Он не мог не сознавать, что вспышки неподалеку означали человеческие страдания, гибель его сограждан, его соплеменников. Не до конца отдавая себе отчет в своих чувствах, он рвался вперед — не только затем, чтобы уничтожить людей в форме, но и чтобы двигаться дальше, неся смерть их женам и детям, отплатить им их же монетой, довести до неминуемого конца эту войну между детьми Маркса и Ленина.
Увлекшись игрой с колонной беженцев, мятежники приближались медленно. Люди Бабрышкина долгие часы сидели в полной готовности, глядя, как ослепительные вспышки выстрелов сменялись кострами горевших машин беженцев. Бабрышкин физически ощущал, насколько натянуты у всех нервы. Через стальные стены машин, через земляные груды укреплений до него доходили мучившие их чувства. Они балансировали на грани между яростью и смертельной усталостью, сгорая от желания сделать хоть что-нибудь, пусть даже во вред самим себе. Они не думали о гибели, ибо уже не думали и о жизни. Они едва существовали. Но враг… враг существовал даже более зримо, нежели замерзшая земля или пятнистые стальные корпуса боевых машин. Враг стал центром их мироздания.
Посреди ночи, в час, когда теряется чувство времени, кто-то яростно заколотил по наружной броне танка Бабрышкина. Первый удар так резко прозвучал в тишине, что Бабрышкин решил было, что в них попал снаряд. Но удары наносила рука человека.
Бабрышкин шепотом приказал экипажу сидеть тихо. Затем он распахнул командирский люк, сжимая в руке пистолет.
При свете звезд он увидел спину человека, стоявшего на коленях на платформе танка. Потом человек перестал стучать и медленно повернулся к Бабрышкину. Он рыдал.
Шум далекого боя стих, сменившись теперь треском стрелкового оружия, и участок дороги между флангами бабрышкинской бригады обезлюдел.
Человек был стар. Он задыхался, хватая воздух широко раскрытым ртом. Когда Бабрышкин осветил его ручным фонариком, он увидел седые волосы, голубой комбинезон рабочего, измазанный в крови лоб.
В темноте старик внимательно вглядывался в лицо Бабрышкина, стараясь встретиться с ним глазами.
— Трусы, — прокричал он, плача. — Трусы, трусы, трусы!
Бабрышкин клевал носом, не в силах больше бороться со сном. Через час горизонт начнет светлеть, но мятежники по-прежнему оставались вне пределов досягаемости. Они не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой разбирались с беженцами. «Они пресытятся, — успокоил себя Бабрышкин. — Есть предел количеству крови, которое может пролить человек. Они пьяны от крови». Он снова подумал, не застать ли их врасплох неожиданной атакой, и снова подавил свое нетерпение. Придерживайся плана, придерживайся плана. Перед его смыкающимися глазами проплывали картины прошлого.
Свежеиспеченным лейтенантом он вытянул фантастически несчастливую карту — получил назначение в Кушку, знаменитую базу на самом юге Туркменистана. Его преподаватели были поражены. Если уже на то пошло, на Кушку, как правило, посылали провинившихся офицеров. А выпускник училища младший лейтенант Бабрышкин относился к числу лучших на курсе и не имел никаких дисциплинарных взысканий.
Однако что тут поделаешь? Системе требовался младший лейтенант на Кушке, где летом температура поднималась до пятидесяти градусов, а ядовитые змеи кишели в пустыне, как пассажиры в метро в часы пик. Говоря слова утешения, преподаватели тем не менее не могли сдержать улыбку. Ведь назначение на Кушку всегда было темой для шуток — если только посылали туда не тебя самого.
В точном соответствии с рассказами, Кушка оказалась Богом забытой дырой. К тому же местное население вело себя враждебно по отношению к русским — если они не обладали твердой валютой или не тащили на черный рынок ворованное военное имущество. Но Бабрышкин многое открыл там для себя. Он осознал, сколько лжи вдалбливали ему в голову с кафедр училища и каким наивным дурачком он был. Местные чувствовали себя гораздо ближе к своим партнерам — контрабандистам из лежащего по ту сторону афганской границы Торагунда и к не столь уж удаленным от них иранцам. Уже тогда лейтенант с тонкой полоской светлых усов понял, что перекройка границ и прежних связей неминуема. «Да пусть они забирают свою чертову дыру», — говорил он себе.
Однако он, естественно, надеялся, что восстание произойдет не во время его дежурства, что неизбежное случится позже, когда у него не будет болеть об этом голова. «После нас — хоть потоп», — думал он саркастически, сидя в танке почти десять лет спустя. Такая уж у нас национальная черта — пусть беда случится не при нас, пусть ответственность ляжет на чужие плечи. Теперь он сам стыдился тех своих мыслей.
Но уже ничего нельзя изменить. Только поджидать врага. И драться.
Неожиданный треск в наушниках отогнал от него дремоту.
— «Волга», вас вызывает «Амур». Вы меня слышите?
— Слушаю вас, — ответил Бабрышкин.
— Автоматика засекла какое-то движение передо мной. Мое главное орудие стоит на предохранителе, но ему не терпится пострелять. Множество целей. Они настолько скучены, что я не могу отделить их одну от другой на экране. Прием.
Отлично. Этого он от них и ждал. Настрелялись всласть. Сбились в кучу. Потеряли бдительность. Пресыщены кровью и убийствами.
— Сколько их? — потребовал Бабрышкин. — Хотя бы приблизительно. — До боли в глазах он уставился в окуляры оптического прибора, но враг по-прежнему оставался вне зоны видимости. Как обидно, что его бортовая электроника вышла из строя. Как обидно, что ему так и не хватило настойчивости и энергии, чтобы перенести командное оборудование в машину, находящуюся в лучшем состоянии.
— Говорит «Амур». Похоже, там по крайней мере тридцать тяжелых танков. А может, и больше. Они идут, как пьяная толпа. Один наступает на пятки другому.
— Хорошо. Дистанция?
— Семь тысяч пятьсот метров до головной машины.
Ближе, чем Бабрышкин ожидал.
— Всем экипажам. Всем экипажам. Приготовиться к бою на дистанции пять тысяч метров. — Он хотел, чтобы они подошли поближе. Теоретически он мог открывать огонь и сейчас — из ракетных установок и скорострельных крупнокалиберных орудий. Но он твердо решил рискнуть и подождать еще. Его танки хорошо укрыты. Если противник не проявит повышенной бдительности, он ничего не заметит, пока не достигнет роковой пятикилометровой отметки. А когда они подойдут настолько близко, ни один из них не уйдет. Главное, чтобы наши орудия заговорили первыми.
— На связи «Амур». Вижу их на расстоянии семь тысяч метров. Идут быстро, словно им соли на хвост насыпали.
— Есть какие-нибудь признаки, что они перестраиваются в боевые порядки? — с волнением спросил Бабрышкин.
— Нет. Катят себе толпой.
Бабрышкин теснее припал к окулярам, надеясь увидеть все своими собственными глазами.
Но темнота, расстояние и длинный пологий склон скрывали от него долгожданные танки и БМП.
— На связи «Амур». Шесть тысяч метров. Они даже не выслали фланговое охранение. Передового охранения тоже нет.
Все складывалось слишком уж хорошо. На какой-то миг в голову Бабрышкина закралось подозрение, что враг приготовил им ловушку.
Нет. Он хорошо изучил мятежников. Он учился вместе с ними, рядом с ними служил, жил в одних гарнизонах. И знал, что сейчас они преисполнены самоуверенности.
Ему подумалось, что, возможно, противник перехватил приказ отступать на север. Наверное, Гуревич не ошибся — радиограмма была настоящей. И вот теперь мятежники, пресытившись после ночи убийств, получили команду двигаться вперед, наверстывая упущенное время, и начать преследование отступающих советских войск.
Бабрышкин ухмыльнулся. Наконец-то противник ошибся. Они слишком уж положились на русскую привычку не задумываясь выполнять любые приказы. Они забыли, что нет правил без исключений.
И теперь мерзавцам предстоит заплатить за это.
— «Волга», вас вызывает «Амур». Пять тысяч пятьсот метров. Они передо мной как на ладони.
— Всем экипажам. Говорит «Волга». Никому не открывать огня. Автосистемы держать на предохранителе. Пусть подойдут еще поближе.
Да, вот оно. Через оптический прибор он различил первое слабое движение. На таком расстоянии ручная система наводки была неэффективна. Однако он знал, что все равно станет стрелять. Конечно, пустая трата боеприпасов.
Но он позволит себе такое маленькое удовольствие. А тем временем те командиры танков, которые уделяли ремонту своих машин больше внимания или которым просто больше повезло, станут громить врага.
— Пять тысяч двести.
Бабрышкин чувствовал охватившее всех его людей волнение. Всем хотелось поскорее услышать гром орудий. Уничтожить тех, кто так глупо, так доверчиво катил сейчас им навстречу.
— Пять тысяч сто.
В Академии бронетанковых войск имени Малиновского Бабрышкину дали задание помогать в учебе курсанту-таджику, а также проследить, чтобы тот любой ценой окончил курс. Таджик отлично разобрался в ситуации и вовсю валял дурака. Бабрышкин писал за него рефераты и контрольные, а таджик сдавал себе экзамены, жульничая вовсю. Кроме того, с европейцев и спрашивали строже. Бабрышкина возмущало такое положение дел, возмущало фарисейство системы, ее несправедливость…
Теперь он радовался, что все было именно так. Он надеялся, что его таджик-сокурсник возглавлял сегодня приближающийся отряд.
— Пять тысяч метров.
— Огонь! — скомандовал Бабрышкин в микрофон. — Включить автосистемы. Всем остальным вести беглый огонь. — Но, кроме первого слова, никто ничего уже не слышал. Все и так знали, что делать. Ни стальные борта танка, ни наушники не ослабляли оглушительного уханья мощных орудий.
Столбы разрывов скрыли от его глаз поле боя. Он пробовал считать пораженные цели, но все они располагались слишком близко друг к другу. Одно попадание сливалось с другим. В его наушниках звучали радостные вопли и стоны разочарования, к которым он так привык за последние недели. То были ни с чем не сравнимые крики сражающихся мужчин, дравшихся в разных машинах, не имея возможности видеть друг друга, прикасаться друг к другу, слышать запах товарищей, — иными словами, чувствовать, что они не одиноки. Бабрышкин давно уже пришел к выводу, что даже если бы в современном бою отпала нужда в радио как в средстве связи, оно все равно оставалось бы незаменимым с психологической точки зрения, чтобы во время сражения люди могли ощущать плечо соседа. Дай мне знать, что мои братья рядом со мной.
— «Дон», вас вызывает «Волга», — обратился он к начальнику огневой поддержки. — Осветите поле боя, скорее. — Он не услышал залпа установок, размещенных далеко позади ломаной линии танков и БТРов, но небо тут же залили искусственным рассветом сотни спускавшихся на парашютах осветительных ракет.
При их желтоватом свете Бабрышкин мог теперь различать отдельные мишени. Около двух десятков вражеских машин уже горели, но мятежники, надо отдать им должное, все же пытались перестроиться в боевые порядки. Несколько танков противника открыли ответный огонь, но ни один из младших командиров еще не докладывал Бабрышкину о потерях, и в стрельбе мятежников сквозило отчаяние и растерянность. На мгновение Бабрышкин представил себе весь тот ужас, хаос и вспышки героизма, что царили сейчас в рядах противника. В этот краткий миг мятежники снова стали для него почти людьми.
— Наводчик, — скомандовал Бабрышкин. — Цель… на расстоянии четыре тысячи семьсот… головной танк на левом фланге.
— Вижу.
— Можешь прицелиться?
— Очень далеко.
— Черт побери, ты поймал его в прицел?
— Так точно.
— Огонь!
Корпус машины дернулся от лишь частично смягченной амортизаторами отдачи. Бабрышкин принялся отсчитывать секунды.
Вражеский танк двигался, как ни в чем не бывало. Взрыва не было. Они промахнулись.
— Расстояние, — в ярости выкрикнул Бабрышкин, — четыре тысячи пятьсот…
— Товарищ командир, до него слишком далеко.
— Делай что говорят, черт возьми… Расстояние четыре тысячи четыреста пятьдесят.
Внезапно вражеский танк исчез в вихре пламени. Кто-то другой поразил цель.
Некоторое время Бабрышкин молчал. Он даже не стал выискивать другую цель. Наводчик был прав. И он это знал. Глупо даром тратить боеприпасы. Одному Богу известно, когда удастся пополнить их запас. Лучше предоставить добить мятежников тем танкам, у которых все еще в порядке системы обнаружения цели и управления огнем. Так гораздо эффективнее.
Однако что поделать с неуемным желанием убить, уничтожить? С чувством, гораздо более сильным, личностным, чем просто намерение внести свой вклад в победу? И Бабрышкин не мог не ощущать разочарование, даже горечь, когда его бригада добивала расползавшегося по степи врага. Он вслушивался в неторопливое, цикличное рявканье автосистем, переключавшихся с одной цели на другую. Оно действовало почти гипнотически — оглушительный грохот, через несколько минут после которого в степи неизменно вспыхивал еще один костер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94