Старый граф ответил:
-- Я думаю, нам не стоит беспокоиться о большинстве.
Нельзя ожидать от большинства, что его приведут в движение
какие-либо мотивы за исключением низменных. В частности, ваше
английское большинство, не ведая о том, в каком оно долгу перед
нами, вряд ли удостоит нас даже взглядом. Но что касается иных
северян, людей просвещенных -- я не могу не думать, что в конце
концов они образумятся. О да! К ним возвратится здравость
рассудка. Они поймут, в каких неестественных, унизительных
условиях им приходится жить, каким ложным принципам
подчиняться; им откроются преимущества климата, в котором
природа как будто раскрывает перед человеком объятия. Я мало
знаю Англию, но с Соединенными Штатами знаком хорошо --
полагаю, в рассуждении климата эти страны довольно схожи. И в
том, что человеку там приходится из кожи вон лезть ради
приобретения материальных выгод, я ничего привлекательного не
вижу. Но что еще ему остается делать на земле, пригодной лишь
для волков и медведей? Без определенной степени комфорта,
который кажется здесь чрезмерным, человек ощущает себя
униженным. Если он хочет восторжествовать над враждебным ему
окружением, остается одно -- прилежно трудиться.
-- Да, но мы вообще чрезвычайно ценим прилежание, --
возразил епископ.
-- А вы разве не замечали, что все, навязываемое человеку
силой, сколь бы фантастическим оно ни казалось, в конце концов
обращается им в божество? Потому вы и обожествляете прилежание.
Вы не смеете махнуть на него рукой. Я нисколько не сомневаюсь в
том, что эскимос обожествляет ворвань, без нее он попросту бы
не выжил. И все же, получи он возможность жить лучше, он и
минуту не остался бы эскимосом. Вы желаете относиться к жизни
серьезно? Ничего не имею против. Но давайте относиться серьезно
прежде всего к вещам существенным.
-- К существенным, граф! Но неужели стремление мужчины
создать для своей жены и детей наилучшие из возможных условий
не является похвальным?
-- Несомненно. Однако людям, духовно избранным, следует
заниматься этим в таких местах, где те же самые результаты
можно получить с меньшей затратой жизненных сил. Мы обладаем
ограниченным запасом энергии. Так подобает ли до последней
капли тратить ее на борьбу с жестокой природой? Человек создан
для лучшего. И все, что не способно возвысить его душу, отнюдь
не является для него полезным. Объясните мне, сэр, каким
образом может возвыситься душа, если тело изнурено погоней за
материальными благами? Рассудите сами, в каких тягостных
условиях вынуждена жить семья северянина. Подумайте о трудах,
потраченных на становящуюся день ото дня все более ожесточенной
битву с силами природы -- о дополнительной одежде, обуви,
шарфах и шубах, об одеялах и коврах, о дорогой и обильной пище,
необходимой для поддержания тела в здоровом, пригодном для
работы состоянии, о водопроводе, газе, деревянных домах,
которые приходится постоянно красить и перекрашивать, о тоннах
топлива, о зимнем освещении, об изобретательности, потребной,
чтобы защититься от дождя и мороза, о нескончаемых починках
жилища, о необходимости каждодневно чистить что-то, скрести,
вытирать пыль, о тысяче других мелочей, составляющих угрозу для
духовной жизни! Половины из них на наших широтах не существует,
стало быть половину жизненной энергии, которая на них
расходуется, можно использовать для достижения иных целей. Ваш
северянин на исходе дня испытывает довольство собой. Он выжил,
более того, он преуспел. У его семьи есть хороший дом и
приличная одежда. Тем, кто разделяет его воззрения, он
представляется "достойным", как он это называет, человеком. Он
воображает, будто уяснил цель и смысл бытия. Борьба ослепляет
его настолько, что он даже не способен понять, до какой степени
несообразны его усилия. Что он, собственно, сделал? Он возложил
себя на алтарь ложного идеала. К разумной жизни он даже близко
не подошел. Да, он исполнил определенный общественный и
политический долг, но о долге перед самим собой он и понятия не
имеет. Я говорю о людях, от которых можно было бы ожидать
чего-то лучшего. Что до большинства, до толпы, до стада -- так
его попросту не существует, ни здесь, ни где бы то ни было. Оно
оставляет в последующих поколениях чисто физиологический след,
поддерживая существование вида и оберегая свое потомство. То же
самое делают лисы. Для нас этого мало. Живи эти люди в здешних
краях, у них был бы досуг, который позволил бы им развить
лучшие стороны их натур. Для них открылись бы устремления более
чистые и радости более достойные. Они насладились бы счастьем,
доступным мудрому. А какое иное счастье заслуживает этого
имени? Надежда человечества, мистер Херд, сокрыта здесь, в
Средиземноморьи.
Епископ погрузился в размышления. В голову ему приходили
разнообразные возражения на эту довольно причудливую
аргументацию. Однако он ничего не сказал. Он от природы был
скуп на слова -- куда интереснее слушать других, чем говорить
самому! А в эту пору его жизни он был восприимчив более
обычного и более склонен к размышлениям.
Счастье -- честное, не нуждающееся в оправданиях счастье
-- как его обрести? Никак иначе, привычно полагал он, но лишь
через двойственное посредничество христианства и цивилизации.
Он уверовал в них еще с университетских времен. Но за прошедшие
годы что-то неуловимо менялось в его взглядах. Что-то
сдвигалось внутри, накапливались знания, обогащая его свежими
воззрениями. Прежняя уверенность в правоте своих мыслей
покинула епископа. Здание его разума утратило былую
устойчивость, казалось, будто элементы, которых его
образовывали, плавают в каком-то растворе, готовые в любую
минуту вступить в новые сочетания. Китай показал ему, что люди
могут быть счастливы и беспорочны, не только не обладая первой
из двух благодетельных составных частей, но даже презрительно
отвергая ее. Потом пришел черед Африки, обитатели которой еще
сильнее пошатнули его представления, ибо относились с издевкой
и к Христианству, и к цивилизации и при все том оставались
такими славными, здоровыми животными! Человек душевно честный,
он не мешал ни логике своей, ни прирожденной проницательности
свободно распоряжаться воспоминаниями о первых переживаниях,
испытанных им среди лондонской бедноты. Теперь эти переживания
наполнились новым смыслом. Те важные верования, которые он
проповедовал в ту пору, -- такой ли уж истинной панацеей от
всех горестей рода людского были они? Его не покидали мысли об
изможденных телах и изголодавшихся душах, о белых лицах этих
людей -- и какая грязь, какая мерзость запустения! Так это и
есть христианство с цивилизацией?
Граф, мысли которого текли по иному пути, разразился
речью, похожей на песнь Дельфийского оракула, подавшегося в
рапсоды:
-- О, глупость людская! Ум народа нашего притупился,
обычаи его и привычки стали достойны скотов, климат с
ландшафтом -- и те уничтожены. Живой гений греков скован
варварской, свинцово-серой религией, плодородные равнины Малой
Азии и Испании обратились в пустыни! Мы, наконец, начинаем
понимать, в какую беду мы попали, мы знаем, кто виноват, мы на
пути к выздоровлению. Под мягкой оболочкой творческого
воображения у homo mediterranius(12) скрыто ядро твердого разума.
Мы добрались до этого ядра. Твердость северянина поверхностна,
его сердцевина, его внутреннее существо вечно содрогается,
пребывая в состоянии неустойчивой безответственности. И все же
разумные люди существуют повсюду: люди, не желающие расходовать
свои способности в унизительных усилиях, направленных на то,
чтобы ограбить ближнего, люди, уставшие от раздоров и давки.
Что бы вы, сэр, могли назвать главным явлением современности? В
чем состоит основная особенность современной жизни? В
банкротстве, в обнаружившей себя бессмысленности всего того,
что именуется Западной цивилизацией. Мне кажется, люди
проникаются пониманием как низменности меркантильных и
милитаристских идеалов, так и величия идеалов древности. Они
еще соединятся, избранные всех наций, в благословенных богами
землях, лежащих по берегам Внутреннего моря, и заживут здесь в
безмятежном покое. А тем, кто явится к ним, проповедуя
неблагопристойные принципы жизненного устройства, они ответят:
"К чему клонятся ваши нелепые и дикие речи насчет усердия и
прилежания? И кто вы такие, чтобы указывать нам, чему посвящать
наши дни? Прочь! Ступайте в свои гиперборейские норы, чтобы там
трепетать и бороться. Топчитесь в туманных, измокших под
дождями полях, выкалывая друг другу допотопными штыками глаза.
Или на ваших нелепых судах носитесь взад-вперед по морским
просторам, опустошая карманы тех, кто вас по всем статьям
превосходит. Таков данный вам способ самовыражения. Нам он не
подходит." И первыми встанут на этот путь народы
Средиземноморья. Они более прочих настрадались от тупоумия
королей, священников, солдат и политиканов. Они-то и положат
конец неврастеническому шатанию и приобретательству. Собрав
воедино все свои силы, они вернут себе утраченное достоинство.
Индивидуализм древних вновь утвердится в правах. Человек опять
станет личностью...
Так он пророчествовал еще какое-то время, а епископ в
одобрительном молчании слушал его, хотя ему и захотелось в
какой-то момент вставить словечко насчет Марафона и Термопил. У
него тоже имелось что сказать о пороках северного
индустриализма -- о том, как он иссушает тело и сковывает
разум.
"Какой очаровательный мечтатель!" -- думал епископ.
Именно в эти дни граф был более чем не прочь сойти за
мечтателя.
На самом-то деле он был господином донельзя практичным.
ГЛАВА XI
-- Санидин? -- довольно вяло поинтересовался Денис,
поднимая с земли камень.
Ответ Мартена его почти не интересовал. Всего несколько
дней назад он думал, что неплохо бы стать геологом, -- Мартен
сумел увлечь его своей наукой. Но и этот приступ прошел.
Как быстро улетучился его интерес к геологии! Как быстро в
последнее время улетучивается любое его увлечение.
С Денисом творилось неладное. Сегодня рано утром он,
впервые за долгое время, вновь попытался писать стихи. Четыре
слова -- вот все, чем одарило его вдохновение.
Или лозой увитая Тосканья...
Симпатичный зачин, в манере раннего Китса. Строка приятно
гляделась на белом листе бумаги. "Или лозой увитая Тосканья."
Этой фразой он был доволен. Но где, спрашивается, остаток
строфы?
С какой легкостью год-другой назад он сочинял не одну
строфу, а целое стихотворение. Как легко все давалось ему в ту
пору. Стать поэтом: то была веха, постоянно маячившая на его
горизонтах. Из-под пера Дениса уже вышло множество живых
лирических стихотворений, не говоря уж о трех не
предназначенных для сцены пьесах. У друзей по университету он
пользовался необычайным успехом, все любили его, он мог
говорить и делать все, что придет ему в голову. Разве он не был
идолом кружка избранных, преклонявшихся не только друг перед
другом, но и перед сатанизмом Бодлера, жреческими
непристойностями Бердслея, заплесневелыми мудрецами Персии и
новейшими рифмоплетами Америки? Веселая безответственность
переполняла его. С того дня, когда он, вернувшись к себе после
какой-то занудливой лекции, объявил друзьям, что потерял зонт,
но сохранил, благодарение Богу, честь, все в один голос
предрекали ему блестящее будущее. О нем же -- по иным, но не
менее убедительным причинам -- постоянно твердила Денису слепо
обожавшая его и склонная к заблуждениям мать.
Он разочаровал их всех. Бойкие остроты стали даваться ему
все реже и реже, все реже слетали с губ мертворожденные
афоризмы. Он утратил веселость, стал безрадостным,
раздражительным, скованным. Он вдруг осознал, что за стенами
университета лежит огромный мир, и размышляя о нем, ощущал себя
оранжерейным цветком, выставленным под буйный мартовский ветер.
Жизнь уже не представлялась ему подобием барьера в скачках с
препятствиями, который следует брать с наскока; она обратилась
в клубок безобразных фактов, которые отовсюду лезут тебе в
глаза, не желая убраться с дороги. Год за годом он во время
каникул сталкивался с людьми для него новыми; с людьми, которые
снисходительно усмехались при упоминании обо всем, что он
почитал священным -- об искусстве, древностях, литературе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71