Повернулся, поглядел на Ронни и несколько раз кивнул.
– Должен сказать, Апплиард, – произнес он почти самым высоким голосом, – вы, по-моему, весьма странно добиваетесь своего. Пятиминутного разговора с вами достаточно, чтобы довести Симон до отчаяния.
– Вы не понимаете, – сказал Ронни, – но спорить не будем.
– Конечно, не будем. Уезжаете в воскресенье, верно? Мм. Целых три дня.
Эти целых три дня были для Ронни в миллион раз тоскливее, чем для Болдоков. Что ему было делать, кроме стараний не попадаться никому под ноги насколько возможно? Нечем было занять мысли. Не будь так много поставлено на кон, он бы в два счета связался по проводу с вельветовым Эриком ради хорошей порции плана Б. Но было ясно, что три дня – самое меньшее для того, чтобы Симон стала действовать так, как ей сказано (если она вообще способна на это), а может быть, потребуется больше времени, может быть, он даже метнется к плану В, включающему вымышленную болезнь и Бог знает что. Был завтрак в солнечной комнате рядом с оранжереей: каша с орехами и твердыми кусочками сухофруктов, яйца и бекон, английские булочки, но Ронни ничего не мог взять в рот, кроме кофе. Была там леди Болдок, столь занятая Хамером, что не обращала внимания ни на кого другого. Это показывает, что даже самые богопротивные твари приносят пользу. Не было Василикоса, Мэнсфилда и прочих; Парро уехал вечером домой, но должен был вернуться на ужин в День благодарения. Ронни почти обрадовался бы Сакстонам, Ван Папам, даже Апшотам, но знал, что шансов на их появление нет. Допущенные в здешнее общество, они обесценили бы титул леди Болдок или затмили ее богатством, не умалив престижа Василикоса.
Ронни продержался часть утра, неохотно листая книги «Наркотики – новые разногласия» и «ЛБД – орудие фашизма». Первая навела на мысль, что за чрезмерное усердие обрушить на людей документ о дураках наркоманах следует карать так же, как за продажу наркотиков. Вторая, что ЛБД – орудие фашизма или нет, но Ронни ненавидит его немного меньше, чем людей, нравящихся автору. Все это происходило в его спальне, где предпринимались решительные попытки удалить Ронни, чтобы подмести и убрать постель либо сделать уборку при нем. Он стойко сопротивлялся и тому и другому, покуда не пришел Хоскинс, рослый седой дворецкий (тот, видать, в двадцатые годы играл у Луиса Армстронга), добавив свои веские упреки.
– Ладно, сейчас уйду, только дочитаю.
– Прекрасно, сэр. Если хотите заниматься в библиотеке, я уверен, что вам не помешают, сэр.
– Это мысль. Где, э-э, леди Болдок, не знаете?
– Тут недалеко Генри-холл – это имение семьи Генри, сэр, с которой в отдаленном родстве состоит патриот Патрик Генри. Генерал Кальгун Генри командовал армией конфедератов в Гражданской войне. Дом сейчас – семейный и национальный музей, сэр.
– Это звучит… Скажите, что будет потом? Когда все снова соберутся.
– В полдень будут напитки в баре, сэр. Бар в северо-восточной части дома, справа от зеленой комнаты, сэр. В половине первого его откроют, сэр.
– Спасибо. Готово, теперь можно велеть горничной войти.
– Очень хорошо, сэр, благодарю вас. Одиннадцать часов. Не стоит тратить силы и деньги
на осуществление прежнего плана – брать такси и ехать в так называемый город. Убедиться только, что все сегодня закрыто. Надо оставаться на месте, быть незаметным и все же как-то на виду у Симон насколько возможно. Она не должна размякнуть. Кроме того, надо наблюдать за Хамером, во-первых, из обычной осторожности, во-вторых, чтобы было что рассказать в гостиной «Взгляда». Последнее соображение отпало: Хамер сам будет выпивать в гостиной задолго до своего появления в передаче и после. Вероятно, в той антилоповой куртке, небрежно наброшенной на плечи, почти наверняка поладив с новенькой прилипчивой девицей из исследовательской группы. И, несомненно, ничем не отблагодарив Ронни, не считая того, что послужил орудием для приезда Ронни сюда. СЮДА…
Эта картина и другие, еще худшие, вертелись в мозгу Ронни, когда он очутился в библиотеке и стал вяло исследовать ее. Книг было не так много, и все давно устарели. Оправдалась догадка, что собрал их покойный мистер Квик. Кроме нескольких трудов о дворцах, мебели, серебре и т. п., остальное – о Гражданской войне.
Здесь, на Юге, все говорили если не о неполноценности негров, то об этой войне. Ронни столько наслушался об этом, что иногда казалось, будто американцы как-то ухитрились незаметно для прочего мира влезть во вторую гражданскую войну, может быть, в 1914 – 1917-м или в 1939-1942-м. Впрочем, если так и было, то южан снова разгромили. Тем лучше для них. Непохоже, что Ставрос был великим книгочеем, да и Чамми Болдок тоже.
В общем, видимо, хорошее место, чтобы отлеживаться. Верно, были тут картины. Аляповатые, как на журнальных обложках, портреты леди Болдок (два!), Симон (тут ей было лет двадцать и выглядела она настолько бесцветной, что талант художника просто поражал); кого-то еще – должно быть, Ставроса (поэт-неудачник в твидовом костюме) и лорда Болдока (со знакомым видом смертельно раненого). Никого похожего на мистера Квика. Ронни решил, что здесь он в безопасности, эти пять портретов оттолкнут любого поклонника культуры, если тот захочет войти в поисках хорошего чтения. Ронни с трудом пытался выбрать между «Тонкой серой линией» и «Сокровищами старого Ричмонда», когда дверь распахнулась и вошли Хамер и леди Болдок.
Вошли они поспешно, смеясь, и Хамер игриво хватал ее за разные места. Ронни они заметили только через две секунды. Ронни закалился на телевидении, и у него самого были эскапады, но тут именно он смутился больше всех. Леди Болдок, не переводя дыхания, перешла в наступление:
– Не ожидала я встретить здесь кого-нибудь в ТАКОЕ время, – сказала она, словно читать поутру (или разглядывать ее портреты) могли только педерасты, сводники и прочая нечисть.
– Я только зашел за книгой, – сказал Ронни.
– Может, возьмете ее и уйдете? Не хочу быть невежливой, но мистеру Хамеру и мне есть о чем сейчас поговорить.
Заключительный слог стиха был презрительно отброшен.
Ронни почти без задержки взял «Исповедь медного лба» и пошел, но нанес удар со своей стороны, сказав по пути Хамеру:
– Как Генри-холл?
– Дух захватывает.
Несносный день уходил в прошлое, и Ронни смог нанести еще удар. По дороге к бару он в двенадцать без трех минут прошел в столовую и нашел две дюжины стаканов красного вина, выстроившихся на полке. Пять стаканов и чуть-чуть из шестого он выпил, нисколько не суетясь, не зная, что рыжий дворецкий через щелку неплотно прикрытой двери смотрит на него. Ронни был неопытным вором; Хамер сказал бы ему, что опасно делать это непосредственно перед началом, когда прислуга наверняка бегает, проверяя, все ли готово. Как бы то ни было, два предобеденных виски и шестой, законный, стакан вина позволили ему окосеть в необычное время – четверть второго – и держаться так до половины пятого. В пять часов, переодевшись к обеду, он сошел вниз, как было велено, и чувствовал себя вновь или по-прежнему ужасно.
Вечер начался, как последний на Малакосе, разница была в том, что тогда он и Симон присоединились к Мэнсфилду, а теперь Ронни присоединился к этой паре. Симон была в золотисто-белом платье сиамского шелка. Оно шло ей, и Ронни гадал, почему ее мамочка позволяет, даже заставляет Симон появляться в нарядах, которые ей так шли. Ведь еще неандертальские дамы старались напялить на соперницу то, что ей не шло. Род тщеславия, ответил он себе, или светская форма его – в этом мире трудный ребенок должен по крайней мере сиять, как звезда в короне Болдоков. Впрочем, что с того?
Костюм Мэнсфилда, вечерний только отчасти, был скроен насколько это было возможно удачно, и Мэнсфилд казался процентов на пятнадцать не столь толстым. Распахнутый пиджак являл пояс с эмблемой, которая Ронни приелась за эти сутки: белые звезды в андреевском кресте на красном поле.
– Хи! – проревел он, потом, ткнув пальцем в живот, прибавил: – Знаете, что это?
– ДА! – Ронни хотелось ответить (потом он даже упрекал себя за сдержанность): богопротивное пузо – свидетельство многолетнего пьянства на незаработанные деньги, расположенное вблизи самого мягкого члена на Юге. Но приход негра с подносом сбил его, и, взяв стакан наугад, он ограничился: – По-моему, знаю. Это, ээ, флаг мятежников?
Ответ был не сразу. Мэнсфилд нахмурился и, уставясь в поднос, потрогал его вялыми пальцами:
– Это бурбон?
– Да, сэр, мистер Мэнсфилд. Бурбон и вода.
– Я вижу, что вода. Прошлый раз ты дал мне шотландский.
– Извините, сэр. Тут бурбон, сэр.
– Гм, – сказал Мэнсфилд, как слегка успокоившийся лев, и попробовал указанное питье. – Гм. Ладно. Говорите – флаг МЯТЕЖНИКОВ? Вы что, переодетый янки или что? Это флаг Конфедерации, сэр, знамя свободы. Так было тогда, и… – он, казалось, искал слово, – и… так и сейчас. Это не изменилось. У нас на Юге образ жизни… наш собственный. Быть обязанным только себе… только себе… никому другому, и никто не обязан тебе. Это и есть…
Внимание Ронни быстро рассеялось. Он взглянул на Симон. Та стояла, сложив руки, как бы в молитвенной позе. Ронни все пытался внушить взглядом: помни, что я сказал; пока что она не раз встречала его взгляд. За ее левым плечом он видел слугу, стоявшего перед большим зеркалом в серебряной раме, его поднос с напитками был рядом на мраморном столике. Тут же был Хоскинс, негр-дворецкий, как и Симон, в ритуальной позе, но скорее военной, чем религиозной. А теперь за правым плечом Симон на повороте лестницы показались лорд и леди Болдок. Хоскинс сразу повернулся к арке и щелкнул пальцами. Ему мгновенно ответил невидимый хлопок пробки шампанского. Болдоки направились к Ронни и его двум спутникам, находившимся точно под куполом в центре холла. Приближался и второй слуга с подносом, где были только бокал, белый от изморози, и ведерко со льдом и откупоренной бутылкой. Рядом с ним были Хоскинс и первый слуга. Раздался звонок над входной дверью. В холл вбежал третий слуга.
– Хелло! – воскликнула леди Болдок, явно довольная, ибо улыбка ее потускнела лишь на долю секунды, дойдя до Ронни. Через секунду, однако, исчезла совсем.
– Что с моим шампанским? Почему вечно задержка? Я хочу его сейчас.
– Вот оно, ваша светлость. – Хоскинс подтолкнул замешкавшегося слугу вперед и кивнул другому, который протянул свой поднос леди Болдок.
– Я как раз говорил, Джульетта, – заорал Мэнсфилд, – что в наших краях традиционный американский образ жизни до сих пор такой… такой, как тогда, когда мы стали нацией. Здесь джентльмен по-прежнему джентльмен. Мы…
Он разглагольствовал несколько минут, избегая фактов, орал почти без пауз, когда прибыл Парро с двумя друзьями и тех представили, с подозрением кивнул на ходу Хамеру, Василикосу и еще троим, присоединившимся к обществу. Никто из дюжины гостей, окруживших Мэнсфилда, не пытался прервать его или отойти. Все смотрели на него с вялым любопытством толпы, глазеющей на человека, объявившего, что снимет рубашку, не сбрасывая куртки. Слуги сновали взад и вперед.
– И, – прогремел Мэнсфилд наконец, используя этот союз в двенадцатый раз, чтобы показать, что ему есть еще что сообщить, хотя трудно решить, что именно, – и… мы решили проблему негров. Поняли, что никакой проблемы нет, просто нужно их подавлять. Вот именно – подавлять. Они – низшая раса и всегда будут низшей, и у нас на Юге, благодарение Господу, хватает здравого смысла понять это. Вот и решена ваша так называемая негритянская проблема. Все просто.
Никто из слуг не показывал, что слышит, хотя должно было быть слышно даже в кухне, в столовой, в кладовых. Хоскинс у стенного зеркала застыл по стойке «вольно». Ронни вряд ли заметил это. Его мозг был в смятении. Он ощущал чувство, стремление, мысль – что бы это ни было, но нечто новое, незнакомое, не предсказуемое никакой интуицией или опытом, нечто вроде терзавшего его всегда дикого желания поставить перед собой девушку, нагую или в прозрачном плаще, и забросать ее булочками с кремом.
– Негра можно держать на его месте только СТРАХОМ. Единственный довод, который он понимает, – ПЛЕТЬ.
– Чушь, – громко сказал Ронни.
– Не понял?
– Да бросьте. Вы поняли. То, что вы сказали, – ЧУШЬ. Вздор, чепуха, идиотизм, абсурд. И исключительно нагло, дико, бесчеловечно, глупо, невежественно, старо и в данных обстоятельствах непростительно грубо.
После мгновения тишины леди Болдок сказала:
– Я с этим справлюсь, Студент. – И двинулась через круг, пока не подошла к Ронни. Ее нижняя губа отвисла удивительным образом. – По-моему, вы пьяны.
– Нисколько, – ответил он. – Хотелось бы быть пьяным.
Любитель придержал бы следующий удар для нокаута. Леди Болдок обычно уничтожала сопротивление сразу.
– Конечно, если вы перед ленчем стащили все вино, вы должны были…
– Мог я или нет сам взять…
– Берк-Смит видел, как вы выпили шесть стаканов, то есть целую бутылку…
– Этот рыжий коротышка…
– …и сейчас он ищет в вашей комнате виски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Должен сказать, Апплиард, – произнес он почти самым высоким голосом, – вы, по-моему, весьма странно добиваетесь своего. Пятиминутного разговора с вами достаточно, чтобы довести Симон до отчаяния.
– Вы не понимаете, – сказал Ронни, – но спорить не будем.
– Конечно, не будем. Уезжаете в воскресенье, верно? Мм. Целых три дня.
Эти целых три дня были для Ронни в миллион раз тоскливее, чем для Болдоков. Что ему было делать, кроме стараний не попадаться никому под ноги насколько возможно? Нечем было занять мысли. Не будь так много поставлено на кон, он бы в два счета связался по проводу с вельветовым Эриком ради хорошей порции плана Б. Но было ясно, что три дня – самое меньшее для того, чтобы Симон стала действовать так, как ей сказано (если она вообще способна на это), а может быть, потребуется больше времени, может быть, он даже метнется к плану В, включающему вымышленную болезнь и Бог знает что. Был завтрак в солнечной комнате рядом с оранжереей: каша с орехами и твердыми кусочками сухофруктов, яйца и бекон, английские булочки, но Ронни ничего не мог взять в рот, кроме кофе. Была там леди Болдок, столь занятая Хамером, что не обращала внимания ни на кого другого. Это показывает, что даже самые богопротивные твари приносят пользу. Не было Василикоса, Мэнсфилда и прочих; Парро уехал вечером домой, но должен был вернуться на ужин в День благодарения. Ронни почти обрадовался бы Сакстонам, Ван Папам, даже Апшотам, но знал, что шансов на их появление нет. Допущенные в здешнее общество, они обесценили бы титул леди Болдок или затмили ее богатством, не умалив престижа Василикоса.
Ронни продержался часть утра, неохотно листая книги «Наркотики – новые разногласия» и «ЛБД – орудие фашизма». Первая навела на мысль, что за чрезмерное усердие обрушить на людей документ о дураках наркоманах следует карать так же, как за продажу наркотиков. Вторая, что ЛБД – орудие фашизма или нет, но Ронни ненавидит его немного меньше, чем людей, нравящихся автору. Все это происходило в его спальне, где предпринимались решительные попытки удалить Ронни, чтобы подмести и убрать постель либо сделать уборку при нем. Он стойко сопротивлялся и тому и другому, покуда не пришел Хоскинс, рослый седой дворецкий (тот, видать, в двадцатые годы играл у Луиса Армстронга), добавив свои веские упреки.
– Ладно, сейчас уйду, только дочитаю.
– Прекрасно, сэр. Если хотите заниматься в библиотеке, я уверен, что вам не помешают, сэр.
– Это мысль. Где, э-э, леди Болдок, не знаете?
– Тут недалеко Генри-холл – это имение семьи Генри, сэр, с которой в отдаленном родстве состоит патриот Патрик Генри. Генерал Кальгун Генри командовал армией конфедератов в Гражданской войне. Дом сейчас – семейный и национальный музей, сэр.
– Это звучит… Скажите, что будет потом? Когда все снова соберутся.
– В полдень будут напитки в баре, сэр. Бар в северо-восточной части дома, справа от зеленой комнаты, сэр. В половине первого его откроют, сэр.
– Спасибо. Готово, теперь можно велеть горничной войти.
– Очень хорошо, сэр, благодарю вас. Одиннадцать часов. Не стоит тратить силы и деньги
на осуществление прежнего плана – брать такси и ехать в так называемый город. Убедиться только, что все сегодня закрыто. Надо оставаться на месте, быть незаметным и все же как-то на виду у Симон насколько возможно. Она не должна размякнуть. Кроме того, надо наблюдать за Хамером, во-первых, из обычной осторожности, во-вторых, чтобы было что рассказать в гостиной «Взгляда». Последнее соображение отпало: Хамер сам будет выпивать в гостиной задолго до своего появления в передаче и после. Вероятно, в той антилоповой куртке, небрежно наброшенной на плечи, почти наверняка поладив с новенькой прилипчивой девицей из исследовательской группы. И, несомненно, ничем не отблагодарив Ронни, не считая того, что послужил орудием для приезда Ронни сюда. СЮДА…
Эта картина и другие, еще худшие, вертелись в мозгу Ронни, когда он очутился в библиотеке и стал вяло исследовать ее. Книг было не так много, и все давно устарели. Оправдалась догадка, что собрал их покойный мистер Квик. Кроме нескольких трудов о дворцах, мебели, серебре и т. п., остальное – о Гражданской войне.
Здесь, на Юге, все говорили если не о неполноценности негров, то об этой войне. Ронни столько наслушался об этом, что иногда казалось, будто американцы как-то ухитрились незаметно для прочего мира влезть во вторую гражданскую войну, может быть, в 1914 – 1917-м или в 1939-1942-м. Впрочем, если так и было, то южан снова разгромили. Тем лучше для них. Непохоже, что Ставрос был великим книгочеем, да и Чамми Болдок тоже.
В общем, видимо, хорошее место, чтобы отлеживаться. Верно, были тут картины. Аляповатые, как на журнальных обложках, портреты леди Болдок (два!), Симон (тут ей было лет двадцать и выглядела она настолько бесцветной, что талант художника просто поражал); кого-то еще – должно быть, Ставроса (поэт-неудачник в твидовом костюме) и лорда Болдока (со знакомым видом смертельно раненого). Никого похожего на мистера Квика. Ронни решил, что здесь он в безопасности, эти пять портретов оттолкнут любого поклонника культуры, если тот захочет войти в поисках хорошего чтения. Ронни с трудом пытался выбрать между «Тонкой серой линией» и «Сокровищами старого Ричмонда», когда дверь распахнулась и вошли Хамер и леди Болдок.
Вошли они поспешно, смеясь, и Хамер игриво хватал ее за разные места. Ронни они заметили только через две секунды. Ронни закалился на телевидении, и у него самого были эскапады, но тут именно он смутился больше всех. Леди Болдок, не переводя дыхания, перешла в наступление:
– Не ожидала я встретить здесь кого-нибудь в ТАКОЕ время, – сказала она, словно читать поутру (или разглядывать ее портреты) могли только педерасты, сводники и прочая нечисть.
– Я только зашел за книгой, – сказал Ронни.
– Может, возьмете ее и уйдете? Не хочу быть невежливой, но мистеру Хамеру и мне есть о чем сейчас поговорить.
Заключительный слог стиха был презрительно отброшен.
Ронни почти без задержки взял «Исповедь медного лба» и пошел, но нанес удар со своей стороны, сказав по пути Хамеру:
– Как Генри-холл?
– Дух захватывает.
Несносный день уходил в прошлое, и Ронни смог нанести еще удар. По дороге к бару он в двенадцать без трех минут прошел в столовую и нашел две дюжины стаканов красного вина, выстроившихся на полке. Пять стаканов и чуть-чуть из шестого он выпил, нисколько не суетясь, не зная, что рыжий дворецкий через щелку неплотно прикрытой двери смотрит на него. Ронни был неопытным вором; Хамер сказал бы ему, что опасно делать это непосредственно перед началом, когда прислуга наверняка бегает, проверяя, все ли готово. Как бы то ни было, два предобеденных виски и шестой, законный, стакан вина позволили ему окосеть в необычное время – четверть второго – и держаться так до половины пятого. В пять часов, переодевшись к обеду, он сошел вниз, как было велено, и чувствовал себя вновь или по-прежнему ужасно.
Вечер начался, как последний на Малакосе, разница была в том, что тогда он и Симон присоединились к Мэнсфилду, а теперь Ронни присоединился к этой паре. Симон была в золотисто-белом платье сиамского шелка. Оно шло ей, и Ронни гадал, почему ее мамочка позволяет, даже заставляет Симон появляться в нарядах, которые ей так шли. Ведь еще неандертальские дамы старались напялить на соперницу то, что ей не шло. Род тщеславия, ответил он себе, или светская форма его – в этом мире трудный ребенок должен по крайней мере сиять, как звезда в короне Болдоков. Впрочем, что с того?
Костюм Мэнсфилда, вечерний только отчасти, был скроен насколько это было возможно удачно, и Мэнсфилд казался процентов на пятнадцать не столь толстым. Распахнутый пиджак являл пояс с эмблемой, которая Ронни приелась за эти сутки: белые звезды в андреевском кресте на красном поле.
– Хи! – проревел он, потом, ткнув пальцем в живот, прибавил: – Знаете, что это?
– ДА! – Ронни хотелось ответить (потом он даже упрекал себя за сдержанность): богопротивное пузо – свидетельство многолетнего пьянства на незаработанные деньги, расположенное вблизи самого мягкого члена на Юге. Но приход негра с подносом сбил его, и, взяв стакан наугад, он ограничился: – По-моему, знаю. Это, ээ, флаг мятежников?
Ответ был не сразу. Мэнсфилд нахмурился и, уставясь в поднос, потрогал его вялыми пальцами:
– Это бурбон?
– Да, сэр, мистер Мэнсфилд. Бурбон и вода.
– Я вижу, что вода. Прошлый раз ты дал мне шотландский.
– Извините, сэр. Тут бурбон, сэр.
– Гм, – сказал Мэнсфилд, как слегка успокоившийся лев, и попробовал указанное питье. – Гм. Ладно. Говорите – флаг МЯТЕЖНИКОВ? Вы что, переодетый янки или что? Это флаг Конфедерации, сэр, знамя свободы. Так было тогда, и… – он, казалось, искал слово, – и… так и сейчас. Это не изменилось. У нас на Юге образ жизни… наш собственный. Быть обязанным только себе… только себе… никому другому, и никто не обязан тебе. Это и есть…
Внимание Ронни быстро рассеялось. Он взглянул на Симон. Та стояла, сложив руки, как бы в молитвенной позе. Ронни все пытался внушить взглядом: помни, что я сказал; пока что она не раз встречала его взгляд. За ее левым плечом он видел слугу, стоявшего перед большим зеркалом в серебряной раме, его поднос с напитками был рядом на мраморном столике. Тут же был Хоскинс, негр-дворецкий, как и Симон, в ритуальной позе, но скорее военной, чем религиозной. А теперь за правым плечом Симон на повороте лестницы показались лорд и леди Болдок. Хоскинс сразу повернулся к арке и щелкнул пальцами. Ему мгновенно ответил невидимый хлопок пробки шампанского. Болдоки направились к Ронни и его двум спутникам, находившимся точно под куполом в центре холла. Приближался и второй слуга с подносом, где были только бокал, белый от изморози, и ведерко со льдом и откупоренной бутылкой. Рядом с ним были Хоскинс и первый слуга. Раздался звонок над входной дверью. В холл вбежал третий слуга.
– Хелло! – воскликнула леди Болдок, явно довольная, ибо улыбка ее потускнела лишь на долю секунды, дойдя до Ронни. Через секунду, однако, исчезла совсем.
– Что с моим шампанским? Почему вечно задержка? Я хочу его сейчас.
– Вот оно, ваша светлость. – Хоскинс подтолкнул замешкавшегося слугу вперед и кивнул другому, который протянул свой поднос леди Болдок.
– Я как раз говорил, Джульетта, – заорал Мэнсфилд, – что в наших краях традиционный американский образ жизни до сих пор такой… такой, как тогда, когда мы стали нацией. Здесь джентльмен по-прежнему джентльмен. Мы…
Он разглагольствовал несколько минут, избегая фактов, орал почти без пауз, когда прибыл Парро с двумя друзьями и тех представили, с подозрением кивнул на ходу Хамеру, Василикосу и еще троим, присоединившимся к обществу. Никто из дюжины гостей, окруживших Мэнсфилда, не пытался прервать его или отойти. Все смотрели на него с вялым любопытством толпы, глазеющей на человека, объявившего, что снимет рубашку, не сбрасывая куртки. Слуги сновали взад и вперед.
– И, – прогремел Мэнсфилд наконец, используя этот союз в двенадцатый раз, чтобы показать, что ему есть еще что сообщить, хотя трудно решить, что именно, – и… мы решили проблему негров. Поняли, что никакой проблемы нет, просто нужно их подавлять. Вот именно – подавлять. Они – низшая раса и всегда будут низшей, и у нас на Юге, благодарение Господу, хватает здравого смысла понять это. Вот и решена ваша так называемая негритянская проблема. Все просто.
Никто из слуг не показывал, что слышит, хотя должно было быть слышно даже в кухне, в столовой, в кладовых. Хоскинс у стенного зеркала застыл по стойке «вольно». Ронни вряд ли заметил это. Его мозг был в смятении. Он ощущал чувство, стремление, мысль – что бы это ни было, но нечто новое, незнакомое, не предсказуемое никакой интуицией или опытом, нечто вроде терзавшего его всегда дикого желания поставить перед собой девушку, нагую или в прозрачном плаще, и забросать ее булочками с кремом.
– Негра можно держать на его месте только СТРАХОМ. Единственный довод, который он понимает, – ПЛЕТЬ.
– Чушь, – громко сказал Ронни.
– Не понял?
– Да бросьте. Вы поняли. То, что вы сказали, – ЧУШЬ. Вздор, чепуха, идиотизм, абсурд. И исключительно нагло, дико, бесчеловечно, глупо, невежественно, старо и в данных обстоятельствах непростительно грубо.
После мгновения тишины леди Болдок сказала:
– Я с этим справлюсь, Студент. – И двинулась через круг, пока не подошла к Ронни. Ее нижняя губа отвисла удивительным образом. – По-моему, вы пьяны.
– Нисколько, – ответил он. – Хотелось бы быть пьяным.
Любитель придержал бы следующий удар для нокаута. Леди Болдок обычно уничтожала сопротивление сразу.
– Конечно, если вы перед ленчем стащили все вино, вы должны были…
– Мог я или нет сам взять…
– Берк-Смит видел, как вы выпили шесть стаканов, то есть целую бутылку…
– Этот рыжий коротышка…
– …и сейчас он ищет в вашей комнате виски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27