Да, но где? Дело давнее, это во
всяком случае ясно. На краткий миг епископа охватила
уверенность, что он вот-вот вспомнит. Но потом голова его вновь
опустела; возможное откровение ускользнуло и возвратиться не
пожелало.
Войдя, наконец, в тенистый садик виллы "Мон-Репо", он
почувствовал немалое облегчение. На камнях у входа в дом сидела
похожая на сфинкса старая Катерина. На коленях у нее лежало
вязание -- коричневая шерсть, непривычной формы спицы -- нога
упиралась в основание колыбельки, которую старуха время от
времени покачивала. При появлении епископа она поднялась и без
тени дружелюбной улыбки застыла, напоминая какую-то жрицу.
Госпожа дома? Нет, ушла. Ушла! Куда? Высохшая коричневая рука,
словно обнимая вселенную, рассекла воздух решительным, но
загадочным жестом. А когда вернется? Никакого ответа. Только
глазами слегка повела кверху, как бы говоря: "Бог ее знает!"
-- Подожду, -- решил мистер Херд.
Он миновал устрашающую ведьму, казалось, источавшую
нацеленную на него враждебность, и вошел в гостиную сестры.
Придется подождать. И он стал ждать. Он просмотрел лежавшую в
гостиной кипу иллюстрированных газет. Ожидание затягивалось.
Комната неуловимо изменилась, в ней появилось что-то почти
неопрятное. И роз больше нет. Прошел час. Сестра так и не
появилась.
Ушла. Как ни придешь, она ушла. Что бы это могло значить?
Где она может быть? Как-то все это загадочно, неприятно.
В конце концов он вытащил часы. Десять минут первого.
Больше ждать не имеет смысла. Он написал короткую записку,
оставил ее на письменном столе и мимо непроницаемой Катерины,
едва оторвавшей взгляд от вязания, вышел в сад. Надо будет
отыскать повозку, доставить себе удовольствие, спустившись вниз
на колесах. Для ходьбы в этот час слишком жарко.
Неторопливо шагая, он вдруг заметил знакомый, открытый на
улицу дворик -- здесь жил граф Каловеглиа. Повинуясь внезапному
порыву, епископ вошел в стоявшие настежь, как бы приглашая его,
двери под массивным порталом. В тени смоковницы сидели,
беседуя, два пожилых господина; одного из них епископ не знал,
но догадаться, кто он, было нетрудно -- мистер ван Коппен,
американский миллионер, частый, как говорили, гость у графа.
Перед ними стояла на пьедестале бронзовая, позеленевшая от
времени статуэтка.
-- Как любезно с вашей стороны, что вы заглянули ко мне,
-- сказал итальянец. -- Прошу вас, располагайтесь поудобнее,
хотя, боюсь, эти кресла не самой новейшей конструкции. Вы
окажете мне честь, разделив со мной скромную трапезу, не правда
ли? Мистер ван Коппен тоже составит нам компанию.
-- Вы очень добры.
-- Счастлив познакомиться с вами, -- сказал миллионер. --
Кит как раз вчера рассказал мне о вас так много хорошего!
Оставайтесь. Граф Каловеглиа затронул очень интересную тему --
я приехал бы с другого конца света, только чтобы послушать его.
Граф, явно смущенный такими хвалами, прервал миллионера,
спросив:
-- Как вам эта бронза, мистер Херд?
Вещица была красоты исключительной.
Совершенный с головы до пят, покрытый мерцающей
золотисто-зеленой патиной "Локрийский фавн" -- получивший
название по месту его обнаружения -- нес на себе так называемый
отпечаток индивидуальности, который мастера древней Эллады
сообщали каждому бронзовому изделию, уцелевшему от тех времен.
Возможно, это их творение было лучшим из всех известных. Не
удивительно, что оно вызвало бурный восторг у немногочисленных,
очень немногочисленных, не склонных к излишней болтовне
любителей, которым было дозволено осмотреть реликвию до того,
как ее тайком вывезли из страны. И как они ни скорбели по
поводу того обстоятельства, что статуэтке предстоит,
по-видимому, украсить собой музей мистера Корнелиуса ван
Коппена, иноземного миллионера, ни один из них даже в глубине
души не упрекнул графа Каловеглиа за его поступок. Ибо все они
любили его. Его любил каждый. И все понимали, в каком положении
он находится. Живущий в нужде вдовец с дочерью на выданьи,
девушкой, обожаемой всеми за красоту и чарующий характер.
Мистер ван Коппен, как и все остальные, знал, через какие
испытания пришлось пройти графу, знал, что он, родившийся в
древней и богатой семье, без колебаний распродал свою чудесную
античную коллекцию и вместе с нею все наследственные земли,
кроме одного клочка земли, -- распродал, чтобы оплатить
карточные долги брата. Это граничило с донкихотством, таково
было общее мнение. Никто и не предполагал, каких душевных
терзаний стоил ему этот шаг, ибо граф скрывал истинные свои
чувства под маской светской беспечности. Крайности в проявлении
горя безобразны, считал он -- люди их видеть не должны. Любые
крайности безобразны. Такова была точка зрения, унаследованная
графом Каловеглиа от классических времен. Мера! Мера во всем.
Но особенно графа уважали за познания во всем, что
касалось искусства. Проникновенность его вкуса не объяснялась
одними лишь знаниями, главную роль играла интуиция. О нем
рассказывали поразительные вещи. Наощупь, в темноте он мог
определить любое произведение пластического искусства. Он
словно бы состоял с этими произведениями в близком родстве.
Многие полагали весьма вероятным, что в жилах его течет кровь
Праксителя или кого-то из равных ему -- во всяком случае не
приходилось сомневаться, что графу досталось нечто от
колонистов, населявших берега Великой Греции -- людей
разносторонних, освобожденных легионами рабов от осаждающих
наших современников пустых забот и создававших в часы досуга
памятники такой красоты, которой наше поколение способно лишь
дивиться, с завистью и отчаяньем. В частности же во всем, что
касалось истории и технических приемов изготовления античной
бронзы, он был в своей стране facile princeps(57), так что после
продажи им наследственной собственности многие говорили, что
ему не составит труда восстановить состояние своей семьи,
применив присущие ему таланты по части работы с металлом,
которые прославили его еще в молодые годы.
Тут их ожидало разочарование. Граф отзывался о прежних
своих творениях, как о "прегрешениях юности", уверяя во все
последующие времена, что связанная с ними нудная работа внушает
ему неодолимое отвращение. Он называл себя старым мечтателем.
Правда, к дому его примыкал сарайчик, гордо называемый студией.
Граф показывал это ателье каждому из своих гостей. Внутри все
покрывала пыль и паутина. Совершенно было ясно -- да и граф
подтверждал это со сладкой улыбкой, что сарайчиком не
пользовались лет двадцать, а то и долее.
Все это мистер ван Коппен знал.
Знал он и о полоске земли, которую старик сохранил за
собой, распродавая наследственные владения. Она лежала в горах,
милях в двадцати-тридцати от древнего города Локри. Сообщалось,
что в последние годы крестьяне стали находить на этой земле
осколки мраморных изваяний и черепки ваз. Многого эти вещи (все
больше посуда) не стоили; разложенные по двору непентинского
дома графа Каловеглиа, они преподносились в качестве сувениров
любому гостю, проявившему к ним интерес. Граф не видел в этих
вещицах особой ценности.
-- Из моего маленького имения в горах, -- обыкновенно
говорил он. -- Умоляю, примите это в память о наслаждении,
доставленном мне вашим визитом! О, имение совсем крошечное,
несколько акров истощенной земли, в хорошие годы с нее удается
получить немного масла и бочонок-другой вина. Не более того. Я
сохраняю этот клочок земли, осколок моих прежних владений --
ну, пожалуй, по сентиментальным причинам. Все же приятно
чувствовать, что ты еще связан -- пусть даже тонкой нитью -- с
землей своих предков. Каких либо богатств с этой земли
определенно не получишь. С поверхности. Но вполне возможно, что
нечто могло бы появиться из ее недр, при наличии достаточной
энергии и средств для систематических раскопок. Те места так
богаты останками эллинистической жизни! Сельские жители,
вспахивая мои поля, часто натыкаются на пустяки подобного рода.
Правда, была еще "Деметра", о которой вы может быть слышали,
увы, сильно пострадавшая.
До нахождения "Локрийского фавна" единственным ценным
предметом, который там удалось откопать, была оббитая каменная
голова -- предположительно принадлежавшая Деметре. Проданная за
несколько тысяч франков в одно парижское собрание, она в
дальнейшем не привлекала к себе какого бы то ни было внимания.
И разговора особого не заслуживала.
Впрочем, теперь, когда на свет появился ослепительный
"Фавн", и мистер ван Коппен объявил о намерении приобрести его
для своего музея, его эксперт-искусствовед, сэр Герберт Стрит
-- выдающийся знаток, которого ван Коппен сманил из музея в
Южном Кенсингтоне за вознаграждение, равное жалованию всего
Кабинета министров -- счел своим долгом сравнить обезображенную
"Деметру" с новой чудесной находкой. Сэр Герберт Стрит был
человеком незаурядного тщеславия, но в то же время совестливым
и в вопросах оценки произведений искусства достаточно надежным.
Не каждый эксперт сделал бы то, что сделал он. В интересах
своего нанимателя он не поленился съездить в Париж и
внимательно изучить останки бедной "Деметры". Затем, осматривая
в присутствии графа Каловеглиа "Локрийского фавна", он сделал
чрезвычайно тонкое замечание:
-- Вам не кажется поразительным, граф, существование
странного, трудноуловимого сходства между этим "Фавном" и
"Деметрой"?
Услышав его слова, старик просиял.
-- Мой дорогой сэр Герберт, позвольте мне поздравить вас с
подобной остротой артистического восприятия! По-моему, вы
единственный кроме меня человек, до сей поры осознавший
существование этого явного, хоть и неуследимого сходства.
Мистер ван Коппен вполне может гордиться вашей
проницательностью...
-- Благодарю вас, -- сказал чрезвычайно польщенный
собеседник графа. -- Собственно, за это мне и платят. Но
скажите, как бы вы могли объяснить это сходство?
-- Я перескажу вам мою гипотезу. Коротко говоря, я считаю,
что эти работы вышли из одной мастерской.
-- Из одной мастерской?! Вы меня изумляете.
-- Да, во всяком случае, они принадлежат к одной школе или
обязаны своим появлением на свет некоему общему источнику
вдохновения. Об истории даже такого великого города, как Локри,
мы знаем прискорбно мало, но исходя из некоторых намеков,
встречающихся у Пиндара и Демосфена, дозволено, как мне
кажется, вывести, что здесь могли -- и даже обязаны были --
иметься свои превосходные, ныне забытые мастера,
распространявшие определенные приемы работы, определенные
пристрастия по части формы и обращения с материалом, что вполне
естественно привело к возникновению своего рода традиции. Чем и
объясняется сходство, с такой проницательностью подмеченное
вами в двух этих творениях. Вот что имел я в виду, говоря об
одной мастерской. Ну, как вам моя теория?
-- По-моему, что она весьма удовлетворительным образом
объясняет обнаруженный нами факт, -- с глубокой убежденностью
ответил эксперт.
Все это мистер ван Коппен знал.
Но верил лишь в половину...
-- Так о чем вы говорили, граф?
Итальянец оторвал глаза от изысканных очертаний
"Локрийского фавна" и улыбнулся сначала своему визави, а затем
мистеру Херду, который, несколько раз с одобрительным
выражением обойдя статуэтку, наконец присел.
-- Я собирался рассказать вам еще об одном соображении,
несколько позже пришедшем в голову нам с сэром Гербертом
Стритом, человеком, кстати сказать, необычайной тонкости ума.
Мы согласились с ним, что и "Деметра", и "Фавн" несомненно
созданы в Локри. "Ну хорошо, -- сказал он, -- это ясно, но как
они оказались в горах, на вашей земле, в двадцати пяти милях от
города?" Признаюсь, поначалу его вопрос поставил меня в тупик.
Ибо насколько мне известно, ничто не свидетельствует о былом
существовании в этих местах большого поселения эллинов. Но тут
меня осенило, что здесь вполне могла находиться вилла, а то и
две -- да в сущности, если судить по разнообразным древним
вещицам, найденным в моих крохотных владениях, и должна была
находиться. Это навело меня на мысль, что обе реликвии были
привезены сюда намеренно.
-- Привезены?
-- Привезены. Ибо хотя лето в Локри переносится куда
легче, чем здешнее, в самом разгаре его там должно быть
довольно жарко, между тем как мои виноградники расположены на
прохладных высотах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71