Тут было о чем подумать, и не только о двух злосчастных делишках.
Велев мужу не очень задерживаться, леди Болдок увела женщин из комнаты. Мужчины сгруппировались вокруг хозяина. А тот посмотрел на Ронни и сказал:
– Завтра на корабль, а?
– Да.
И все. Никто не сказал ничего интересного, даже для антрополога, пока общество не воссоединилось в длинной, узкой, похожей на галерею комнате, прилегающей к террасе, где они пили раньше. Ее легко было вообразить галереей из-за картин вдоль внутренней стены. Картины не очень разнились, изображая местные виды, причем делая их смешными, некрасивыми, даже вульгарными: ряды колонн, похожих на изрубленные кишки, пляшущие крестьяне с синими лицами и разбухшими, как от водянки, телами, деревушка, едва различимая за красным и желтым дождем. Ронни без труда сообразил, что это работы многообещающих местных художников.
На дальнем конце всего этого за обычным мохнатым ковром стояли две плетеные софы, образовавшие прямой угол. Там сидели Симон, Биш, леди Сакстон и леди Болдок, жестом позвавшая Ронни, едва он ее заметил. Покуда он шел туда, Биш и леди Сакстон удалились. Оказалось также, что Мэнсфилд и сэр (выяснилось, что его звали Сесиль) Сакстон пришли с ним. Ронни сел где-то посреди, рядом с леди Болдок с одной стороны и Симон вполоборота – с другой. Сакстона и Мэнсфилда разместили дальше. Никто, кроме Сакстона, видимо, не думал, что Сакстона хоть раз следует посадить поближе.
То, что должно было начаться, началось. Леди Болдок обвела всех улыбкой и сказала:
– Ронни дал нам восхитительный отчет о проблемах молодежи и о том, как их решают. Буквально всем надлежит серьезно подумать об этом. Я совершенно не представляла, что дело дошло до такого. Понимаете ли, у тридцати двух процентов, то есть почти трети тех, кому нет двадцати пяти, неприятности с властями? Вы это знали. Студент? – Последнее слово оказалось христианским именем Мэнсфилда или выполняло эту роль. Ронни поразмыслил. Как прозвище оно вряд ли годилось на любом этапе карьеры Мэнсфилда, разве только по принципу «lucuz a non lucendo» (благодаря чему Апшота звали Табби). Не подходил и второй вариант, когда вносишь путаницу, говоря, как тебя звали в детстве, и кличка «как-то прилипает», – отсюда в высших классах столько «Оджи» и «Ай», а среди знакомых Ронни полно «Брэмберов» и «Плуфов». Скорее всего это просто имя ублюдка. Американец может зваться как угодно. Как бы то ни было, Студент заорал, соображая:
– Это мы об Англии говорим?
– Да, но вы найдете то же самое во всех развитых странах. В Соединенных Штатах будет, конечно, хуже.
Услышав, что речь шла об Англии, Мэнсфилд потерял интерес к разговору. Сакстон, судя по всему, встревожился, словно потрясающая цифра указывала на преступную снисходительность властей. Симон улыбнулась и подмигнула Ронни.
– Но скажите, – продолжала леди Бол док, и стало ясно, что она собирается говорить, а не слушать, – что же заставляет этих детей бунтовать, возмущаться и вести себя не как надо? Отказываться брать на себя ответственность, подрастая? Отказываться повзрослеть? Все это, понимаете, я знаю, ибо у самой беда с трудным ребенком, вот этим. Разве не так, дорогая? Мысль стать взрослой тебе просто ненавистна?
Симон кивнула (возможно, содрогнулась), опустила голову и стала теребить край плетеного сиденья.
– Вечное младенчество – так они зовут это? Эмоциональная незрелость? Боюсь, она всегда отставала в развитии. О, не умственно. Вы согласны, Ронни?
– Насчет юных правонарушителей или насчет Симон?
– И того, и другого.
– Что касается правонарушителей, то большинство психологов, с которыми я говорил, в общем, согласны с вами, Джульетта. Конечно, родители ослабили дисциплину.
– Что насчет Моны?
– Ну… Полагаю, кое-что в этом есть. – Он увидел, как слабо дернулся мускул или нерв на щеке девушки.
– КОЕ-ЧТО? Вся ее болезнь в этом. И нужно ей то, что вы сказали, – дисциплина. Кто-то должен руководить всей ее жизнью и следить, чтобы она выполняла то, что говорят. Беда с Чамми… – Эта беда оставалась тайной, по крайней мере сейчас. Сакстон довольно быстро встал и пошел прочь. После краткой паузы леди Болдок повернулась к Мэнсфилду.
– Вы согласны, Студент? С тем, что Моне нужна дисциплина?
– Конечно, Джульетта. О… э… конечно.
– Боюсь, что я не согласен, – сказал Ронни. Как бы он ни приписывал себе потом молниеносную оценку ситуации, сейчас он говорил только по наитию.
Леди Болдок мгновенно переменилась. Выпрямилась, прежняя мягкость исчезла, подбородок вздернулся; теперь до Ронни дошел весь смысл выражения «испепелить взглядом» – прежде он понимал его поверхностно. Голос тоже изменился.
– Что вы хотите сказать? Считаете, что я не понимаю свое дитя?
– Ни в коем случае, – сказал Ронни, снова смирившись и стараясь сдерживаться. – Тот, кто знает хоть немного вас обеих, не может вообразить подобную чушь. Но наши способы решать ситуацию с Симон различны. По-моему, она…
– Ну так что ей нужно? ПО-ВАШЕМУ.
– По-моему, постоянная доброта, симпатия, любовь и…
– Вы подразумеваете, что все мы, Чамми и я, и Студент, и все наши добрые друзья все время обращались с Моной жестоко, запирали, сажали на хлеб и воду… били?
Эту атаку легко было предвидеть, но Ронни успел сказать только:
– Конечно, нет. Потому-то я и сказал: «постоянная доб…»
– И это показывает, как мало вы ЗНАЕТЕ. Доброта! Как же! Любовь! За двадцать шесть лет ничего другого она не получила, и вот что это ей дало. И всем, кто имел хоть какое-то дело с ней. Студент! Помогите мне, пожалуйста. Разве не правда, что Мона всегда получала то, что хотела? Все о чем просила?
– Полностью, Джульетта, полностью, – сказал Мэнсфилд голосом, которому позавидовал бы проповедник. – Мона, черт возьми, всегда получала то, что хотела.
– Я совершенно убежден в этом, – сказал Ронни, – и знаю, что такое бывает редко. Но, быть может, вы согласитесь, что тут вы имеете дело с особой, которая не знает, чего хочет. Знать, чего ты хочешь, очень…
– Что вы ПОДРАЗУМЕВАЕТЕ? – Джульетта Болдок стала выделять слова так, как дозволено лишь лицам королевской крови или особам калибра Василикоса. – ИМЕТЬ ДЕЛО с людьми, которые не знают, чего хотят, невозможно. Во всяком случае, я не понимаю, что вы ПОДРАЗУМЕВАЕТЕ.
От Ронни не ускользнуло, что лорд Болдок подошел так, что мог все слышать, оказался где-то рядом с Мэнсфилдом и расхаживал взад и вперед, но нужно было сосредоточить все внимание на немедленном ответе. Как сейчас отвечать, было для Ронни менее ясно.
– Я отчасти подразумеваю, нет, хочу сказать, что мне не нравится, как мы сидим здесь и говорим о Симон, словно она мебель или вроде этого. Нельзя ли обсудить это в другой раз?
– Значит, вы считаете дурным, – сказала леди Болдок, прижимая к глазам платочек, – говорить о моей дочери в ее присутствии?
В сущности, это было весьма недалеко от мыслей Ронни, но он только сказал, так же смиренно, как прежде:
– Нет, нет. Я просто чувствую, что это, ну, как-то мучительно для нее слышать, что она…
– Давайте послушаем самого ребенка. Мона, Мона, посмотри на меня.
Если не считать возни с плетением, Симон во время спора о ее недостатках не шевелилась. Теперь резко подняла голову, но не сразу, словно слова матери дошли до нее через секунды:
– Да? Да, мама?
– Ты против разговора о тебе?
– Нет, мама. – Она снова опустила голову.
– ВОТ.
Торжествующий взгляд леди Болдок, как и демонстрация, которая, по ее мнению, удалась, вряд ли снискали бы ей успех даже на сцене (разве что при световых эффектах), подумал Ронни. Но успех был – чертов выскочка, злоупотреблявший гостеприимством, проклятый британец (выберите любое выражение) был решительно уничтожен. Единственное, что ему оставалось, – удалиться немедля и навсегда. Он начал говорить, как настоящая размазня, и в этот самый момент верхняя половина лорда Болдока метнулась вперед, словно в него выстрелили сзади, – фактически он просто хотел услышать ответ.
– Ну, в этом случае я, очевидно, сделал…
– В этом случае, я думаю, вам следует извиниться. Я не потерплю, чтобы мне указывали, как вести себя с моим ребенком. Возможно, то, что вы рекомендуете, вполне приемлемо там, откуда вы пришли, но не в моем доме. Я вас сюда привела, кормила и поила ради ваших услуг как… спутника Моны (выражение, полагаю, уместное), а вы отплатили мне публичными поучениями. Этого я не допущу.
Слова не подчеркивались, но тон полностью им соответствовал. Ронни подумал, что такой гнев в сочетании с такой гладкостью речи сулил бы блестящую карьеру в любой телевизионной команде, но быстро вернулся к собственным делам.
– Я действительно очень… – сказал он.
– Я, видимо, ошиблась. Следовало понять, что человек с вашим прошлым просто не подходит здесь. Мне знаком ваш тип людей, мистер Апплиард. Очень знаком. Вы думали меня одурачить всей вашей серьезностью, невинностью и способом, которым…
– Но, Джульетта, парень только…
– Тише, Студент. Мне следовало прислушаться к Чамми. Он говорил, что я…
– О, милая, не надо. Ты прекрасно знаешь, что когда бы я ни пытался…
– Заткнись, Чамми. Нет, мистер Апплиард, в следующий раз, когда попытаетесь втереться в цивилизованное общество, возьмите с собой поменьше телевизионной техники и побольше простого приличия.
Ронни все еще старался изо всех сил сдержать себя рассуждениями о границах правила, гласящего, что хладнокровием в споре всегда победишь разъяренного противника. Но применимо это правило, только если не допускаются оскорбления, а было ясно, что здесь женевские конвенции давно отменены. Пока Ронни мрачно готовился к небывалому унижению, внимание леди Болдок внезапно, как луч фонаря, переключилось на другой объект. Она сказала дочери:
– Я спрашиваю себя, почему он вмешался. Ты хоть что-нибудь знаешь? Почему осмелился на это? Мы же знаем, за чем он гонится, так почему выступил против меня? Ради такой, как ты.
– Мама, пожалуйста, не расстраивайся, – сказала Симон.
– Я не расстроена. Ты это знаешь. Я просто хочу знать, почему ты промолчала. Пришлось вытягивать из тебя силой, что он не прав. Сидела здесь, как зомби. Не знаю, дорог ли тебе кто-нибудь. Ты бесчувственная. И я не знаю, от кого это.
Тут Болдок и Симон одновременно и одинаково замахали кистями рук, так что со стороны их можно было счесть братом и сестрой, унаследовавшими манеры родителей. Это был миниатюрный сигнал об опасности, о ней же говорило тут же наступившее молчание. Ронни понял: так пугаются, когда кто-то вот-вот сядет на любимого конька, давным-давно известного всей семье и близким друзьям, и обрушится с упреком на евреев, или на педерастов, или на королеву, или на викария, или на твоего брата аристократа, или на твою сестру нищенку, или на твое пьянство, или на твою стряпню. Да поможет леди Бог – даже она вряд ли упрекнет Ронни за наследственность Симон!
– Не от меня, – сказала леди Болдок, вложив в эти слова много твердости, и Симон с Болдоком вновь замахали, но не так решительно. – Любопытно, даже забавно, – тон стал задумчивым, отрешенным, кинематографически философским, – как мы живем всю жизнь среди людей. Даже когда одни (а как часто мы бываем одни по-настоящему?), даже тогда мы продолжаем делать что-то для людей и из-за людей, и это отражается еще на многих других. И все же некоторые, кажется, и не замечают окружающих, не заботятся о них, даже предпочли бы, чтобы тех вообще не было, с их чувствами, требованиями, сожалениями и мечтами. Я знавала такого человека. – Последовала пауза, рассчитанная на эффект, который удался.
Богачи (и некоторые другие) искренне равнодушны к тому, где они находятся, в каком окружении, уместно ли, соответственно ли стилю ведут себя, и готовы без принуждения сказать все, что у них на уме. Вот что должно заинтересовать и психологов, и искусствоведов, выясняющих связь формы и содержания. Часть этих мыслей пришла к Ронни сразу, часть потом. Пока что для него главным было – опущены или нет плечи Симон под черным платьем.
– Ну, тут я не могу ничего прояснить, – сказал он сразу и стремительно. – Но я совершенно убежден, что Симон не такая. Нисколько не соответствует вашему описанию.
Раздался смех миссис Ван Пан – за это время первый заметный звук из другого конца комнаты. Мэнсфилд подался вперед – весь внимание. Лорд Болдок смотрел на всех, словно через дымку. Симон оставалась на месте. Леди Болдок ответила еще более резко, чем предполагал Ронни.
Выпрямившись, она казалась в своей алой штуке с высоким воротником столь же внушительной, сколь неприятной.
– Вы говорите мне, что знаете мою дочь лучше меня?
– Не во всем, конечно, нет. Но в этом отношении, пожалуй, знаю. Она любит людей, и у нее есть чувства. Тут нет сомнений.
– Мистер Апплиард, завтра вы уезжаете, и нам не придется много разговаривать. Рада этому. И остаток вечера мы можем провести врозь, верно? Тебя я тоже не хочу видеть, Мона.
Десять минут спустя Симон лежала голая, но отвернувшись, на розовой постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Велев мужу не очень задерживаться, леди Болдок увела женщин из комнаты. Мужчины сгруппировались вокруг хозяина. А тот посмотрел на Ронни и сказал:
– Завтра на корабль, а?
– Да.
И все. Никто не сказал ничего интересного, даже для антрополога, пока общество не воссоединилось в длинной, узкой, похожей на галерею комнате, прилегающей к террасе, где они пили раньше. Ее легко было вообразить галереей из-за картин вдоль внутренней стены. Картины не очень разнились, изображая местные виды, причем делая их смешными, некрасивыми, даже вульгарными: ряды колонн, похожих на изрубленные кишки, пляшущие крестьяне с синими лицами и разбухшими, как от водянки, телами, деревушка, едва различимая за красным и желтым дождем. Ронни без труда сообразил, что это работы многообещающих местных художников.
На дальнем конце всего этого за обычным мохнатым ковром стояли две плетеные софы, образовавшие прямой угол. Там сидели Симон, Биш, леди Сакстон и леди Болдок, жестом позвавшая Ронни, едва он ее заметил. Покуда он шел туда, Биш и леди Сакстон удалились. Оказалось также, что Мэнсфилд и сэр (выяснилось, что его звали Сесиль) Сакстон пришли с ним. Ронни сел где-то посреди, рядом с леди Болдок с одной стороны и Симон вполоборота – с другой. Сакстона и Мэнсфилда разместили дальше. Никто, кроме Сакстона, видимо, не думал, что Сакстона хоть раз следует посадить поближе.
То, что должно было начаться, началось. Леди Болдок обвела всех улыбкой и сказала:
– Ронни дал нам восхитительный отчет о проблемах молодежи и о том, как их решают. Буквально всем надлежит серьезно подумать об этом. Я совершенно не представляла, что дело дошло до такого. Понимаете ли, у тридцати двух процентов, то есть почти трети тех, кому нет двадцати пяти, неприятности с властями? Вы это знали. Студент? – Последнее слово оказалось христианским именем Мэнсфилда или выполняло эту роль. Ронни поразмыслил. Как прозвище оно вряд ли годилось на любом этапе карьеры Мэнсфилда, разве только по принципу «lucuz a non lucendo» (благодаря чему Апшота звали Табби). Не подходил и второй вариант, когда вносишь путаницу, говоря, как тебя звали в детстве, и кличка «как-то прилипает», – отсюда в высших классах столько «Оджи» и «Ай», а среди знакомых Ронни полно «Брэмберов» и «Плуфов». Скорее всего это просто имя ублюдка. Американец может зваться как угодно. Как бы то ни было, Студент заорал, соображая:
– Это мы об Англии говорим?
– Да, но вы найдете то же самое во всех развитых странах. В Соединенных Штатах будет, конечно, хуже.
Услышав, что речь шла об Англии, Мэнсфилд потерял интерес к разговору. Сакстон, судя по всему, встревожился, словно потрясающая цифра указывала на преступную снисходительность властей. Симон улыбнулась и подмигнула Ронни.
– Но скажите, – продолжала леди Бол док, и стало ясно, что она собирается говорить, а не слушать, – что же заставляет этих детей бунтовать, возмущаться и вести себя не как надо? Отказываться брать на себя ответственность, подрастая? Отказываться повзрослеть? Все это, понимаете, я знаю, ибо у самой беда с трудным ребенком, вот этим. Разве не так, дорогая? Мысль стать взрослой тебе просто ненавистна?
Симон кивнула (возможно, содрогнулась), опустила голову и стала теребить край плетеного сиденья.
– Вечное младенчество – так они зовут это? Эмоциональная незрелость? Боюсь, она всегда отставала в развитии. О, не умственно. Вы согласны, Ронни?
– Насчет юных правонарушителей или насчет Симон?
– И того, и другого.
– Что касается правонарушителей, то большинство психологов, с которыми я говорил, в общем, согласны с вами, Джульетта. Конечно, родители ослабили дисциплину.
– Что насчет Моны?
– Ну… Полагаю, кое-что в этом есть. – Он увидел, как слабо дернулся мускул или нерв на щеке девушки.
– КОЕ-ЧТО? Вся ее болезнь в этом. И нужно ей то, что вы сказали, – дисциплина. Кто-то должен руководить всей ее жизнью и следить, чтобы она выполняла то, что говорят. Беда с Чамми… – Эта беда оставалась тайной, по крайней мере сейчас. Сакстон довольно быстро встал и пошел прочь. После краткой паузы леди Болдок повернулась к Мэнсфилду.
– Вы согласны, Студент? С тем, что Моне нужна дисциплина?
– Конечно, Джульетта. О… э… конечно.
– Боюсь, что я не согласен, – сказал Ронни. Как бы он ни приписывал себе потом молниеносную оценку ситуации, сейчас он говорил только по наитию.
Леди Болдок мгновенно переменилась. Выпрямилась, прежняя мягкость исчезла, подбородок вздернулся; теперь до Ронни дошел весь смысл выражения «испепелить взглядом» – прежде он понимал его поверхностно. Голос тоже изменился.
– Что вы хотите сказать? Считаете, что я не понимаю свое дитя?
– Ни в коем случае, – сказал Ронни, снова смирившись и стараясь сдерживаться. – Тот, кто знает хоть немного вас обеих, не может вообразить подобную чушь. Но наши способы решать ситуацию с Симон различны. По-моему, она…
– Ну так что ей нужно? ПО-ВАШЕМУ.
– По-моему, постоянная доброта, симпатия, любовь и…
– Вы подразумеваете, что все мы, Чамми и я, и Студент, и все наши добрые друзья все время обращались с Моной жестоко, запирали, сажали на хлеб и воду… били?
Эту атаку легко было предвидеть, но Ронни успел сказать только:
– Конечно, нет. Потому-то я и сказал: «постоянная доб…»
– И это показывает, как мало вы ЗНАЕТЕ. Доброта! Как же! Любовь! За двадцать шесть лет ничего другого она не получила, и вот что это ей дало. И всем, кто имел хоть какое-то дело с ней. Студент! Помогите мне, пожалуйста. Разве не правда, что Мона всегда получала то, что хотела? Все о чем просила?
– Полностью, Джульетта, полностью, – сказал Мэнсфилд голосом, которому позавидовал бы проповедник. – Мона, черт возьми, всегда получала то, что хотела.
– Я совершенно убежден в этом, – сказал Ронни, – и знаю, что такое бывает редко. Но, быть может, вы согласитесь, что тут вы имеете дело с особой, которая не знает, чего хочет. Знать, чего ты хочешь, очень…
– Что вы ПОДРАЗУМЕВАЕТЕ? – Джульетта Болдок стала выделять слова так, как дозволено лишь лицам королевской крови или особам калибра Василикоса. – ИМЕТЬ ДЕЛО с людьми, которые не знают, чего хотят, невозможно. Во всяком случае, я не понимаю, что вы ПОДРАЗУМЕВАЕТЕ.
От Ронни не ускользнуло, что лорд Болдок подошел так, что мог все слышать, оказался где-то рядом с Мэнсфилдом и расхаживал взад и вперед, но нужно было сосредоточить все внимание на немедленном ответе. Как сейчас отвечать, было для Ронни менее ясно.
– Я отчасти подразумеваю, нет, хочу сказать, что мне не нравится, как мы сидим здесь и говорим о Симон, словно она мебель или вроде этого. Нельзя ли обсудить это в другой раз?
– Значит, вы считаете дурным, – сказала леди Болдок, прижимая к глазам платочек, – говорить о моей дочери в ее присутствии?
В сущности, это было весьма недалеко от мыслей Ронни, но он только сказал, так же смиренно, как прежде:
– Нет, нет. Я просто чувствую, что это, ну, как-то мучительно для нее слышать, что она…
– Давайте послушаем самого ребенка. Мона, Мона, посмотри на меня.
Если не считать возни с плетением, Симон во время спора о ее недостатках не шевелилась. Теперь резко подняла голову, но не сразу, словно слова матери дошли до нее через секунды:
– Да? Да, мама?
– Ты против разговора о тебе?
– Нет, мама. – Она снова опустила голову.
– ВОТ.
Торжествующий взгляд леди Болдок, как и демонстрация, которая, по ее мнению, удалась, вряд ли снискали бы ей успех даже на сцене (разве что при световых эффектах), подумал Ронни. Но успех был – чертов выскочка, злоупотреблявший гостеприимством, проклятый британец (выберите любое выражение) был решительно уничтожен. Единственное, что ему оставалось, – удалиться немедля и навсегда. Он начал говорить, как настоящая размазня, и в этот самый момент верхняя половина лорда Болдока метнулась вперед, словно в него выстрелили сзади, – фактически он просто хотел услышать ответ.
– Ну, в этом случае я, очевидно, сделал…
– В этом случае, я думаю, вам следует извиниться. Я не потерплю, чтобы мне указывали, как вести себя с моим ребенком. Возможно, то, что вы рекомендуете, вполне приемлемо там, откуда вы пришли, но не в моем доме. Я вас сюда привела, кормила и поила ради ваших услуг как… спутника Моны (выражение, полагаю, уместное), а вы отплатили мне публичными поучениями. Этого я не допущу.
Слова не подчеркивались, но тон полностью им соответствовал. Ронни подумал, что такой гнев в сочетании с такой гладкостью речи сулил бы блестящую карьеру в любой телевизионной команде, но быстро вернулся к собственным делам.
– Я действительно очень… – сказал он.
– Я, видимо, ошиблась. Следовало понять, что человек с вашим прошлым просто не подходит здесь. Мне знаком ваш тип людей, мистер Апплиард. Очень знаком. Вы думали меня одурачить всей вашей серьезностью, невинностью и способом, которым…
– Но, Джульетта, парень только…
– Тише, Студент. Мне следовало прислушаться к Чамми. Он говорил, что я…
– О, милая, не надо. Ты прекрасно знаешь, что когда бы я ни пытался…
– Заткнись, Чамми. Нет, мистер Апплиард, в следующий раз, когда попытаетесь втереться в цивилизованное общество, возьмите с собой поменьше телевизионной техники и побольше простого приличия.
Ронни все еще старался изо всех сил сдержать себя рассуждениями о границах правила, гласящего, что хладнокровием в споре всегда победишь разъяренного противника. Но применимо это правило, только если не допускаются оскорбления, а было ясно, что здесь женевские конвенции давно отменены. Пока Ронни мрачно готовился к небывалому унижению, внимание леди Болдок внезапно, как луч фонаря, переключилось на другой объект. Она сказала дочери:
– Я спрашиваю себя, почему он вмешался. Ты хоть что-нибудь знаешь? Почему осмелился на это? Мы же знаем, за чем он гонится, так почему выступил против меня? Ради такой, как ты.
– Мама, пожалуйста, не расстраивайся, – сказала Симон.
– Я не расстроена. Ты это знаешь. Я просто хочу знать, почему ты промолчала. Пришлось вытягивать из тебя силой, что он не прав. Сидела здесь, как зомби. Не знаю, дорог ли тебе кто-нибудь. Ты бесчувственная. И я не знаю, от кого это.
Тут Болдок и Симон одновременно и одинаково замахали кистями рук, так что со стороны их можно было счесть братом и сестрой, унаследовавшими манеры родителей. Это был миниатюрный сигнал об опасности, о ней же говорило тут же наступившее молчание. Ронни понял: так пугаются, когда кто-то вот-вот сядет на любимого конька, давным-давно известного всей семье и близким друзьям, и обрушится с упреком на евреев, или на педерастов, или на королеву, или на викария, или на твоего брата аристократа, или на твою сестру нищенку, или на твое пьянство, или на твою стряпню. Да поможет леди Бог – даже она вряд ли упрекнет Ронни за наследственность Симон!
– Не от меня, – сказала леди Болдок, вложив в эти слова много твердости, и Симон с Болдоком вновь замахали, но не так решительно. – Любопытно, даже забавно, – тон стал задумчивым, отрешенным, кинематографически философским, – как мы живем всю жизнь среди людей. Даже когда одни (а как часто мы бываем одни по-настоящему?), даже тогда мы продолжаем делать что-то для людей и из-за людей, и это отражается еще на многих других. И все же некоторые, кажется, и не замечают окружающих, не заботятся о них, даже предпочли бы, чтобы тех вообще не было, с их чувствами, требованиями, сожалениями и мечтами. Я знавала такого человека. – Последовала пауза, рассчитанная на эффект, который удался.
Богачи (и некоторые другие) искренне равнодушны к тому, где они находятся, в каком окружении, уместно ли, соответственно ли стилю ведут себя, и готовы без принуждения сказать все, что у них на уме. Вот что должно заинтересовать и психологов, и искусствоведов, выясняющих связь формы и содержания. Часть этих мыслей пришла к Ронни сразу, часть потом. Пока что для него главным было – опущены или нет плечи Симон под черным платьем.
– Ну, тут я не могу ничего прояснить, – сказал он сразу и стремительно. – Но я совершенно убежден, что Симон не такая. Нисколько не соответствует вашему описанию.
Раздался смех миссис Ван Пан – за это время первый заметный звук из другого конца комнаты. Мэнсфилд подался вперед – весь внимание. Лорд Болдок смотрел на всех, словно через дымку. Симон оставалась на месте. Леди Болдок ответила еще более резко, чем предполагал Ронни.
Выпрямившись, она казалась в своей алой штуке с высоким воротником столь же внушительной, сколь неприятной.
– Вы говорите мне, что знаете мою дочь лучше меня?
– Не во всем, конечно, нет. Но в этом отношении, пожалуй, знаю. Она любит людей, и у нее есть чувства. Тут нет сомнений.
– Мистер Апплиард, завтра вы уезжаете, и нам не придется много разговаривать. Рада этому. И остаток вечера мы можем провести врозь, верно? Тебя я тоже не хочу видеть, Мона.
Десять минут спустя Симон лежала голая, но отвернувшись, на розовой постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27