Значит, наша любовь – это наша война,
И нам этой битвы хватает сполна!
«Наутилус Помпилиус»
… Они любят стриптиз – они получат стриптиз!…
«Наутилус Помпилиус»

Вот тебе работа.
Вот тебе стоны ночного ветра в антеннах на крышах высотных домов и истерический лай бездомной собаки. Вот тебе стук шагов, шуршание шин, звяканье банки из-под пива, с которой забавляется ветер. Вот тебе скрежет трамваев по замерзшим рельсам, грохот грузовиков, визг тормозов, вопли противоугонной сигнализации, вопли пьяных подростков, вот тебе нервная ночная тишина Питера – сделай себе из этого музыку.
Пляши, куколка, пляши!
Вот тебе глухой мрак подворотен, вот – лиловое молоко фонарей, вот блеск асфальта, вот низкие рыхлые небеса – и неоновые лучи шарят по ним бесстыдными зелеными пальцами. Вот тебе черные ветки, серые стены, расписанные скабрезностями, освещенные неживым электрическим светом, вот – автомобильная эмаль, в которой отражается красный огонь, вот тебе колючки звезд, нарезка желтых окон, блестки луж. Вот орнамент вывесок, вот пестрые клочья рекламных щитов, вот осколки стекла и дым из мусорного бачка, вот – ночной ветер и запах распада. Сшей себе из этого концертный костюм.
Пляши, куколка, пляши веселей!
Вот тебе опустевшая мостовая, вот красивый контраст между светом и тьмой, вот – залитый пивом и кровью песок в глухом дворе, под косым фонарем, вот – бетонная клетка, вот – покрытая битумом крыша, вот мощенная брусчаткой площадь перед дорогим супермаркетом. Вот – заасфальтированная площадка напротив дежурной больницы, освещенная окнами морга – вот тебе сцена, выбирай.
Пляши, куколка, пляши! Пляши!
Вот тебе партнер… И не для того тебе партнер, чтобы заглядывать в глаза, и не задерживай дыхание, и не отнимай руки, и не кусай губ. И позволь поцеловать себя под занавес, при свете холодных прожекторов, в последний миг, под восторженными взглядами. И ни о чем не жалей. Ни о чем…
Пляши, куколка, пляши! Спляши напоследок…
За окном стоял глухой мрак.
Лариса знала, что нынче – первая ночь полнолуния, это было необходимое условие, и это условие соблюли, но луна, вероятно, освещала задний двор дома. Из окна было видно только небо, пустое и черное, как провал в никуда, без луны, без звезд, без облаков – слепая бесконечная тьма. И все.
Шестнадцатый этаж – электрический свет спящего города остался внизу. Здесь же гуляли черные ветра – и Лариса слышала, как дрожит под напором ночи холодное, как лед, оконное стекло. Лариса боялась высоты; ее подташнивало при мысли о ветреной бездне, отделенной от нее тонкой перегородкой бетона. Она бы с удовольствием повернулась к окну спиной, но ее усадили так, как было должно, и она глядела в черноту между тяжелых бархатных штор.
Комната была обставлена с претензией на тяжеловесную роскошь. При электрическом свете современные подделки под готический стиль смотрелись забавно; сейчас – жутко. Будто хозяйка дома намеренно сделала все возможное для превращения в полумраке своей уютной гостиной в заброшенный склеп. Почему – склеп, подумала Лариса, ничем не похоже, но ассоциация никак не выходила из головы.
Вокруг горели свечи. Ей всегда нравился живой огонь, она любила смотреть, как пространство смыкается вокруг, становится как бы теплым чревом дрожащего света, создает ощущение защищенности и уюта – так было всегда, но не сегодня и не здесь. Здесь длинные скорченные тени ходили по стенам, будто бы и не соответствуя движениям находящихся в комнате людей, будто сами по себе, по какой-то странной недоброй воле, возникшей в их плоском, сером, качающемся мирке. Лица Риммы, Антона и Жорочки, освещенные дрожащим желтоватым светом, в глубоких черных провалах теней, сами казались восковыми, как посмертные маски. Ну вот, откуда опять, подумала Лариса. Всегда, абсолютно всегда лица при свечах выглядят так. Глупости.
Глупости.
Огоньки свечей плыли в большом стеклянном шаре на трехногой подставке – от взгляда в его мутную глубину делалось холодно в животе. Бронзовые канделябры были тяжелы и громоздки; стол покрывал кусок бархата, темно-зеленого, почти черного. Дым благовоний, приторно сладкий, густой, синеватый, плыл над свечами, колыхаясь и слоясь – от него у Ларисы кружилась голова и путались мысли.
Римма перебирала странные предметы, а Жорочка с Антоном благоговейно взирали на ее узкие руки в чешуе множества причудливых серебряных перстней, с ногтями, выкрашенными черным лаком. Ее лицо – сухое лицо моложавой дамы с ухоженной кожей, с тщательно уложенными волосами без седины – приобрело невесть почему жесткое, почти злое выражение. Лариса, ради которой, собственно, все и затевалось, сидела, обхватив руками плечи, борясь с болезненным желанием закурить и слушая обычный спор внутри собственной головы. Но если два ее «я» не могли договориться, что в данном случае делать умнее – уйти или остаться – то некая третья сущность, внутренний арбитр, уже давно принял решение. Лариса не двигалась и смотрела.
Римма отложила круглую пластинку темного металла, исписанную какими-то значками, похожими на греческие буквы, и спросила:
– Так значит, вы решили твердо, Лариса? Не видеть, не слышать – только письмо. Да? И пробовать не станете?
– Я не буду принимать наркотики, – сказала Лариса. – Значит, только письмо.
Римма бросила на нее короткий взгляд, в котором мелькнула тень презрения, и сделала Жорочке королевский знак рукой. Звякнули серебряные браслеты. Жорочка с не сходящей туповатой улыбочкой придвинул к ней планшет с листом плотной белой бумаги и длинное перо – птичье, иссиня-черное, очинённое на конце для письма. Вокруг наступила абсолютная тишина, будто посетители перестали не только переговариваться и шевелиться, но даже дышать. Хозяйка взяла перо и раскрыла бронзовую чернильницу, откинув крышку в виде безобразной химерьей головы. Что-то начало происходить. Лариса увидела, как ее лицо в клубах приторного дыма замерло и обессмыслилось, а глаза закатились так, что были видны лишь белки – как кусочки разбитой фаянсовой чашки.
Приход, прокомментировал голос диктора внутри разума Ларисы. То, что Римма нюхала, наконец, подействовало. Надо было все-таки уйти отсюда. Но в этот момент перо опустилось на бумагу с чуть слышным, но отвратительным скрипом. Лариса пронаблюдала, как из-под него появились две неровные строчки. Перо зацепилось за шероховатость бумаги, незаметную глазу, и брызнуло десятком крохотных клякс. Пламя свечи рядом с хозяйкой дернулось и погасло. Римма сморгнула. Ее лицо постепенно обрело нормальное для себя выражение – надменной неотмирной скуки, с двумя брезгливыми морщинками, идущими вниз от уголков накрашенных темной помадой губ.
Антон выхватил лист из планшета и протянул Ларисе.
– Его почерк?
Лариса посмотрела на бумагу. На неровные буквы, развалившиеся вкривь и вкось. Пожала плечами.
– Он пером никогда не писал. Непонятно. Похоже, не похоже… Не знаю.
На листе было написано: «Не вздумай подписывать. Она – дура. Я за тебя б…» – и россыпь кляксочек.
– Чушь какая-то, – пробормотала Лариса. – Кто – дура? Что – подписывать?
– Он за тебя беспокоится, – сказал Антон.
– Он бы так не сказал, – Лариса усмехнулась.
– Ну, значит – боится, – поправила Римма с ноткой досады.
– А так и тем более не сказал бы, – Лариса встала. – Никогда он ничего не боялся. Спасибо за потрясающе интересный вечер, Римма. Мне пора идти.
– Я провожу, – вскочил Антон.
Лариса только пожала плечами.
– В более удачную ночь вы могли бы увидеть более интересные вещи, – сказала Римма. Она выглядела усталой и раздраженной. – Сегодня, как мне кажется, вибрации тонкого мира не слишком благоприятны для потусторонних визитов, да и гость был…
– Ничего, ничего, – сказала Лариса. – Я насмотрелась. Извините, мне очень курить хочется.
И вышла из комнаты.
С той ночи прошло много времени; наступила зима, ударили необычные холода. Осенние глупости прочно забылись. Потом и зима пришла к повороту. Мутным вечером в конце февраля, у входа в метро, Лариса разговаривала со Светой, партнершей по работе.
Внимательный человек поразился бы, до чего девушки друг на друга похожи. Как близняшки.
Невнимательный бы этого не заметил.
Света, та, что говорила громко, встряхивая прекрасными белокурыми волосами, в пушистой кроличьей шубке, стянутой на тонкой талии, в высоких сапожках со стразовыми пряжками, в кожаных брюках, обтягивающих длинные ноги – была ярчайшая красотка. Кожа ее, цвета бархатного персика, матово мерцала под фонарем, а ресницы неимоверной длины останавливали полет снежинок, и на них бы собрался целый сугроб, если бы владелица ресниц все время ими не взмахивала. Маленькая ручка в замшевой перчатке сжимала прелестную сумочку на длинной блестящей цепочке.
Проходящие мужчины невольно замедляли шаг, чтобы посмотреть на нее. Заговорить и попытаться попросить телефон уже рискнул бы не всякий. Чтобы с надеждой на успех просить телефон у такой девушки, надо с шиком причалить к тротуару на огромном джипе, чтобы на переднем сиденье лежал ноутбук, а в кармане – бумажник, толщиной с кирпич. Но парочка юных гопников в спортивных куртейках все-таки присвистнула, фланируя мимо, за что им и был показан неприличный знак в американском стиле.
Лариса рассмеялась и поперхнулась сигаретным дымом. Ее прекрасные белокурые волосы были стянуты в хвост и засунуты под нелепую вязаную шапочку. Большой темно-серый пуховик с воротником из фальшивой норки скрывал фигуру, как паранджа. Длинные ноги таким же добродетельным образом скрывали широкие джинсы, а тяжелые сапоги на шнуровке наводили на мысль о спецназе на марше. Ее лицо, бледное нервное лицо с заметными тенями под глазами не было приведено косметикой в гламурный вид; ее кожа была хороша, как кожа живой девушки, а не экранной дивы, а ресницы выглядели простыми человеческими ресницами. Слипшимися светлыми ресницами природной блондинки.
У Ларисы не было ни перчаток, ни сумочки. В озябшей руке она держала пачку сигарет и одну из тех прозрачных китайских зажигалок, которые безупречно высекают огонь только в течение первых часов после покупки.
К ней было не так страшно обратиться с вопросом или даже попросить телефон. Но рядом с ярчайшей своей подругой она выглядела бледной серою тенью, поэтому странствующим рыцарям и менестрелям и в голову не приходило ни то, ни другое.
Но, как бы то ни было, девушки выглядели вполне довольными друг другом и вели себя так, как ведут себя подруги, то есть особы женского пола, которым в настоящий момент нечего делить.
– Ну ты даешь! – по-прежнему громко сказала Света. – Ты чего, вот так вот и собираешься отказаться, что ли?
– Света, мне очень не понравился этот мужик, – ответила ее тень между затяжками. – Мне не хочется работать в его фирме.
Света воздела руки горе.
– Вот! Вот это я все время слышу. Мужик ей не нравится. Тебе с ним не в постель ложиться!
– Да боже меня упаси…
– Не дури. Полштуки баксов на дороге не валяются. Хоть приоденешься.
– Мне не хочется там работать.
– Ларка, ты меня уже достала. Все. Контракт подписали – и все. И только попробуй. И вообще – чего ты теперь рыпаешься-то?
– И контракт мне не нравится.
– Нет, я ее убью сейчас. Только-только появился шанс на ноги встать, работать в приличном месте, за приличные денежки, а ей то не нравится, се не нравится! Все. Начинаем работать. И не зли меня.
Лариса вздохнула. Бросила окурок. Пожала плечами и кивнула с видом полнейшей апатии и равнодушия к Светиным словам и собственной участи. Внутри, впрочем, она не была так безучастна. Ее бедное «я» опять, как много раз до этого, раскололось на две неравные части. Новая часть, теперешняя, уговаривала ласково: «Ларочка, не дури. У тебя будут деньги, деньги – это очень славно. Деньги – это свобода, свободное время. Дома сможешь сидеть, хоть вообще не выходя, дома, представляешь?! Никого не надо будет видеть, ни с кем не надо будет разговаривать. Хорошо. Соглашайся, давай заработаем от души!» Но старая часть «я», каким-то образом еще живая, не добитая, просто визжала истошно, из последних сил: «Не хочу! Не могу! Тошнит, с души воротит, отстаньте от меня! Лучше – кордебалет в „Русской Тройке“ за копейки, только от этого – увольте, сделайте милость!»
Хотелось прислушаться к старой части, но новая сейчас говорила убедительнее.
Света тоже что-то говорила уже с минуту, и Лариса отвлеклась от диалога с самой собой, чтобы ее послушать.
– Ну так мы договорились. Завтра? Без глупостей, да?
– Да завтра, завтра, – отозвалась Ларка вяло.
– Ты сейчас куда, на метро?
– Нет… – «Тошнит, тошнит, тошнит! Не могу, не могу! Отвали, сделай милость!». – Я пешочком пройдусь. А на углу маршрутку поймаю.
– Ну пока.
– Пока…
Светины сияющие локоны и пушистая шубка мелькнули в толпе и исчезли. Лариса огляделась. Стоял тихий бурый вечер, порошил легкий снег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37