-- А почему эти измышления стоят в твоей комнате? Разве этот великий нагваль сделал их для тебя?
-- Нет, я только присматриваю за ними.
Поднявшись, он сунул руку в карман, достал аккуратно сложенный белый носовой платок и принялся смахивать пыль с ближайшей скульптуры.
-- С тех пор, как я стал смотрителем, следить за ними -моя обязанность. Когда-нибудь с помощью всех этих чародеев, которых ты здесь видела, я должен буду вернуть их обратно.
-- А куда именно?
-- В никуда, в пространство, в вакуум.
-- И как ты собираешься это сделать?
-- С помощью той же силы, которая доставила их сюда в первый раз. Силы сновидения-наяву.
-- Если ты умеешь сновидеть так же, как все эти маги, -начала я осторожно, изо всех сил пытаясь скрыть нотки торжества в голосе, -- значит, ты и сам должен быть магом!
-- Да, но я не такой, как другие.
Его искреннее признание привело меня в замешательство.
-- А в чем же разница?
-- А, -- отмахнулся он -- абсолютно во всем. Но сейчас я не могу объяснить этого. Если я расскажу, ты только разозлишься, станешь еще более замкнутой. Когда-нибудь, однако, ты поймешь все сама, без посторонней помощи.
Я отчаянно пыталась спросить что-нибудь еще, но почувствовала, что все смешалось у меня в голове.
-- А ты можешь сказать, откуда нагваль Элиас взял эти измышления?
-- Он увидел их в сновидениях и захватил, -- ответил смотритель. -- Некоторые из них -- только копии, которые он снял с тех, что не смог забрать с собой. Остальные -настоящие, привезены отовсюду этим великим нагвалем.
Я не верила его словам, но продолжала:
-- А зачем нагваль Элиас принес их?
-- Они сами его об этом попросили.
-- Зачем?
Разведя руками, смотритель прервал мои исследования и пригласил меня заняться обедом. Его нежелание удовлетворить мое любопытство только усилило мой интерес. Я не могла понять, почему он не хочет говорить об этих хитроумных штуках, а только уклоняется от ответов. Ведь он запросто мог все мне рассказать.
Мы быстро покончили с обедом и он попросил меня достать его раскладную койку из кладовки. Зная его вкусы, я разложила ее перед занавешенной французской дверью. Удовлетворенно вздохнув, он лег, откинув голову на маленькую квадратную подушку, наполненную сушеными бобами и маисовыми зернами, которая была пришита в изголовье. Он утверждал, что она приносит сладкие сны.
-- Теперь я готов немного вздремнуть, -- сказал он, отпуская ремень на своих штанах.
Это был вежливый способ отделаться от меня.
Раздосадованная его отказом говорить о скульптурах, я свалила нашу посуду на поднос и вылетела из комнаты. Его храп провожал меня всю дорогу до кухни.
Из патио слышался звон гитарных струн.
Я машинально потянулась за фонариком, который держала возле гамака, и посмотрела на часы. Было немногим за полночь. Завернувшись потуже в одеяло, я на цыпочках вышла в коридор, ведущий в патио.
Посреди дворика какой-то мужчина, сидя на тростниковом стуле, играл на гитаре. Я не могла видеть его лица, но знала, что это все тот же Исидоро Балтасар, и я уже видела и слышала его, когда попала сюда впервые. Как и тогда, заметив меня, мужчина сразу перестал играть, поднялся со стула и вошел в дом.
Едва я вернулась в свою комнату, как он снова начал перебирать струны. Я уже задремала, когда услышала его чистый сильный голос. Он пел, обращаясь к ветру, маня его из глубины молчания и пустоты.
И, словно откликаясь на его печальный зов, ветер набирал силу. Он свистел в ветвях чапарраля, срывал сухие листья с деревьев и, шурша, сметал их в кучи напротив дома.
Рывком я открыла дверь в патио. Ветер заполнил комнату невыразимой печалью. В ней не было слез, но лишь меланхолия одиночества и пустоты, праха и древних теней. Ветер с легкостью кружил по комнате. Я ловила его каждым движением легких. Он оседал у меня в груди, и чем глубже я дышала, тем легче себя чувствовала.
Я вышла наружу и, пробираясь между высокими кустами, направилась за дом. Луна ярко освещала выбеленные стены домика и широкую открытую лужайку, расчищенную от леса. Опасаясь, что меня могут заметить, я перебегала от дерева к дереву и, прячась в густой, тени крон, наконец добралась до двух цветущих апельсинов за стеной, прикрывающей дорожку к домику.
Из-за чапарраля ветер доносил звуки легкого смеха и неясные обрывки разговора. Собрав все свое мужество, я дерзко ринулась вдоль дорожки и очутилась перед дверью маленького темного дома. Дрожа от волнения, я пробралась к открытому окну и узнала голоса Делии и Флоринды. Но край окна был слишком высоко, и мне не было видно, что они делают.
Я ожидала услышать что-нибудь значительное, откровение, которое поразило бы мой разум, привело бы меня в восторг и помогло бы мне в том, ради чего я была здесь -- победить мою неспособность к сновидению. Но они только сплетничали, и я настолько увлеклась их злорадными перешептываниями, что несколько раз рассмеялась вслух, забыв об осторожности.
Сначала я думала, что они болтают о ком-то постороннем, однако, прислушавшись, поняла, что речь идет о женщинах -сновидящих и наиболее язвительные замечания направлены против Нелиды.
Они говорили, что после стольких лет она все еще неспособна уйти из объятий этого мира. Она не только полна самодовольства -- они утверждали, что она целыми днями торчит перед зеркалом -- но еще и похотлива. Она делает все, что в ее силах, чтобы быть сексуально привлекательной и соблазнить нагваля Мариано Аурелиано. Одна из женщин злорадно заметила, что, в конце концов, она единственная, кто может пристроить его чудовищный возбужденный член.
Затем они заговорили о Кларе. Они назвали ее важной слонихой, считающей своей обязанностью одарить каждого благодеянием. Объектом ее внимания в данный момент был нагваль Исидоро Балтасар, и она собиралась преподнести ему свое обнаженное тело. Не для того, чтобы отдаваться, а лишь только чтобы демонстрировать: один раз утром и один раз в сумерках. Она была убеждена, что таким образом познает сексуальную удаль молодого нагваля.
Дальше речь пошла о Зулейке. Они сказали, что у нее мания считать себя святой, девой Марией. Ее так называемая духовность -- не что иное, как безумие. Время от времени разум покидает ее и, когда бы ни случился такой припадок помешательства, она начинает мыть весь дом снизу доверху, даже камни в патио и на поляне.
Затем настала очередь Хермелинды. Ее изобразили как очень рассудительную, очень правильную -- настоящую представительницу средних классов. Как и Нелида, она спустя столько лет не могла удержаться от стремления быть идеальной женщиной и безупречной домохозяйкой. Хотя она совсем не умела готовить и шить, занимать гостей беседой или игрой на фортепиано, она хотела, -говорили они смеясь, -- чтобы ее считали образцом женственности, как Нелида хотела выглядеть капризной и озорной.
-- Если хотя бы две из них объединят свои способности, -заметил чей-то голос, -- то получится женщина, идеальная для своего господина: безукоризненная на кухне или в гостиной, одетая в передник или вечернее платье, и безупречная в спальне, задирающая юбку, когда бы хозяин ни захотел этого.
Когда наступила тишина, я бегом вернулась в дом, в свою комнату и бросилась в гамак. Однако, сколько ни пыталась, заснуть больше не смогла. Мне казалось, будто какая-то защитная оболочка вокруг меня разорвалась, уничтожив все наслаждение, все очарование пребывания в доме магов. Мне оставалось лишь думать о том, что вместо того, чтобы наслаждаться жизнью в Лос-Анжелесе, я проторчала здесь, в Соноре, в компании выживших из ума старух, занятых только болтовней.
Я пришла сюда за советом. Но на меня не обращали внимания, принудив к обществу дряхлого старика, которого я к тому же считала женщиной. К тому времени, когда мы со смотрителем сели завтракать, я привела себя в такое состояние праведного гнева, что не могла проглотить ни кусочка.
-- Что случилось? -- спросил старик, внимательно глядя на меня. Обычно он избегал смотреть прямо в глаза. -- Ты не хочешь есть?
Я в бешенстве подняла глаза и, отбросив все попытки удержать себя в руках, обрушила на него всю тяжесть накопившегося во мне гнева и несбывшихся надежд.
Продолжая причитать, я внезапно ощутила проблеск рассудительности и попыталась убедить себя в том, что старик ни в чем не виноват, что он не делал мне ничего плохого, и я должна быть только благодарна ему. Но меня уже невозможно было остановить. Мои мелкие обиды обрели свою собственную жизнь, а голос становился все более пронзительным по мере того, как я все больше преувеличивала и искажала события последних дней. С чувством злорадного удовлетворения я рассказала ему, как подслушивала этой ночью.
-- Они ни в чем не хотят помогать мне, -- самоуверенно утверждала я. -- Они заняты только сплетнями и говорят ужасные вещи о женщинах-сновидицах.
-- Что же такое ты услышала?
С огромным удовольствием, удивляясь своей необычной способности припомнить каждую деталь их злобных замечаний, я рассказала ему все.
-- Очевидно, они говорили о тебе, -- заявил он, когда я кончила говорить, -- образно, разумеется.
Он подождал, пока его слова дойдут до меня, и не дожидаясь, когда я начну возражать, невинно спросил:
-- А разве ты хоть немного не похожа на всех тех, о ком они говорили?
-- На черта я похожа! -- взорвалась я. -- Мне надоел этот шизофренический бред. Я не хочу этого слышать даже от образованного человека, и меньше всего -- от тебя, проклятый пеон!
От неожиданности он широко раскрыл глаза, его худощавые плечи опустились. Я не чувствовала ни малейшего сострадания к нему, мне было только жаль себя и своего времени, потраченного на то, чтобы рассказать ему все это.
Я уже была готова признать, что зря проделала этот длинный и трудный путь ночью, когда заметила его взгляд, полный такого презрения, что мне стало стыдно за свою несдержанность.
-- Если ты будешь держать себя в руках, то поймешь, что маги ничего не делают только для собственного развлечения, чтобы произвести на кого-то впечатление или просто дать выход своей магической силе, -- сказал он с подчеркнутым спокойствием. -- Все их поступки имеют свою цель и причину.
Он внимательно посмотрел на меня с таким выражением, что мне захотелось убраться прочь.
-- И перестань ходить с таким видом, будто у тебя каникулы, -- отметил он. -- Для магов ты -- у них в плену, а не на празднике.
-- Что ты пытаешься объяснить мне? Говори сразу, не тяни! -- гневно потребовала я.
-- Как можно сказать еще понятней? -- обманчивая мягкость его голоса скрывала от меня истинный смысл слов. -- Маги все сказали тебе прошлой ночью. В образе четырех женщин планеты сновидящих они показали тебе, кто ты есть на самом деле: шлюха с манией величия.
Я была настолько ошеломлена, что на мгновение застыла. Затем гнев, горячий, как лава, мгновенно заполнил все мое тело.
-- Ты -- жалкий ничтожный кусок дерьма! -- завизжала я и двинула его ногой в пах. И еще не коснувшись его, я уже видела маленького старого ублюдка извивающимся от боли на земле. Однако мой пинок так и не достиг цели: с проворством призового борца смотритель отскочил в сторону.
Продолжая широко улыбаться, он смотрел на меня, тяжело дышащую и стонущую, -- жестко и холодно.
-- Ты пытаешься проделать с нагвалем Исидоро Балтасаром все те штуки, о которых они говорили. Ты так воспитана. Подумай об этом вместо того, чтобы злиться.
Я хотела заговорить, но не могла произнести ни слова. Меня поразило не столько то, что он говорил, сколько его отрешенно безразличный, холодный тон. Я бы предпочла, чтобы он накричал на меня. По крайней мере, я бы знала, что мне делать: кричала бы еще громче.
Сопротивляться не имело смысла. Я убеждала себя, что он не прав, что он просто злой и дряхлый старик. Я уже не сердилась на него, но и не собиралась воспринимать всерьез.
-- Я надеюсь, ты не собираешься лить слезы, -- предупредил он, прежде чем я оправилась от шока.
Несмотря на свою решимость не сердиться на старого ублюдка, я покраснела от злости.
-- Конечно, нет, -- бросила я и, желая достать его ногой еще раз, закричала, что он всего лишь уборщик куриного дерьма и заслужил, чтобы его поколотили за наглость; но его тяжелый безжалостный взгляд лишил меня энергии.
Все тем же учтивым невыразительным тоном он каким-то образом сумел убедить меня в том, что я должна попросить у него прощения.
-- Мне очень жаль, -- извинилась я искренне. -- Мое плохое настроение и ужасные манеры всегда берут верх.
-- Я знаю. Они предупредили меня об этом, -- сказал он серьезно и добавил уже улыбаясь: -- Ешь.
Весь завтрак я чувствовала себя не в своей тарелке. Я медленно жевала, незаметно наблюдая за ним, и видела, что он не злится на меня, хоть и не делает ни малейшего усилия, чтобы продемонстрировать это.
Я пыталась утешить себя этой мыслью, но не нашла в ней ничего успокаивающего. Я чувствовала, что его безразличие не было ни умышленным ни надуманным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50