Вначале Ронни всерьез заверял, что ничто не принудит его снизить требования «Взгляда» и пустить в свою студию этого самовлюбленного болтуна, но явным преимуществам Хамера мог противопоставить немногое. Возможно, лучше отступить, пока разрыв в престиже не сузится. Или пока принципиальность Ронни не победит Хамера. Он пробормотал что-то для приличия, а Хамер настаивал:
– Вы заслужили это. Во всяком случае, я так думаю. Я знаю ваше упорство. Все еще ведете колонку в «Санди скетч»?
– В «Санди сан». Да, не хочу отступать.
– Извините. Конечно же! Мы ее не выписываем. Нет времени прочесть половину того, что приходит, – цветную рекламу, страницы бизнеса и прочую дребедень. Работаете над новой книгой?
– Весной выйдет.
– Господи! Вас не согнуть, верно, Рон? А эта о чем?
– О зубных врачах.
– О! Боюсь, вы меня не найдете среди читателей. До смерти боюсь этих гадов.
Шофер (мох в его ушах поблескивал на солнце) сказал:
– Мой зубодер даст вам успокаивающее. Говорит, это вполовину облегчает его работу.
– Эй, старина, придержите язык, – попросил нараспев Хамер. – Хватит с меня на сегодня ваших вонючих комментариев.
И продолжал, обращаясь к Ронни:
– У вас это должно хорошо получиться. А сколько продано той, что о психиатрах?
– Примерно восемнадцать тысяч.
– Ха, чертовски здорово. – Хамер выкатил глаза, показывая, как потрясен. Затем несколько раз тряхнул головой. И задумчиво спросил: – Сколько вам лет, Ронни?
– Тридцать шесть.
Хамер шумно втянул носом воздух…
Явно настала пора переходить к делу.
– Кого вы заполучили на сегодня, Билл?
– Не очень занятная компания, боюсь. Можно сказать, что в некоторых областях мы вычерпали бочку до дна. – Хамер подкрепил это базарное выражение, назвав актрису, известную свободомыслием, весьма почтенного музыковеда, корреспондентку – лауреата международной премии и парламентария-либерала. Все были достаточно знамениты, чтобы оказаться более чем желанными для Ронни, как бы ни были агрессивны или скучны. Под конец Хамер сказал, что в отличие от передачи прошлой недели эта «ничего не открыла и никого не потрясла».
– А кого вы раздобыли в тот раз? – спросил Ронни, хотя, конечно, прекрасно знал. – Я не успел тогда вовремя, задержался в студии.
– Жалко, старина, что пропустили. – Хамер снова выкатил глаза – чтобы показать, что видит его насквозь, но не обижается. – Это была одна из лучших дискуссий, какие я устраивал. Или видел.
На сей раз он назвал знаменитого дамского портного, эстрадного певца и чемпиона по боксу, который, добавил Билл, говорил больше всех.
Ронни казался потрясенным:
– О чем же шла речь? О марихуане? Кажется, припоминаю.
– Нет, о марихуане была предыдущая. А тут об АПАРТЕИДЕ.
– Хм. – Ронни очень надеялся, что они с Хамером не начнут спорить об апартеиде. Это удовольствие он может получить в любом доме, да и в студии. Ронни считали политиком, притом левым, поскольку политика, и особенно левая, была в моде, а значит, помогала продвинуться. Мода переменится (он давал на это от полутора до двух лет), и Ронни подчинится ей. Он втайне работал над романом о ДОБРОМ чиновнике в Анголе, где провел в прошлом году десять дней. Договорился с очень солидным издателем, что ранняя и совершенно забытая книга его стихов (зарифмованных, ритмичных и в каком-то роде осмысленных) появится как перепечатка в один день с романом. День решил выбрать сам. Он также работал над своей внешностью, смягчая яркость рубашек, сужая галстуки, отказываясь от полосатых, как леденцы, курток, подкарауливая момент, когда можно будет стричься покороче. Как сказал Хамер, Ронни заслуживал продвижения. Но сейчас действовал вопреки интересам карьеры. Позволил чувствам пересилить стремление продвинуться, то есть потворствовал тому, что считал своим недостатком. Хамер говорил, что все мы в Англии несем долю вины за судьбу черных и цветных в Южной Африке. Ронни, не спрашивая себя, согласен ли он с Хамером или нет, понял, что больше не вытерпит ни секунды: чем слушать болтовню об АПАРТЕИДЕ, лучше уж пойти на пьесу Арнольда Уэскера.
И, не оставив собеседнику и доли секунды на возражения, выпалил одним духом:
– Это совершенно верно, но, Билл, если можно отвлечься, пока мы не приехали, что за люди тусуются у Райхенбергеров, он адвокат, верно?
От такой диверсии на менее натренированном лице, чем Хамерово, показалось бы удивление и недовольство. В глубине души – маленькой области, не соприкасавшейся с остальным Хамером, – он был совершенно равнодушен к судьбе Южной Африки, как и к остальной части мира, лежащей вне орбиты телевидения и газет. Да и там выбирал о чем заботиться. Но все равно такой резкий поворот разговора – вместо, скажем, атаки на роль Англии в бурской войне или сравнения с Освенцимом (что явно подготовило бы следующий ход в игре!) – был крайне неуместен. Возможно, он переоценил Апплиарда. Хамер гадал, почему этот лицемерный, тщеславный подонок решил отбросить их взаимные маневры, – ДА кто поверит, что помешавшийся на моде засранец, карабкаясь по служебной лестнице вверх на пузе, обдирая коленки, не знал того, что знает весь Лондон, – кто бывает у Райхенбергеров. Впрочем, что такого во «Взгляде»? Дешевая журналистика. Газетная дрянь.
Такие мысли пронеслись по исхоженным тропинкам в уме Хамера, пока он терпеливо объяснял:
– Адриан Райхенбергер – первоклассный адвокат, общество, как я понимаю, в основном юристы. Но, по правде, это вечера Антонии. Вы должны были слышать об этом, Ронни.
– Кажется, что-то в этом роде припоминаю.
– Мм… – Хамер выглянул в окно. Взгляд его выхватывал там и сям белого человека среди сновавших пакистанцев и вестиндийцев. – Антония невероятно точно определяет людей. Прямо сверхъестественно. Прошлый раз тут была пара из попсов – как их, чертей, звали? – «Проплывающие облака». Говоря откровенно, проплывали вдвое медленнее, чем надо. Строили из себя принцесс. Ладно. Но я хотел сказать, что Антония умеет схватиться за тех, кто может прогреметь. ВЫ поразитесь, если скажу, сколько в моих программах людей, которых впервые встретил здесь. Вряд ли нужно добавлять, что встретил и множество дебилов.
Хамер рассмеялся. Этот смех, звучавший на экране, не раз восхищал Ронни, означая, что собеседники совершенно откровенны друг с другом. Стремясь снизить этот эффект, надеясь также, что противник недооценит его, посчитав наивным юнцом, и действительно желая знать обстановку, Ронни сказал:
– А как насчет пташек?
– Пта… О да. – Остатки улыбки исчезли. Хамер сам был отъявленным повесой, но говорить о таких вещах можно по-всякому. – Думаю, человек вроде вас может приглядеть у Антонии что-нибудь интересующее его.
Ронни и нашел, хотя не сразу. В их игре в откровенность сложилась патовая ситуация; машина подъехала к линии мрачных, но, видимо, богатых домов напротив Риджент-канала. Хамер дал инструкции, когда забрать его (подкрепив их улыбающейся угрозой), и желтокожий в белом пиджаке впустил обоих в большой квадратный холл. Прежде чем найти выпивку и врезаться в одну из галдящих групп, видимо, заполонивших дом, Ронни успел сказать себе, что недавний раунд он в конце концов выиграл по очкам. Хамер Досадует на то, что его грубо перебили, но скоро вместо этого заподозрил, что превращается в человека, которого можно грубо перебить…
– Отдадим ублюдкам должное, – сказал себе Ронни, когда пошел на дело с джином и лимоном в руке. Сперва хозяйка. Вскоре он нашел ее, шатенку в красном полотняном платье. В углу среди чего-то вроде зарослей крашеной травы она говорила о спектакле Королевского театра с незнакомым бородачом в сапогах – типичный пенек из передач Билла Хамера, подумал Ронни. Увидев его, Райхенбергер схватила сапогоносца за загривок и крутанула в нужном направлении.
– Как говорится, смотрите, какие люди здесь, – сказала она, слегка встряхнув сапогоносца. – Сокрушитель сердец собственной персоной! Юный Локинвар с ТВ! Мило, что вы пришли, мистер Апплиард.
Возможно, ее слова были язвительны, но не тон и не манеры. Такая речь была в ее стиле. Если принять всерьез весь этот залп, можно забеспокоиться. Но, конечно, Ронни был на седьмом небе от такого приема. Теперь не нужно завоевывать ее внимание, внушать, что ты важная особа, следует лишь показать себя очень интересным и не испорченным успехом, и тебя пригласят опять. Самое большее десять минут работы, после чего можно перейти к задачам потруднее: 1) сблизиться и поэксплуатировать кое-кого из прочих важных особ и 2) приручить какую-нибудь свободную или плохо охраняемую пташку.
Операция заняла вместо десяти минут все двадцать, но обещала пропорционально большую прибыль. Потом сапогоносца выпроводили, но прежде (Ронни отметил это с удовлетворением) в должной мере расписали, как приятно его общество и как легко будет, когда все вернутся после каникул, устроить новую встречу, а потом вдруг перескочили на сына, изучающего искусство, чьи трудности понять может только Ронни. Из рассказа выходило, что трудности пустяковые, просто юнец – бездарный лентяй, но Ронни блистательно доказал, не предложив никакой реальной помощи, что именно он, Ронни, здесь необходим. Сперва лицемерно удивился, что у миссис Райхенбергер может быть сын трудного возраста. Под конец сделал глазки и, изменив голос, намекнул, что не прочь переспать с ней. Риск быть пойманным на слове был невелик в сравнении с уверенностью, что его пригласят еще на вечера старой шлюхи.
Когда крошечный художник и его довольно крупная пташка вступили в «пампасы», Ронни ретировался. Парень этот шел в гору, и неплохо, но уже около десяти лет. Пора или влезть на вершину, или скатиться вниз; во всяком случае, он не для Ронни. Пташка тоже: она была в старомодных очках и, видимо, набелилась перед выходом в свет.
Неподалеку Хамер, бросивший Ронни, как только приехали, пытался припереть к стенке журналистку из воскресной газеты. Одних ее гигантских ноздрей было достаточно, чтобы понять: она нужна ему для рецензии на передачу, не для постели. И все же ради того, чтобы прочесть ее заметку, не говоря уж о том, чтобы услышать разговоры о ней… Ронни переменил направление, миновал актера, в сверкающем зеленом костюме, телевизионную даму, которая ужасно разговаривает с малышами, оператора с вертящимся карликовым пуделем в руках, хлыща в офицерской форме времен Виктории, сучку, разодетую, как испанская герцогиня, обжору и выпивоху, который отважно пил и ел, не отходя от буфета. Никто из них не был нужен Ронни. Он оставил их и пошел в холл, к столу выпивок.
Спиртное не очень интересовало Ронни Апплиарда, скорее он не одобрял выпивки, считая ее преградой в двух сферах – карьере и сексе. Но ради успеха требовалось показать себя компанейским парнем и кое-что смыслящим в выпивке. В таких делах, как ЭТО (а инстинкт начинал подсказывать, что будет не так, как сулил Хамер), глотнуть, конечно, следует. Он метнулся к лимонной водке, напитку, у которого и вкуса выпивки нет, и продолжал искать взглядом что-нибудь стоящее.
Не может быть, чтобы все вокруг болтали без передышки; наверно, только так кажется. Странно, но именно в следующие мгновения большинство умолкло. Примерно через секунду люди вновь загалдели, но Ронни успел различить мужской голос, гремевший в дикой ярости.
Никто, похоже, не заметил этого, кроме Ронни. Из чистого любопытства он зашагал через зал к нише, частично отделенной от зала, в прошлом, возможно, маленькой передней. Остановился перед портретом старикана в епископском облачении – явно не предок Райхенбергеров – и заглянул украдкой в арку в разводах плесени. Да, это здесь.
Спиной к нему стояла фигура, с первого взгляда не то мальчик, не то девушка – короткая стрижка, узкие бедра, потрепанный зеленый свитер, выцветшие синие джинсы. Но первые же движения изобличали женственность. Перед девушкой – мужчина лет сорока, краснощекий, в дорогом костюме, что-то ей настойчиво говорящий. После недавнего взрыва он порядком приутих, но слов, как и тогда, нельзя было понять. Однако все было ясно, судя по глазам, губам, жестам, почти шекспировским. Последний, яростный жест, из тех, какими Гамлет мог бы послать Офелию в монастырь, был сделан почти сразу после появления Ронни, и мужчина ушел, нырнул в арку и, свирепо взглянув на Ронни, направился к двери. Она пошла следом за ним. Ронни, наблюдавший за краснолицым, повернулся и обнаружил, что девушка тоже повернулась и смотрит на него.
Девушка? Секунду он гадал: не мальчик ли? Есть ли у нее грудь или нет, скрывали складки толстого свитера, и отсутствовала косметика на лице, и тени мужественности нет. Если бы лицо не было столь своеобразно, он бы поклялся, что в жизни не видел такого привлекательного. Ронни раньше не представлял, что лицо может быть таким бледным, что к нему так могут идти прямые волосы оттенка львиной гривы, что веснушки и родинки бывают одного цвета с глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Вы заслужили это. Во всяком случае, я так думаю. Я знаю ваше упорство. Все еще ведете колонку в «Санди скетч»?
– В «Санди сан». Да, не хочу отступать.
– Извините. Конечно же! Мы ее не выписываем. Нет времени прочесть половину того, что приходит, – цветную рекламу, страницы бизнеса и прочую дребедень. Работаете над новой книгой?
– Весной выйдет.
– Господи! Вас не согнуть, верно, Рон? А эта о чем?
– О зубных врачах.
– О! Боюсь, вы меня не найдете среди читателей. До смерти боюсь этих гадов.
Шофер (мох в его ушах поблескивал на солнце) сказал:
– Мой зубодер даст вам успокаивающее. Говорит, это вполовину облегчает его работу.
– Эй, старина, придержите язык, – попросил нараспев Хамер. – Хватит с меня на сегодня ваших вонючих комментариев.
И продолжал, обращаясь к Ронни:
– У вас это должно хорошо получиться. А сколько продано той, что о психиатрах?
– Примерно восемнадцать тысяч.
– Ха, чертовски здорово. – Хамер выкатил глаза, показывая, как потрясен. Затем несколько раз тряхнул головой. И задумчиво спросил: – Сколько вам лет, Ронни?
– Тридцать шесть.
Хамер шумно втянул носом воздух…
Явно настала пора переходить к делу.
– Кого вы заполучили на сегодня, Билл?
– Не очень занятная компания, боюсь. Можно сказать, что в некоторых областях мы вычерпали бочку до дна. – Хамер подкрепил это базарное выражение, назвав актрису, известную свободомыслием, весьма почтенного музыковеда, корреспондентку – лауреата международной премии и парламентария-либерала. Все были достаточно знамениты, чтобы оказаться более чем желанными для Ронни, как бы ни были агрессивны или скучны. Под конец Хамер сказал, что в отличие от передачи прошлой недели эта «ничего не открыла и никого не потрясла».
– А кого вы раздобыли в тот раз? – спросил Ронни, хотя, конечно, прекрасно знал. – Я не успел тогда вовремя, задержался в студии.
– Жалко, старина, что пропустили. – Хамер снова выкатил глаза – чтобы показать, что видит его насквозь, но не обижается. – Это была одна из лучших дискуссий, какие я устраивал. Или видел.
На сей раз он назвал знаменитого дамского портного, эстрадного певца и чемпиона по боксу, который, добавил Билл, говорил больше всех.
Ронни казался потрясенным:
– О чем же шла речь? О марихуане? Кажется, припоминаю.
– Нет, о марихуане была предыдущая. А тут об АПАРТЕИДЕ.
– Хм. – Ронни очень надеялся, что они с Хамером не начнут спорить об апартеиде. Это удовольствие он может получить в любом доме, да и в студии. Ронни считали политиком, притом левым, поскольку политика, и особенно левая, была в моде, а значит, помогала продвинуться. Мода переменится (он давал на это от полутора до двух лет), и Ронни подчинится ей. Он втайне работал над романом о ДОБРОМ чиновнике в Анголе, где провел в прошлом году десять дней. Договорился с очень солидным издателем, что ранняя и совершенно забытая книга его стихов (зарифмованных, ритмичных и в каком-то роде осмысленных) появится как перепечатка в один день с романом. День решил выбрать сам. Он также работал над своей внешностью, смягчая яркость рубашек, сужая галстуки, отказываясь от полосатых, как леденцы, курток, подкарауливая момент, когда можно будет стричься покороче. Как сказал Хамер, Ронни заслуживал продвижения. Но сейчас действовал вопреки интересам карьеры. Позволил чувствам пересилить стремление продвинуться, то есть потворствовал тому, что считал своим недостатком. Хамер говорил, что все мы в Англии несем долю вины за судьбу черных и цветных в Южной Африке. Ронни, не спрашивая себя, согласен ли он с Хамером или нет, понял, что больше не вытерпит ни секунды: чем слушать болтовню об АПАРТЕИДЕ, лучше уж пойти на пьесу Арнольда Уэскера.
И, не оставив собеседнику и доли секунды на возражения, выпалил одним духом:
– Это совершенно верно, но, Билл, если можно отвлечься, пока мы не приехали, что за люди тусуются у Райхенбергеров, он адвокат, верно?
От такой диверсии на менее натренированном лице, чем Хамерово, показалось бы удивление и недовольство. В глубине души – маленькой области, не соприкасавшейся с остальным Хамером, – он был совершенно равнодушен к судьбе Южной Африки, как и к остальной части мира, лежащей вне орбиты телевидения и газет. Да и там выбирал о чем заботиться. Но все равно такой резкий поворот разговора – вместо, скажем, атаки на роль Англии в бурской войне или сравнения с Освенцимом (что явно подготовило бы следующий ход в игре!) – был крайне неуместен. Возможно, он переоценил Апплиарда. Хамер гадал, почему этот лицемерный, тщеславный подонок решил отбросить их взаимные маневры, – ДА кто поверит, что помешавшийся на моде засранец, карабкаясь по служебной лестнице вверх на пузе, обдирая коленки, не знал того, что знает весь Лондон, – кто бывает у Райхенбергеров. Впрочем, что такого во «Взгляде»? Дешевая журналистика. Газетная дрянь.
Такие мысли пронеслись по исхоженным тропинкам в уме Хамера, пока он терпеливо объяснял:
– Адриан Райхенбергер – первоклассный адвокат, общество, как я понимаю, в основном юристы. Но, по правде, это вечера Антонии. Вы должны были слышать об этом, Ронни.
– Кажется, что-то в этом роде припоминаю.
– Мм… – Хамер выглянул в окно. Взгляд его выхватывал там и сям белого человека среди сновавших пакистанцев и вестиндийцев. – Антония невероятно точно определяет людей. Прямо сверхъестественно. Прошлый раз тут была пара из попсов – как их, чертей, звали? – «Проплывающие облака». Говоря откровенно, проплывали вдвое медленнее, чем надо. Строили из себя принцесс. Ладно. Но я хотел сказать, что Антония умеет схватиться за тех, кто может прогреметь. ВЫ поразитесь, если скажу, сколько в моих программах людей, которых впервые встретил здесь. Вряд ли нужно добавлять, что встретил и множество дебилов.
Хамер рассмеялся. Этот смех, звучавший на экране, не раз восхищал Ронни, означая, что собеседники совершенно откровенны друг с другом. Стремясь снизить этот эффект, надеясь также, что противник недооценит его, посчитав наивным юнцом, и действительно желая знать обстановку, Ронни сказал:
– А как насчет пташек?
– Пта… О да. – Остатки улыбки исчезли. Хамер сам был отъявленным повесой, но говорить о таких вещах можно по-всякому. – Думаю, человек вроде вас может приглядеть у Антонии что-нибудь интересующее его.
Ронни и нашел, хотя не сразу. В их игре в откровенность сложилась патовая ситуация; машина подъехала к линии мрачных, но, видимо, богатых домов напротив Риджент-канала. Хамер дал инструкции, когда забрать его (подкрепив их улыбающейся угрозой), и желтокожий в белом пиджаке впустил обоих в большой квадратный холл. Прежде чем найти выпивку и врезаться в одну из галдящих групп, видимо, заполонивших дом, Ронни успел сказать себе, что недавний раунд он в конце концов выиграл по очкам. Хамер Досадует на то, что его грубо перебили, но скоро вместо этого заподозрил, что превращается в человека, которого можно грубо перебить…
– Отдадим ублюдкам должное, – сказал себе Ронни, когда пошел на дело с джином и лимоном в руке. Сперва хозяйка. Вскоре он нашел ее, шатенку в красном полотняном платье. В углу среди чего-то вроде зарослей крашеной травы она говорила о спектакле Королевского театра с незнакомым бородачом в сапогах – типичный пенек из передач Билла Хамера, подумал Ронни. Увидев его, Райхенбергер схватила сапогоносца за загривок и крутанула в нужном направлении.
– Как говорится, смотрите, какие люди здесь, – сказала она, слегка встряхнув сапогоносца. – Сокрушитель сердец собственной персоной! Юный Локинвар с ТВ! Мило, что вы пришли, мистер Апплиард.
Возможно, ее слова были язвительны, но не тон и не манеры. Такая речь была в ее стиле. Если принять всерьез весь этот залп, можно забеспокоиться. Но, конечно, Ронни был на седьмом небе от такого приема. Теперь не нужно завоевывать ее внимание, внушать, что ты важная особа, следует лишь показать себя очень интересным и не испорченным успехом, и тебя пригласят опять. Самое большее десять минут работы, после чего можно перейти к задачам потруднее: 1) сблизиться и поэксплуатировать кое-кого из прочих важных особ и 2) приручить какую-нибудь свободную или плохо охраняемую пташку.
Операция заняла вместо десяти минут все двадцать, но обещала пропорционально большую прибыль. Потом сапогоносца выпроводили, но прежде (Ронни отметил это с удовлетворением) в должной мере расписали, как приятно его общество и как легко будет, когда все вернутся после каникул, устроить новую встречу, а потом вдруг перескочили на сына, изучающего искусство, чьи трудности понять может только Ронни. Из рассказа выходило, что трудности пустяковые, просто юнец – бездарный лентяй, но Ронни блистательно доказал, не предложив никакой реальной помощи, что именно он, Ронни, здесь необходим. Сперва лицемерно удивился, что у миссис Райхенбергер может быть сын трудного возраста. Под конец сделал глазки и, изменив голос, намекнул, что не прочь переспать с ней. Риск быть пойманным на слове был невелик в сравнении с уверенностью, что его пригласят еще на вечера старой шлюхи.
Когда крошечный художник и его довольно крупная пташка вступили в «пампасы», Ронни ретировался. Парень этот шел в гору, и неплохо, но уже около десяти лет. Пора или влезть на вершину, или скатиться вниз; во всяком случае, он не для Ронни. Пташка тоже: она была в старомодных очках и, видимо, набелилась перед выходом в свет.
Неподалеку Хамер, бросивший Ронни, как только приехали, пытался припереть к стенке журналистку из воскресной газеты. Одних ее гигантских ноздрей было достаточно, чтобы понять: она нужна ему для рецензии на передачу, не для постели. И все же ради того, чтобы прочесть ее заметку, не говоря уж о том, чтобы услышать разговоры о ней… Ронни переменил направление, миновал актера, в сверкающем зеленом костюме, телевизионную даму, которая ужасно разговаривает с малышами, оператора с вертящимся карликовым пуделем в руках, хлыща в офицерской форме времен Виктории, сучку, разодетую, как испанская герцогиня, обжору и выпивоху, который отважно пил и ел, не отходя от буфета. Никто из них не был нужен Ронни. Он оставил их и пошел в холл, к столу выпивок.
Спиртное не очень интересовало Ронни Апплиарда, скорее он не одобрял выпивки, считая ее преградой в двух сферах – карьере и сексе. Но ради успеха требовалось показать себя компанейским парнем и кое-что смыслящим в выпивке. В таких делах, как ЭТО (а инстинкт начинал подсказывать, что будет не так, как сулил Хамер), глотнуть, конечно, следует. Он метнулся к лимонной водке, напитку, у которого и вкуса выпивки нет, и продолжал искать взглядом что-нибудь стоящее.
Не может быть, чтобы все вокруг болтали без передышки; наверно, только так кажется. Странно, но именно в следующие мгновения большинство умолкло. Примерно через секунду люди вновь загалдели, но Ронни успел различить мужской голос, гремевший в дикой ярости.
Никто, похоже, не заметил этого, кроме Ронни. Из чистого любопытства он зашагал через зал к нише, частично отделенной от зала, в прошлом, возможно, маленькой передней. Остановился перед портретом старикана в епископском облачении – явно не предок Райхенбергеров – и заглянул украдкой в арку в разводах плесени. Да, это здесь.
Спиной к нему стояла фигура, с первого взгляда не то мальчик, не то девушка – короткая стрижка, узкие бедра, потрепанный зеленый свитер, выцветшие синие джинсы. Но первые же движения изобличали женственность. Перед девушкой – мужчина лет сорока, краснощекий, в дорогом костюме, что-то ей настойчиво говорящий. После недавнего взрыва он порядком приутих, но слов, как и тогда, нельзя было понять. Однако все было ясно, судя по глазам, губам, жестам, почти шекспировским. Последний, яростный жест, из тех, какими Гамлет мог бы послать Офелию в монастырь, был сделан почти сразу после появления Ронни, и мужчина ушел, нырнул в арку и, свирепо взглянув на Ронни, направился к двери. Она пошла следом за ним. Ронни, наблюдавший за краснолицым, повернулся и обнаружил, что девушка тоже повернулась и смотрит на него.
Девушка? Секунду он гадал: не мальчик ли? Есть ли у нее грудь или нет, скрывали складки толстого свитера, и отсутствовала косметика на лице, и тени мужественности нет. Если бы лицо не было столь своеобразно, он бы поклялся, что в жизни не видел такого привлекательного. Ронни раньше не представлял, что лицо может быть таким бледным, что к нему так могут идти прямые волосы оттенка львиной гривы, что веснушки и родинки бывают одного цвета с глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27