Дочери Касса-Кании и Пери-Пании уже были там. У них не было
собственного чердака для оплакивания и не было подрастающих плакальщиц,
готовящихся к своему первому посещению Зала. У них, бедняжек, рождались
только сыновья. Мои маленькие сестрички умерли во время одной из зимних
эпидемий: их маленькие ротики широко растянулись в улыбке смерти, веки
были прикрыты резными похоронными камнями. Хотя я официально не оплакивала
их, я безусловно практиковалась в оплакивании, играя с мальчиками.
Наш стол был забросан изображениями смерти. Это было, конечно, до
того, как появились пришельцы с неба со своими странными аппаратами,
которые улавливают отпечатки жизни и переносят их на маленькие листки. А,
поскольку дочери Касса-Кании славились уменьем рисовать, на столе было
много табличек со стенаниями, украшенных орнаментом. Но, несмотря на все
богатство поминальных записок, на столе, по моему мнению, был беспорядок,
и это очень беспокоило меня.
Я тихонько сказала маме:
- Можно, я приведу в порядок то, что относится к прабабушке?
Сначала она покачала головой, и ее черные седеющие волосы рассыпались
по плечам, как у плачущих женщин на колонне. Но она просто не поняла, что
меня огорчает беспорядок, и подумала, что мне не терпится показать свою
молодую прыть. Меня все еще, видимо, считали слишком маленькой, чтобы
доверить мне больше, чем наблюдать, слушать - и учиться. Я должна была
сначала стать помощницей плакальщицы, одной из моих старших кузин. У меня,
при всей моей славе гения, был скудный опыт, всего лишь игры ребенка с
детьми (и притом с братьями). Я не знала истории, не знала наизусть ни
одного из лучших сказаний, и могла только изрекать менее значительные
песни и рассказы людей. Поэтому меня отправили прочь, пока работали
старшие женщины; меня послали посмотреть на другие столы в Зале, открыть
для себя разнообразные этапы и формы Оплакивания.
Увы, на других столах был такой же беспорядок, как на нашем, потому
что, как я уже говорила, мы принадлежали всего лишь к очень
второстепенному Залу и здешние плакальщицы не были искушены в тонкостях
убранства. На одном-двух столах проявлялись простые эмоции, которые я
впоследствии пыталась воспроизвести в своих работах. Мне кажется, что
обращение к оплакиваниям в старых деревнях принесло мне наибольший успех.
Подумать только: хождение по Залу до того, как появились незнакомцы с
неба, хождение по нему в самый первый раз. Слышно, как в галереях
выстраиваются плакальщицы, ожидая, когда отворятся двери. Некоторые из
них, действительно, проявляли свое горе рыданиями, хотя в Главных Залах
этого почти не бывает, разве что при значительных событиях в стране -
изгнанная принцесса, убийство принца, свергнутая Королева. Большей частью
старшие принцы скорее сплетничают, чем плачут, а молодые слишком стараются
произвести впечатление на Королеву.
Но наш второстепенный Зал не посещали Королевы. По нему ходила
подлинная печаль. Я чувствовала, как она начиналась у меня в животе и
поднималась к горлу. От рыданий меня удерживало лишь то, что я находилась
внутри, а не за дверьми; в Зале плакальщицы двигались молча, приводя в
порядок столы. Я припоминаю одну старую женщину, любовно поглаживающую
мотыгу, символ фермера, которым был ее умирающий двоюродный дед. Она
стояла под изображением хлебного поля и раскачивалась под ним взад и
вперед, как будто ветер, раскачивающий колосья на картине раскачивал ее.
Припоминаю еще одну: женщину с десятью черными лентами в волосах, кладущую
арфу с оборванной струной около погребальной таблички, на которой было
написано: "Одна последняя песня, одно последнее касанье". Мне всегда
нравилась эта простая строчка, хотя оборванная струна - это уже слишком.
Затем двери распахнулись и вошли плакальщицы. Вначале в толпе я
потеряла из виду наш стол, меня оттолкнули к стене. Если бы я была меньше,
я бы запаниковала, но одним из достоинств моего тела был рост. В свои
тринадцать лет я уже была такого роста, как взрослые, одного роста с самым
маленьким принцем.
Вскоре я увидела, что люди образуют своего рода узор. Длинные ряды
выстроились у столов, где раздавали гирлянды и траурные платки, но самый
длинный ряд был перед стойкой арфиста, где живой певец - юный принц,
отправленный в путешествие - вспоминал в песне все, что было значительного
в жизни арфиста. Он, конечно, использовал старые песни, но излагал факты в
свободном размере песен с такой легкостью и с таким хорошим чувством
ритма, что нельзя было различить, что было старым, а что было вставлено им
самим.
В тот день я узнала две вещи, еще не став ученицей: доставить толпе
удовольствие удачной строчкой очень легко, но сделать так, чтобы строчки
возвращались снова и снова - куда как трудно. Когда гирлянды и платки были
розданы, а певец сделал паузу для глотка вина, ряды плакальщиц распались и
образовались где-то в другом месте. И никто из плакальщиц не помнил
дольше, чем один день, имя того, по ком плакали, хотя имена плакальщиц
некоторые помнили. В этом нет бессмертия.
К полудню я обошла весь зал, неся в руках увядшую гирлянду и три
платка с вышитыми на них именами оплакиваемых, чьи заслуги я уже не могу
вспомнить. Потом я снова вернулась к тому месту, с которого начала. К
стойке моего клана под мельничным жерновом, доверху забросанной записками.
- Давайте я сменю вас, пока вы поедите. Сейчас будет легче - раздают
поминальную еду, - сказала я своим теткам и маме. Бабушка ушла домой,
чтобы присмотреть за мельничными делами и приготовить своей маме последнюю
трапезу. Они решили, что от меня не будет вреда, потому что большинство
плакальщиц ушли поесть или к своим домашним. В это время не было сева или
сбора урожая, поэтому в Зале должно было быть дневное оплакивание, но оно
начинается не скоро. Меня оставили у стола.
Я тотчас приступила к делу: разложила перегруженные деталями предметы
по-новому, так, что создалась общая картина сдержанности. Затем я присела
и сочинила погребальный гимн, первый из так называемого "периода Седой
Странницы". Здесь впервые появляется образ души-странницы, закутанной в
плащ. Слова как будто сами приходили мне в голову, а четверостишья и
припев складывались, как будто писались на грифельной дощечке. Фактически,
стихи писались сами, и быстро. В более позднее время я вынуждена была
заставлять себя сбавлять темп, потому что я всегда обладала легкостью,
которая иногда подводит меня.
Ты, конечно, знаешь эти стихи: "Складки ее старого серого плаща..."
Дитя, ты киваешь головой. Тебе не кажется странным, что кто-то реальный
написал песню, которую ты знала всю свою жизнь? Ее написала я, в тот день,
как в горячке. Все как будто совпало. Я никогда не думала, что меня
назовут Седой Странницей - меня, которая никогда не уходила далеко от дома
и чья жизнь никогда не казалась особенно серой. Конечно, исследователи
настаивают, что "складки ее старого серого плаща" относятся к складкам
траурной драпировки. Я не это имела ввиду. Просто плащ спадал с ее плеч
удобными, привычными складками. Именно так я увидела в тот день Седую
Странницу в своем воображении. Возможно, у меня перед глазами была
прабабушка, согбенная, но все же сильная, несмотря на то, что съедало ее.
Но неважно. Исследователи, видимо, знают о таких вещах больше, чем мы,
плакальщицы. Ты улыбаешься. Ты уже все это слышала от меня. Неужели я,
из-за своей старости и болезни, бесконечно повторяюсь? Ну, а чем еще
заниматься, когда лежишь здесь в темноте, если не проходить снова
ступенями света? Здесь я не отбрасываю тени, и так оно и должно быть. Но
когда-то моя тень - тень Седовласой - покрывала всю землю. Я думаю, в этом
есть какая-то гордость и что-то от бессмертия.
Помню, я как раз сложила в голове погребальный гимн и стала
записывать слова на табличку. Дело продвигалось медленно. Я не обладала
такими ловкими пальцами, как мои тетушки, приходилось с большими усилиями
вырисовывать каждую букву. У тебя, дитя, ловкие пальцы, и это одна из
причин - хотя и не единственная - почему я оставила тебя при себе, когда
кончился срок ученичества. Ну-ну, не красней. Ты знаешь, что это правда.
Не путай скромность с самоуничижением. У тебя старые пальцы, вставленные в
молодые руки. Не для тебя эти легкие способы пришельцев, машины с их
больших кораблей, размножающие буквы. Придерживайся добрых старых путей,
дитя. Передавай их дальше.
Да, я медленно вырисовывала буквы, и моя рука остановилась на фразе.
О, фраза была прекрасная, но буквы искажали ее смысл. Я оглядывалась в
поисках скребка, когда почувствовала, что надо мной кто-то стоит. Я
подняла глаза и увидела юношу, едва покинувшего свой детский возраст; щеки
у него еще лучились румянцем, но уже были покрыты мягким пушком, не
превратившимся в жесткую бороду. Это был певец, маленький принц. До этого
мое внимание привлекло его пение, оно было очаровательно. Когда он
оказался рядом, я была поражена его красотой. Он был, конечно, высокого
роста, с более изящным телом, чем у любого жителя Земель. И улыбка у него
была быстрая, хоть и не частая, не те медленно закрывающиеся щели рта,
которыми пользовались мои братья и друзья.
- Мне бы они понравились, - сказал он своим тихим сочным голосом. Он
кивнул на записки, посвященные моей прабабушке и пра-пра-тетушкам.
Конечно, это ритуальное начало, осторожное приближение к разговору о
неизвестном оплакиваемом. Но я почему-то поняла, что это было сказано
искренне. И хотя я ответила словами, которые произносились плакальщиками
тысячи раз до меня, он уловил в них свою отраженную искренность.
- Они бы выросли от нашей дружбы.
Я соскребла ошибку в строке и закончила гимн. Он наблюдал за мной. Я
залилась румянцем под его пристальным взглядом. На моем лице всегда были
слишком ясно написаны все чувства, и я тщательно училась скрывать их. Я
вынула ткань из пяльцев и прикрепила к табличке. Полоска ткани немного
загнулась по краям, как раз так, как я хотела. Это означало, что при
чтении придется придерживать ее рукой, и таким образом читающий будет
как-бы физически принимать участие в чтении.
Он долго читал его, не один, а несколько раз. Потом он прочел его
вслух. Его голос, тренированный от рождения, уже ломался. Ему предстояло
быть одним из Супругов Королевы, а для нее отбирали только самых лучших. В
его устах слова, которые я написала, приобрели еще более ощутимое чувство
печали. У хорошего певца и песня получается хорошая, знаешь ли.
Вскоре нас окружили люди, дежурившие у столов. Он знал, как посылать
свой голос, он был принцем, в конце концов, и до других долетали фразы,
которые манили, притягивали их.
Вот так моя мама и пра-тетушки, вернувшись, увидели нас: стоящими под
мельничным жерновом перед длинным рядом плакальщиц. Около всех других
столов было пусто, не было даже дежурных. Плакальщицы повторяли за ним
слова, когда он еще раз исполнил гимн, вот почему этот припев теперь так
известен:
Плачьте о ночи грядущей,
Плачьте о дне минувшем...
Да, он простой. Теперь его знает каждый ребенок, после появления
пришельцев. Но я написала это в тот день, когда о пришельцах даже не
мечтали, и я вплела имя прабабушки в ткань стихов, чтобы ее не забыли.
Строчки о ней были довольно длинные. Я была рада, что сделала это в тот
день, потому что когда мы вернулись домой, она была мертва и мои братья
выставили ее оболочку на погребальные столбы. Следующие семь дней мы, как
и подобает плакальщицам, несли траур в Зале по нашим оплакиваемым. Чтобы
удлинить строчки про них, чтобы оставить память о них в стране
неприходящего света. Как бы радовалась моя прабабушка, услышав строки
плача. Такие длинные, искренние строки. Мама сказала, что в нашем
захолустном Зале никогда не звучали такие стихи, кроме того случая, когда
умерла певица Верина. Она родилась в соседнем городке и у нее были сотни
родственников в окрестностях. Бабушка возразила, что был еще художник, имя
которого я никогда не слыхала, и строчки, посвященные ему, как она
утверждала, были еще длиннее. Но мои мама и бабушка всегда находили о чем
поспорить. Однако, обе согласились, что самые длинные строчки были
посвящены последней Королеве, хотя это было, когда моей мамы не было еще
на свете, а бабушка была маленькой девочкой.
Я написала еще три гимна о Седой Страннице и одну погребальную поэму
из тридцати двух строф, которую принц переложил в другую тональность для
исполнения на арфе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24