поклонился и виновато попросил ее съехать из комнат.
Она остолбенела.
- Это еще почему?
- Китаец закивал еще быстрее. Ему бесконечно жаль, но на те верхние комнаты претендует один очень выгодный клиент, да! Очень выгодный! И очень богатый. Господин - видный коммерсант из Германии, представитель крупной фирмы. Госпожа Анна платит за жилье двадцать долларов, а господин Клайзен обещал шестьдесят, и просит Вана переговорить с госпожой Анной, да.
Она в бессилии опустилась на стул и чуть не заплакала.
- Господи, я только-только устроилась по-человечески. Нашла приличную работу, бронхит начал отпускать, и на тебе! Я что, нарушала порядок? Шумела? Приводила мужчин? Или неаккуратно платила?
Китаец испуганно сложил ладони лодочкой. Как можно? Как можно? Госпожа Анна всегда была образцовой жилицей. В комнатах порядок, плата вносится регулярно и без опозданий. Но вот господин немецкий коммерсант… Шестьдесят долларов, пусть и не американских!
Луиза Анна решительно встала.
- Ну вот что, уважаемый. Поскольку я плачу за эти комнаты, вы не имеете никакого права меня выселять. Вот так! И скажите своему немцу, чтобы он подыскал себе что-нибудь другое.
И она гордо прошествовала вверх по лестнице. Громыхнул ключ, хлопнула дверь. Мой дом - моя крепость.
Глава 25
Прощупывание
(продолжение)
Макс Фридрих фон Клайзен вел машину по узким шанхайским улочкам уверенно и профессионально. Погода, наконец, наладилась, и город вдруг оказался запруженным, точно большая перенаселенная коммунальная квартира. Мимо Клайзена, чуть не бросаясь под колеса автомобиля, сновали уличные торговцы, рассыльные на миниатюрных велосипедах, запыленные рикши со своими повозками. Машина была в этой части Шанхая большой редкостью, и ее не боялись, неверя, что она может задавить.
Первые дни пребывания здесь, пока он не посетил немецкую общину и не познакомился с консулом посольства Отто фон Гедериком, полнеющим седым стариканом, Клайзена много и усердно проверяли: понатыкали «жучков» в квартире и автомобиле, наводили справки в его фирме «Мельхерс и компания» «крыша» оказалась идеально надежной. Филеры приносили стандартную информацию: обаятелен, немного рассеян, деньгами не сорит, но живет в достатке, Неравнодушен к выпивке и слабому полу, однако без излишеств. Два раза в неделю ходит в клуб, имеет обширные деловые связи. Любит живопись, посещает выставки модных художников.
Живопись действительно была его слабостью. Особенно его очаровывали символические японские гравюры в стиле Хокусая и Корина - небольшие, тускловатые, не бросающиеся в глаза, но обладающие странной силой притяжения, мистического магнетизма, необъяснимого и загадочного. Три дня назад Клайзен был на выставке художника Етоку Мияги, работавшего как раз в этой манере. Он долго ходил среди картин, разглядывая их почти с благоговейным трепетом, иногда осторожно, тайком, дотрагиваясь до рамок, как до священных реликвий.
У одного из полотен он задержался особенно долго, не в силах оторваться. Скупыми черными и серыми мазками в стиле японского Хайга на картине был изображен бедно одетый старик, медленно бредущий куда-то под слепыми струями дождя. Внизу было написано коротенькое стихотворение:
Тяжело падает дождь
На мою шляпу,
Украденную у придорожного пугала…
- Вам нравится? - услышал Макс сзади. Мияги был похож скорее на преуспевающего бизнесмена, чем на художника. Спокойные изучающие глаза, короткая стрижка, хороший строгий костюм и серый галстук.
- Великолепно. У вас очень своеобразная манера письма.
- Каким вам показался этот старик? - Мияги кивнул в сторону картины.
- Несчастным, но гордым и каким-то… ироничным. Странное впечатление, правда?
- Вовсе нет. Видите ли, это своего рода посвящение… Или подражание Хокусаю. А у него ироничность, вернее, ироничная покорность скрыта в большинстве полотен. Из него в молодости хотели сделать купца. Однако от торговой деятельности он отказался и занялся живописью, за что и был изгнан из родного Эдо.
Девочка лет пятнадцати и ее отец, невысокий, похожий на рабочего, тоже остановились у этой картины и долго смотрели на нее, не говоря ни слова.
- Я хочу возвратить вам книгу, - сказал Клайзен, передавая Мияги томик стихов Вань Ханя.
- И как ваши впечатления?
- Трудно сказать. Нужно родиться на Востоке, чтобы судить об этом. Конечно, я с удовольствием поговорил бы с вами подробнее…
- Но сначала дело, так?
Макс грустно кивнул.
- Здесь фотография человека, которого вам необходимо разыскать. Когда вы возвращаетесь в Осаку?
- Через три дня.
- Прекрасно. Это Ходзуми Одзаки, советник принца Коноэ.
Они медленно прохаживались по небольшому залу, иногда задерживаясь у некоторых полотен.
- Вам придется быть связующим звеном между ним и Стариком. Им обоим в редакции «Асахи» появляться запрещено, Центр подозревает, что контрразведка внедрила на эстафету своего агента.
Клайзен тут же пожалел, что сказал об этом Мияги. В результате работы агента на эстафете была провалена южная группа под руководством Бориса Бранковича. Радистов, брата и сестру, взяли у аппарата, прямо за работой. Девушка, Енаси Азара, выбросилась из окна. Клайзен знал, что Мияги был влюблен в нее, и сейчас его переполняло горькое чувство, к которому, однако, примешивалось облегчение, которого Макс стыдился: Енаси была единственной из группы Бранковича, кто знал его, Клайзена, в лицо.
- Вы будете на связи со Стариком до тех пор, пока не будет налажена радиосвязь с Владивостоком. Тут вышла небольшая заминка. Моя квартира на втором этаже для монтажа передатчика неудобна, а две чердачные комнаты заняла какая-то истеричная баба. Она, кажется, из русских эмигрантов. Я пытался договориться с ней через хозяина дома, но она ни в какую не хочет съезжать.
Мияги улыбнулся.
- Черт с ней, подыщем другое помещение. Послушайте, господин Клайзен, вы что-то недоговариваете.
Черт бы побрал этих японцев, подумал Макс, они видят все насквозь. И, поняв, что от собеседника ничего не утаишь, он устало произнес:
- Два дня назад в Йокогаме был убит Ворчун.
Клайзен не мог смотреть в глаза Мияги, побледневшему, будто от удара ножом в живот.
Девочка, стоявшая вместе с отцом у картины, сочувственно посмотрела на художника. Видимо, тот господин сообщил ему плохую весть, если он будто состарился за несколько мгновений. Бедный, бедный. Поздно вечером того же дня, придя к себе домой в крошечную хибарку в бедном квартале, девочка под руководством мужчины составила донесение начальнику тайной полиции Йокогамы полковнику Такидзи Седзину о конспиративной встрече художника Етоку Мияги с неизвестным господином, именуемым в дальнейших сводках агентуры «Коммерсант». Хотя ничего подозрительного девочка (агент Нитка) не заметила, но раз контакт положено зафиксировать, то он и был зафиксирован.
Прокурор Йадзава получил снимки и вот уже около получаса разглядывал их, стараясь отыскать хоть малейший намек на зацепку, на кончик веревочки, ухватившись за который можно было бы размотать весь клубок.
- Способ один и тот же, - проговорил он. - Удар твердым предметом в подмышечную область. Кровоподтек ясно виден. Мицура-сан, почему к расследованию подключена тайная полиция?
- Простите, господин прокурор, но это не в моей компетенции. Я лишь выполнял указания.
Туша Такидзи Седзина колыхнулась в кресле от смеха.
- Ваш помощник, Йадзава-сан, был так любезен, что представил мне материалы по этому делу для ознакомления. Я нашел их весьма любопытными.
У него глаза убийцы, подумал Йадзава, глядя на начальника тайной полиции. Ясные, светлые и холодные, будто свет люминесцентных ламп.
- Не волнуйтесь, отнимать у вас хлеб никто не собирается. Просто к следственной группе подключится наш человек. Господин Стив Айлин, прошу любить и жаловать.
Они холодно поклонились друг другу.
- Уж коли вы ознакомились с моими материалами, - спросил прокурор, - может быть, позволите мне посмотреть ваши?
- Вряд ли я смогу похвастаться чем-либо, - небрежно ответил полковник Седзин, и Йадзаве стало ясно, что отныне игра пойдет в одни ворота. Убитый в порту Йокогамы оказался связником из подполья. При нем была найдена шифровка, над которой бились сейчас лучшие умы дешифровального отдела. Шифр оказался чрезвычайно сложным. Эстафетчик, бывший на контакте с убитым, сидел в подвале следственного изолятора (сидел в буквальном смысле - в сыром и совершенно темном каменном гробу, кишащем крысами, стоять или лежать не позволяли размеры). Подпольщика обрабатывали третий день, он молчал и вряд ли мог сказать что-нибудь в дальнейшем: во-первых, кроме своего контакта, он, скорее всего никого не знал, во-вторых, уже на следующий день после ареста он был способен шевелить только пальцами правой руки.
- Вы правильно поступили, соединив два дела в одно, - сказал Седзин. - Тот парень, что ехал с убитой в поезде, где он?
- Он не уверен, - глухо проговорил Йадзава. - Женщина была с изуродованным лицом и без одежды, когда мы ее предъявляли.
- Как же он ее опознал, черт возьми? Он что, трахался с ней в вагоне?
- У женщины было родимое пятно чуть выше левой груди в форме звездочки и небольшой шрам справа на животе от аппендицита.
Седзин заметил плохо скрытое раздражение в голосе прокурора и усмехнулся. Злись сколько угодно, старая развалина. Возмущайся моими манерами и лексиконом, но помни: здесь, в твоем кабинете, отныне я хозяин, а ты - «шестерка». Однако как профессионал Йадзава-сан был достоин восхищения, и шеф тайной полиции отдавал этому должное. Профильтровав сотни и тысячи человек, сыщики отдела по расследованию убийств вышли-таки на единственную ниточку, в которую прокурор вцепился намертво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Она была рада, что он сидит рядом и обнимает ее за плечи. Будто она долго-долго плыла в океане, бестолково борясь с течением, и вот, когда сил уже не осталось, ее вдруг прибило к берегу, твердому и надежному.
И это щемящее и нежное чувство помогало Наденьке не умереть от тоски и жалости к самой себе, когда она в длинном полупрозрачном реквизитном платье бабочкой взлетала на маленькую сцену в ночном ресторане «Русь», который содержал господин Авдонин (когда-то они встречались, Илья Михайлович захаживал к ним в особняк на Большой Николаевской, все поглядывал на Наденьку, все ожидали, что дело вот-вот дойдет до сватовства, но… Революция в Питере, красные, тиф, «кто был ничем, тот станет всем…»).
В зале ресторана на каждом столике горели свечи, и он всегда был полон той публикой, которую окружающие называли одним емким и беспощадным словом - бывшие. Красивые, не потерявшие гордой осанки бывшие статс-дамы, величавые государственные чиновники разных мастей (ныне мелкие клерки и истовые члены много разглагольствующих и в большинстве бездействующих «тайных обществ»), умопомрачительно элегантные белые офицеры (ныне таксисты, рассыльные, профессиональные пьяницы). Ах, господа, как хочется стреляться… Говорили здесь в основном по-русски. И по-французски, реже на английском или плохом немецком. И уж совсем редко звучала китайская и японская речь - эмигранты и местные друг друга открыто презирали.
Наденька взлетала на сцену, чуть томно сжимала плечики и печально обводила глазами зал. Я пою для вас, милые мои, дорогие, родные. Вы всматриваетесь в меня, я смотрю на вас, и мы друг для друга - маленькие осколки далекой Родины, расплывающейся в голубом сигаретном дыму. Чуть заметный взмах руки - и небольшой оркестрик: две гитары, виолончель, фортепиано и первоклассная скрипка (сам Витольд Крекерман) - проливают в зал мелодию романса.
Господа, почему, я спросить бы хотел,
Мы Россию свою навсегда потеряли?
Может, кто-то из нас был несмел,
Может, кто-то чего не успел?
Может, кто-нибудь струсил?
Едва ли…
Наденька заканчивала романс, роняя вниз великолепные точеные руки. И была она в тот момент похожа на лебедя, подстреленного жестоким охотником, умирающая и гордая, преисполненная чуть ироничной смиренности.
Даже в своей крошечной гримерной она слышала не смолкающие по нескольку минут аплодисменты из зала. Голос у нее был хоть и приятный, но не профессиональный, не оперный. Ими не нужен был изощренный вокал. Она была для них больше, чем ресторанная певица. Она воплощала для них то, что они оставили там. Россию. Родину.
Луиза Анна снимала две очень уютные комнатки на третьем этаже дома в восточной части города. Благодаря им она чувствовала себя относительно защищенной. Это было необычное, но очень приятное чувство - защищенность. Особенно когда за окнами гроза, ливень и шквалистый ветер. В комнате же тепло и уютно. Правда, ничего не происходит, но всему свое время. Нужно просто уметь ждать.
Хозяином квартир был Чжоу Ван, плотный гладкокожий китаец с выбритым лбом и традиционной косичкой на затылке. Завидев на пороге Луизу Анну, он несколько раз быстро и мелко поклонился и виновато попросил ее съехать из комнат.
Она остолбенела.
- Это еще почему?
- Китаец закивал еще быстрее. Ему бесконечно жаль, но на те верхние комнаты претендует один очень выгодный клиент, да! Очень выгодный! И очень богатый. Господин - видный коммерсант из Германии, представитель крупной фирмы. Госпожа Анна платит за жилье двадцать долларов, а господин Клайзен обещал шестьдесят, и просит Вана переговорить с госпожой Анной, да.
Она в бессилии опустилась на стул и чуть не заплакала.
- Господи, я только-только устроилась по-человечески. Нашла приличную работу, бронхит начал отпускать, и на тебе! Я что, нарушала порядок? Шумела? Приводила мужчин? Или неаккуратно платила?
Китаец испуганно сложил ладони лодочкой. Как можно? Как можно? Госпожа Анна всегда была образцовой жилицей. В комнатах порядок, плата вносится регулярно и без опозданий. Но вот господин немецкий коммерсант… Шестьдесят долларов, пусть и не американских!
Луиза Анна решительно встала.
- Ну вот что, уважаемый. Поскольку я плачу за эти комнаты, вы не имеете никакого права меня выселять. Вот так! И скажите своему немцу, чтобы он подыскал себе что-нибудь другое.
И она гордо прошествовала вверх по лестнице. Громыхнул ключ, хлопнула дверь. Мой дом - моя крепость.
Глава 25
Прощупывание
(продолжение)
Макс Фридрих фон Клайзен вел машину по узким шанхайским улочкам уверенно и профессионально. Погода, наконец, наладилась, и город вдруг оказался запруженным, точно большая перенаселенная коммунальная квартира. Мимо Клайзена, чуть не бросаясь под колеса автомобиля, сновали уличные торговцы, рассыльные на миниатюрных велосипедах, запыленные рикши со своими повозками. Машина была в этой части Шанхая большой редкостью, и ее не боялись, неверя, что она может задавить.
Первые дни пребывания здесь, пока он не посетил немецкую общину и не познакомился с консулом посольства Отто фон Гедериком, полнеющим седым стариканом, Клайзена много и усердно проверяли: понатыкали «жучков» в квартире и автомобиле, наводили справки в его фирме «Мельхерс и компания» «крыша» оказалась идеально надежной. Филеры приносили стандартную информацию: обаятелен, немного рассеян, деньгами не сорит, но живет в достатке, Неравнодушен к выпивке и слабому полу, однако без излишеств. Два раза в неделю ходит в клуб, имеет обширные деловые связи. Любит живопись, посещает выставки модных художников.
Живопись действительно была его слабостью. Особенно его очаровывали символические японские гравюры в стиле Хокусая и Корина - небольшие, тускловатые, не бросающиеся в глаза, но обладающие странной силой притяжения, мистического магнетизма, необъяснимого и загадочного. Три дня назад Клайзен был на выставке художника Етоку Мияги, работавшего как раз в этой манере. Он долго ходил среди картин, разглядывая их почти с благоговейным трепетом, иногда осторожно, тайком, дотрагиваясь до рамок, как до священных реликвий.
У одного из полотен он задержался особенно долго, не в силах оторваться. Скупыми черными и серыми мазками в стиле японского Хайга на картине был изображен бедно одетый старик, медленно бредущий куда-то под слепыми струями дождя. Внизу было написано коротенькое стихотворение:
Тяжело падает дождь
На мою шляпу,
Украденную у придорожного пугала…
- Вам нравится? - услышал Макс сзади. Мияги был похож скорее на преуспевающего бизнесмена, чем на художника. Спокойные изучающие глаза, короткая стрижка, хороший строгий костюм и серый галстук.
- Великолепно. У вас очень своеобразная манера письма.
- Каким вам показался этот старик? - Мияги кивнул в сторону картины.
- Несчастным, но гордым и каким-то… ироничным. Странное впечатление, правда?
- Вовсе нет. Видите ли, это своего рода посвящение… Или подражание Хокусаю. А у него ироничность, вернее, ироничная покорность скрыта в большинстве полотен. Из него в молодости хотели сделать купца. Однако от торговой деятельности он отказался и занялся живописью, за что и был изгнан из родного Эдо.
Девочка лет пятнадцати и ее отец, невысокий, похожий на рабочего, тоже остановились у этой картины и долго смотрели на нее, не говоря ни слова.
- Я хочу возвратить вам книгу, - сказал Клайзен, передавая Мияги томик стихов Вань Ханя.
- И как ваши впечатления?
- Трудно сказать. Нужно родиться на Востоке, чтобы судить об этом. Конечно, я с удовольствием поговорил бы с вами подробнее…
- Но сначала дело, так?
Макс грустно кивнул.
- Здесь фотография человека, которого вам необходимо разыскать. Когда вы возвращаетесь в Осаку?
- Через три дня.
- Прекрасно. Это Ходзуми Одзаки, советник принца Коноэ.
Они медленно прохаживались по небольшому залу, иногда задерживаясь у некоторых полотен.
- Вам придется быть связующим звеном между ним и Стариком. Им обоим в редакции «Асахи» появляться запрещено, Центр подозревает, что контрразведка внедрила на эстафету своего агента.
Клайзен тут же пожалел, что сказал об этом Мияги. В результате работы агента на эстафете была провалена южная группа под руководством Бориса Бранковича. Радистов, брата и сестру, взяли у аппарата, прямо за работой. Девушка, Енаси Азара, выбросилась из окна. Клайзен знал, что Мияги был влюблен в нее, и сейчас его переполняло горькое чувство, к которому, однако, примешивалось облегчение, которого Макс стыдился: Енаси была единственной из группы Бранковича, кто знал его, Клайзена, в лицо.
- Вы будете на связи со Стариком до тех пор, пока не будет налажена радиосвязь с Владивостоком. Тут вышла небольшая заминка. Моя квартира на втором этаже для монтажа передатчика неудобна, а две чердачные комнаты заняла какая-то истеричная баба. Она, кажется, из русских эмигрантов. Я пытался договориться с ней через хозяина дома, но она ни в какую не хочет съезжать.
Мияги улыбнулся.
- Черт с ней, подыщем другое помещение. Послушайте, господин Клайзен, вы что-то недоговариваете.
Черт бы побрал этих японцев, подумал Макс, они видят все насквозь. И, поняв, что от собеседника ничего не утаишь, он устало произнес:
- Два дня назад в Йокогаме был убит Ворчун.
Клайзен не мог смотреть в глаза Мияги, побледневшему, будто от удара ножом в живот.
Девочка, стоявшая вместе с отцом у картины, сочувственно посмотрела на художника. Видимо, тот господин сообщил ему плохую весть, если он будто состарился за несколько мгновений. Бедный, бедный. Поздно вечером того же дня, придя к себе домой в крошечную хибарку в бедном квартале, девочка под руководством мужчины составила донесение начальнику тайной полиции Йокогамы полковнику Такидзи Седзину о конспиративной встрече художника Етоку Мияги с неизвестным господином, именуемым в дальнейших сводках агентуры «Коммерсант». Хотя ничего подозрительного девочка (агент Нитка) не заметила, но раз контакт положено зафиксировать, то он и был зафиксирован.
Прокурор Йадзава получил снимки и вот уже около получаса разглядывал их, стараясь отыскать хоть малейший намек на зацепку, на кончик веревочки, ухватившись за который можно было бы размотать весь клубок.
- Способ один и тот же, - проговорил он. - Удар твердым предметом в подмышечную область. Кровоподтек ясно виден. Мицура-сан, почему к расследованию подключена тайная полиция?
- Простите, господин прокурор, но это не в моей компетенции. Я лишь выполнял указания.
Туша Такидзи Седзина колыхнулась в кресле от смеха.
- Ваш помощник, Йадзава-сан, был так любезен, что представил мне материалы по этому делу для ознакомления. Я нашел их весьма любопытными.
У него глаза убийцы, подумал Йадзава, глядя на начальника тайной полиции. Ясные, светлые и холодные, будто свет люминесцентных ламп.
- Не волнуйтесь, отнимать у вас хлеб никто не собирается. Просто к следственной группе подключится наш человек. Господин Стив Айлин, прошу любить и жаловать.
Они холодно поклонились друг другу.
- Уж коли вы ознакомились с моими материалами, - спросил прокурор, - может быть, позволите мне посмотреть ваши?
- Вряд ли я смогу похвастаться чем-либо, - небрежно ответил полковник Седзин, и Йадзаве стало ясно, что отныне игра пойдет в одни ворота. Убитый в порту Йокогамы оказался связником из подполья. При нем была найдена шифровка, над которой бились сейчас лучшие умы дешифровального отдела. Шифр оказался чрезвычайно сложным. Эстафетчик, бывший на контакте с убитым, сидел в подвале следственного изолятора (сидел в буквальном смысле - в сыром и совершенно темном каменном гробу, кишащем крысами, стоять или лежать не позволяли размеры). Подпольщика обрабатывали третий день, он молчал и вряд ли мог сказать что-нибудь в дальнейшем: во-первых, кроме своего контакта, он, скорее всего никого не знал, во-вторых, уже на следующий день после ареста он был способен шевелить только пальцами правой руки.
- Вы правильно поступили, соединив два дела в одно, - сказал Седзин. - Тот парень, что ехал с убитой в поезде, где он?
- Он не уверен, - глухо проговорил Йадзава. - Женщина была с изуродованным лицом и без одежды, когда мы ее предъявляли.
- Как же он ее опознал, черт возьми? Он что, трахался с ней в вагоне?
- У женщины было родимое пятно чуть выше левой груди в форме звездочки и небольшой шрам справа на животе от аппендицита.
Седзин заметил плохо скрытое раздражение в голосе прокурора и усмехнулся. Злись сколько угодно, старая развалина. Возмущайся моими манерами и лексиконом, но помни: здесь, в твоем кабинете, отныне я хозяин, а ты - «шестерка». Однако как профессионал Йадзава-сан был достоин восхищения, и шеф тайной полиции отдавал этому должное. Профильтровав сотни и тысячи человек, сыщики отдела по расследованию убийств вышли-таки на единственную ниточку, в которую прокурор вцепился намертво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42