Чтобы как-то утешиться, он создает извращенные каноны
достойного и дурного. То, что делает богатый, дурно. Почему?
Потому что он, бедный, этого не делает. А почему не делает? А
потому что денег нету. Бедняк поневоле усваивает ханжеское
отношение к жизни -- интеллектуальная честность ему просто не
по карману. Он не в состоянии оплатить приобретение
необходимого опыта.
-- В сказанном вами безусловно что-то есть, -- соглашался
Эймз. -- Но, боюсь, вы все же преувеличиваете.
-- В чем повинны также Демокрит, Иисус Христос, а заодно и
Цицерон с Юлием Цезарем. Всякий склонен преувеличивать,
особенно, когда его снедает потребность сделать нечто, что он
почитает правильным. Я всерьез обижен на вас, Эймз, за то, что
вы не позволяете оказать вам денежную поддержку. Поскольку сам
я в жизни пальцем о палец не ударил, я вправе говорить о моих
деньгах совершенно свободно. Мой дед был пиратом и
работорговцем. Я точно знаю, что он ни единого пенни не
заработал честным путем. И мне представляется, что именно
поэтому вы можете, не колеблясь, их принять. Non olet(17).
Будьте, наконец, умницей, позвольте, я выпишу вам чек на пять
сотен. Единственно ради того, чтобы вам легче было справляться
со сложностями бытия и всячески им наслаждаться! Для чего же
еще существуют деньги? Вы, говорят, питаетесь одним молоком и
салатом. Так какого же черта...
-- Благодарю! У меня есть все, что нужно; во всяком
случае, достаточно, чтобы оплачивать скромные наслаждения
бытия.
-- Это какие же?
-- Чистый носовой платок время от времени. Не вижу ничего
дурного в том, чтобы скончаться в бедности.
-- Где бы я оказался, если бы мой дед тоже не видел в этом
ничего дурного? Неужели вы действительно не верите, что деньги,
как говорит Пипс, способны все подсластить?
Дневники Пипса были любимым чтением Кита. Кит называл
этого автора типичным англичанином и сожалел о том, что ныне
этот тип находится на грани вымирания. Эймз отвечал ему:
-- Ваш Пипс был гнусным карьеристом. Меня тошнит от его
снобизма, серебряной тарелки и ежемесячного умиления по поводу
своих доходов. Поражаюсь, как вы можете его читать. Он мог быть
толковым чиновником, но джентльменом не был.
-- А вам приходилось видеть джентльмена где-либо, кроме
витрины портного?
-- Да. Одного во всяком случае -- моего отца. Однако не
будем углубляться в эту тему, мы уже обсуждали ее, не так ли?
Для меня ваши деньги ничего подсластить не могут. Они не дадут
мне ни телесного здравия, ни душевного мира. Тем не менее,
спасибо.
Однако от мистера Кита, обладавшего наследственной
хваткой, было не так-то просто отделаться. Он начинал заново.
-- Джордж Гиссинг был, как и вы, человеком ученым и
тонким. И знаете, что он сказал? "Наполни деньгами кошелек
твой, ибо отсутствие в нем монеты, имеющей хождение в
Королевстве, равносильно отсутствию у тебя привилегий,
положенных человеку". Привилегий, положенных человеку:
понимаете, Эймз?
-- Он так сказал? Что ж, ничего удивительного. Я не раз
отмечал в Гиссинге вульгарные и пагубные черты.
-- Могу сказать вам, Эймз, что и вправду является
пагубным. Ваши взгляды. Вы испытываете болезненное наслаждение,
отказывая себе в самых заурядных воздаяниях, которые посылает
нам жизнь. Это разновидность самопотворства. Я хотел бы, чтобы
вы распахнули окна и впустили к себе солнце. А вы живете при
свечах. Если бы вы тщательно проанализировали свои поступки...
-- Я не сторонник тщательного самоанализа. Я считаю его
ошибкой. Я стараюсь трезво смотреть на вещи. Стараюсь логично
мыслить. И жить подобающим образом.
-- Рад, что это вам не всегда удается, -- отвечал ему Кит,
особо напирая на слово "всегда". -- Да оборонит меня небо от
чистого помыслами человека.
-- И это мы уже обсуждали раз или два, ведь так? Вам не
удастся сбить меня вашей аргументацией, хотя я, пожалуй, готов
отдать ей должное. Деньги позволяют вам умножать ваши ощущения
-- путешествовать и тому подобное. При этом вы, так сказать,
умножаете свою личность или, фигурально говоря, удлиняете сроки
своего существования, соприкасаетесь с многообразием сторон
жизни, гораздо более обильным, чем те, познание которых мог бы
позволить себе человек с моими средствами. Тело, говорите вы,
это изысканный инструмент, которому следует испытать все
богатство исполнительской техники, и прежде всего той, что
сообщает нам наитончайшие из упоительных ощущений жизни. В
сущности говоря, вам хочется стать чем-то вроде эоловой арфы. Я
допускаю, что все это не просто цепочка софизмов, вы вправе
назвать ваши рассуждения философией жизни. Но меня она ни в
малой степени не устраивает. Щеголяя передо мной вашим
гедонизмом, вы, Кит, никакого удовлетворения не получите.
Считайте, что вы имеете дело с каменной стеной. Вы говорите,
что я намеренно заграждаю пути, которыми приходят ко мне
удовольствия. А я говорю, что человеку и следует их заграждать,
если он желает питать к самому себе уважение. Я не считаю мое
тело изысканным инструментом, я считаю его окаянной помехой. Я
не хочу стать эоловой арфой, не хочу умножать мои ощущения, не
хочу расширять мой кругозор, не хочу денег, не хочу видеть
жизнь со всех ее сторон. Я сторонник точности, буквалист. Я
точно знаю, чего хочу. Я хочу заниматься делом, которым я
занимаюсь. Я хочу, чтобы мне не мешали работать. Я хочу довести
старика Перрелли до современного уровня.
-- Дорогой мой! Все мы лишь сильнее любим вас за это! И
мне приятно думать, что вы в ваших помыслах не так уж и чисты,
несмотря на столь надменные протесты. Потому что вы ведь не так
и чисты, верно?
Если после такой беседы мистер Эймз продолжал по-ослиному
упорствовать в желании сохранить чистоту своих помыслов, Кит
возвращался к психологической необходимости "соответственного
противодействия" и приводил бесконечный список королей, пап и
героев, которым хватало мудрости, чтобы в минуты досуга
противостоять постоянному напряжению, коего требовала от них
нравственная чистота. Затем, зацепившись за Александра
Македонского, "одного из величайших сынов земли", как назвал
его епископ Терлуолл, -- Александра, с чьей прискорбной
способностью "расслабляться" ученый вроде Эймза был хорошо
знаком, -- он переводил разговор в область воинской науки и
принимался разглагольствовать о чудодейственных успехах,
которые сделало со времен Александра искусство наступательных и
оборонительных военных действий -- о том, как отошла в прошлое
фаланга, как зародилась артиллерия, как изменилась
фортификационная система, о современных изобретениях по части
обороны на суше и на море, а главное воздушной обороны, о
парашютах, гидропланах...
В итоге честное лицо библиографа понемногу претерпевало
удивительные изменения. Он понимал, к чему клонится дело.
Испытываемые им опасения принимали обличие напряженного и
вежливого внимания и, как правило, мистер Эймз прерывал
разговор и откланивался настолько поспешно, насколько то
допускалось общепринятыми нормами вежливости. В подобных
случаях его посещала мысль, что его друг Кит попросту скотина.
Сокрушенно покачивая головой, он говорил себе:
-- Nihil quod tetigit non inquinavit(18).
ГЛАВА XIII
Хоть мистер Кит и имел склонность к занудству, однако если
он брался за какое-то дело, то делал его образцово, примером
чему мог служить устраиваемый им ежегодно праздник. Двух мнений
на этот счет быть не могло. В праздничный вечер деревья,
беседки и извилистые тропы его парка украшались сотнями
китайских фонариков, чей многокрасочный свет приятно смешивался
с еще более чистым блеском стоявшей в зените луны. Ни дать ни
взять страна фей, как год за годом провозглашала Герцогиня. На
что в этот раз дон Франческо, который в описываемую ночь
старался не отходить от нее ни на шаг, дабы никакая случайность
не отвратила ее от скорого уже обращения в католическую веру,
рассмеявшись, ответил:
-- Если страна фей имеет с этим местом хотя бы отдаленное
сходство, я бы с радостью в ней поселился. При условии,
конечно, что и вы будете жить где-то поблизости. А что скажете
вы, мистер Херд?
-- С удовольствием составлю вам компанию, если вы ничего
не имеете против, -- отозвался епископ. -- Это заливное само
совершенство. Оно внушило мне такое чувство, будто я стою на
пороге мира неведомых мне наслаждений. Подумать только! Боюсь,
я обращаюсь в гурмана, наподобие Лукулла. Хотя Лукулл, конечно,
был человеком умеренным. Нет, спасибо, дон Франческо, больше ни
капли! Печень, знаете ли. У меня и так уже голова кругом идет,
поверьте.
Как и предсказывал Мартен, вино лилось рекой. Да и обилие
холодных закусок просто ошеломляло, даром что все они были
приготовлены под личным присмотром прославленного повара
мистера Кита -- истинного художника, которого Кит сманил у
одного жизнелюбивого старого посла, пригрозив последнему, что
сообщит полиции о некоторых совершенных им в прошлом на
редкость постыдных поступках, о коих Его превосходительство сам
же бесхитростно поведал Киту, поклявшемуся все сохранить в
тайне.
Мистер Сэмюэль, -- джентльмен, подвизавшийся по
коммерческой части и по каким-то причинам застрявший в Клубе
"Альфа и Омега", -- окинув опытным взглядом вина, заливные из
дичи, фрукты, салаты, мороженое, фонарики и прочие услады,
произвел примерный подсчет и сообщил, после грубой прикидки,
что затраты Кита на этот маленький спектакль составляют не
менее чем трехзначную цифру. Мистер Уайт согласился, прибавив,
что хороший глоток шампанского оставляет у человека, привыкшего
к Паркеровой отраве, чувство какого-то радостного облегчения.
-- Это вы еще пунша не пробовали.
-- Ну так пошли, -- сказал Уайт.
Они пошли и вскоре присоединились к небольшому сообществу
бражников, явно чувствовавшх себя в родной стихии. В число их
входила и мисс Уилберфорс. Она всегда предпочитала держаться
поближе к источнику живительной влаги, каковым в настоящем
случае была циклопических размеров чаша с охлажденным пуншем.
Леди пребывала в превосходном настроении -- веселом, игривом и
даже кокетливом. В промежутках между возлияниями она пощипывала
соленый крекер (хотя, как правило, твердой пищи терпеть не
могла), чтобы, как она объясняла, умерить жажду, уверяя всех и
каждого, что нынче день ее рождения. Да-да, день рождения! В
общем -- ни малейшего сходства с застенчивой гостью Герцогини
-- никаких следов робости в ней не осталось.
-- Пунш при луне! -- восклицала она. -- Лучшего и желать
не приходится -- хоть в день рождения, хоть в какой другой.
На год у мисс Уилберфорс приходилось около сорока дней
рождения и каждый справлялся подобающим образом, примерно так,
как сегодняшний.
Прискорбное положение дел, даже скандальное. От такой
женщины можно было ожидать гораздо лучшего. От женщины
несомненно благородного происхождения. И так хорошо
воспитанной. Пока на острове еще имелась англиканская церковь,
она не пропускала ни одного богослужения, разве что по
воскресеньям, из-за мигрени. Нередко она оказывалась
единственной прихожанкой -- она да иногда еще мистер Фредди
Паркер, понуждаемый официальным своим положением и английским
происхождением (сколь бы сомнительными ни были его христианские
добродетели) время от времени заглядывать в церковь. Будучи
смертельными врагами, эти двое сидели на противоположных
скамьях, обмениваясь через пустой простор храма злобными
взглядами в надежде увидеть противника заснувшим, не в лад (из
одного лишь упрямства) вторя священнику и тщетно стараясь
проникнуться более милосердными чувствами, когда отощалый
молодой викарий -- обыкновенно какой-нибудь неудачник,
наскребавший с помощью таких поездок на континент несколько
фунтов, -- принимался читать из Евангелия от Иоанна. Те дни
миновали. Теперь она явно скатывалась по наклонной плоскости.
Трое членов Клуба и двое русских апостолов уже бросали жребий,
чтобы определить, кому из них выпадет приятное право отвести ее
домой. Судьба избрала мистера Ричардса, высокочтимого
вице-президента, пожилого джентльмена, которого тщательно
разделенные пробором волосы и струистая борода обращали в
истинное олицетворение респектабельности. Довольно было
взглянуть на него, чтобы увериться, что в лучшие руки леди
попасть не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71