– Знает ваша душа, Семен Петрович. Душа чувствительнее, чем мы думаем, только мешать ей не надо… – Золотая моя, уж ты-то должна знать – нет у меня никакой души. Умерла. Уже давно умерла. Это я тут подзадержался… воровать и подличать… да… – Вы ошибаетесь. Вы только усыпили ее в себе. – А ты, дорогая моя смерть, пытаешься разбудить? Не стоит, девочка, не стоит. Убивай так, как есть – полумертвым… знаешь, как это тяжело – жить полумертвым? – Я чувствую, Семен Петрович. Мне жаль. Правда, жаль… – О, это сильно – жаль. Мне самому себя не жаль, а уж тебе… Неважно. Скорей бы. Только вот скажи мне напоследок, что там? Ты ведь знаешь, что со мной там станется, а, девочка? – Простите меня… простите… этого не знает никто… даже сама смерть… разве что – будет иначе. Может быть – лучше…
… холодные бриллианты росы. Трава – голубая в предутреннем свете, и небо подсвечено близкой зарей, и день воскресает из ночи – и так каждый раз – все умирает и рождается снова, а я – убийца – который раз рискую, дожидаясь рассвета, чтобы еще раз убедиться, что все убитое непременно воскреснет, потому что в этом – светлейший смысл бытия…
… ты понимаешь, что зла – нет? Ну нет в мире зла! Мир мудр и добр, а зло в него тащат люди. Только люди, ни ураганы, ни цунами, ни болезни – могут причинить настоящую рану миру, гноящуюся, трудно исцелимую… одна душа ранит другую, а другая болеет много жизней подряд… местью, злобой, подлостью… и наше дело – хотя бы попытаться это все залечить… освободить – и дать ране затянуться… там…
… а я-то уж заждалась, доченька…
… люби меня. Мне страшно, моя ответственность – моя могильная плита, это такая тяжесть, такая тяжесть, Максик… только не оставь меня на этой дороге, она слишком темна для меня одной! – Что за пугало ты опять усмотрела? Успокойся, дитя, не бойся, дитя – в сухой листве ветер шуршит… – Не шути. – Ладно, серьезно. Хочешь, чтобы я поклялся? Женщины любой эпохи обожают любовные клятвы. Ладно, клянусь. Вечностью. Ты же моя возлюбленная и дочь – как оставить тебя, светлая дурочка…
… и лунный луч растворяет в себе вытянувшееся невесомое тело – вот в этот-то момент ты и чувствуешь себя частью мира по-настоящему. Ты – туман. Ты – ночной ветер. Ты – колеблющаяся тень. Ты – страж…
… тетенька, я умру? – Ну что ты! Разве ты не знаешь, что никто не умирает? Ты просто улетишь отсюда. Я поцелую тебя, ты станешь легким-легким и улетишь туда, где никогда не бывает больно, где светло, тихо и чудесно – как на заре… и ты там отдохнешь, а потом вернешься обратно, когда захочешь. Договорились?..
Роман встряхнул головой. Руки Аннушки еще лежали у него на плечах. Она улыбалась и смотрела нежно – и Роман тоже улыбнулся.
– Если я еще когда-нибудь приду, матушка, Максим не развеет меня по окружающей вселенной?
Анна рассмеялась.
– Максим не мешает юным вампирам выражать сыновние чувства.
– А в любви объясняться?
– Тоже не мешает. И я тебя люблю, Ромочка, Дитя Во Мраке. Все. Иди. Я и так уже…
А Зов, линия крови, уже пробивался сквозь Аннушкину силу. Роман понял, что «и так уже», слегка устыдился, поцеловал Анне руку, чуть коснувшись губами холодных пальчиков, и инстинктивно задержал дыхание перед тем, как нырнуть в тень.
Его ждали.
Милка ужинала.
На сей раз ужином была старая бомжиха. Милка предложила ей ночлег у себя в квартире. Милкина квартира давно уже напоминала гибрид склепа с помойкой, там воняло тухлятиной и сыростью, затхлый воздух стоял между наглухо забитыми картоном и фанерой окнами, как гнилая вода, уцелела только пара тусклых лампочек и по углам валялся грязный хлам, но бомжиха не удивилась и не испугалась. Она уже ночевала в примерно таких же квартирах.
Она просто расположилась на засаленном продавленном диване, оставшемся от отца, воняя гнилью и мочой так же, как и сам диван, а Милка просто подобралась поближе, когда она захрапела, и перерезала ей горло все тем же ножом. А потом выпила ее кровь прямо из горла.
Кровь была невкусная. А мясо – и подавно. Какая-то тухлая дохлая кошка. Тощая – одни кости – и насквозь гнилая. Но где взять другое? Страшно…
После того, как Принц пропал, Милке все время было страшно.
Первое время она вообще не выходила на улицу – сидела целые ночи перед телевизором, размышляя, что теперь делать. А потом голод стал так нестерпимо силен, что пришлось выйти волей-неволей.
Вместе с голодом усилилась и злоба. Они все виноваты, что у Милки опять скрючились пальцы и ногти покрылись какими-то заскорузлыми синими наростами. Они виноваты, что засыпать стало тяжело, а просыпаться больно, будто все кости заржавели. А самое главное: они виноваты в том, что у Милки украли Принца.
Им всем нужно было отомстить. И Милка превратилась в ночной кошмар для тех, кто выглядел безопаснее всего, потому что сам боялся.
Ей попадались бомжи и бродяги, бездомные дети и загулявшие до смерти пьяные – не часто, но достаточно, чтобы иногда утолять голод и злобу. Выпитая кровь грела ненадолго – и Милка делалась все голоднее, а поэтому – все хитрее и безжалостнее.
Иногда на улице ей казалось, что ночной ветер пахнет Принцевой кровью. Но всегда только казалось. Мир был – помойка. Отовсюду воняло гнильем, тухлые лужи растекались под ногами, загаженные дороги сочились весенним гноем – и Милка дышала отравленным воздухом, не понимая, что это ее собственный запах…
Милка бросила обгрызенную бомжихину ляжку и встала. Пропитанная ядом мертвечина только раздразнила ее голод и злобу. Все внутри болело ломающей нудной болью – и кости, и набитый, тяжелый, но несытый желудок. Мутило – и впору было вывернуть из себя ошметки мяса и выпитую кровь, но жалко было, жалко! Где возьмешь другое?
Милка в сердцах, торопясь, дергая, швыряя, распихала куски бомжихи по полиэтиленовым пакетам, кучей засунула их в холодильник. Голову с закаченными глазами, с пегими клоками сальных волос в кровавых ошметках и кишки с омерзением сгребла в мешок для мусора. Намочила половую тряпку и ногой развезла кровавую жижу по грязному полу.
Надо же привести квартиру в порядок.
Потом Милка с проклятиями натянула пальто, обмотала голову платком и влезла в ботинки. Надо идти к мусорным бакам – не в мусоропровод же выкидывать эту заразу! Вот так каждый раз – поганая домашняя работа! Никак не избавишься от грязи раз навсегда – все время накапливается и накапливается. Глаза бы не глядели!
Милка выключила мертвый пыльный светильник, не взглянув в ослепшее зеркало, тщательно заперла дверь и вышла на улицу.
Моросил дождь. Мир расквасился и размок. Под ногами хлюпала вода, идти было тяжело и мерзко – дико мерзко и тяжело делать каждый следующий шаг. Двигаться всегда было противно, но сейчас двигаться было противно вдвойне. Бросить бы все это дерьмо прямо здесь и пойти домой – лежать, смотреть телевизор…
Опасно.
Милка привычно прошла несколько дворов – страх заставлял ее относить окровавленные объедки подальше от собственного логова. В этот раз она выбрала помойку около пижонского кирпичного дома, заселенного, судя по стеклопакетам и торчащим из окон «тарелкам» спутниковых антенн, «новыми русскими». Европейского вида чистенькие бачки на колесиках стоят прямо у подъездов – подумаешь, какие мы… Бросила пакет в бачок прямо сверху, не стала закапывать в мусор – найдут так найдут, пусть этих богатых тварей в милицию затаскают, так и надо…
И тут в гнилом воздухе повеяло сладким холодом. Запах был так восхитителен, что Милка помимо воли облизнулась и сглотнула, а уж потом обернулась, совершенно отчетливо ожидая увидеть Принца.
Не увидела.
Высокая, холеная, бледная, жутко красивая девица стояла перед ней, меряя ее странным напряженным взглядом. Огромные глаза девицы окружала густая тень длиннущих ресниц, отчего глаза казались еще больше и темнее; толстенная глянцево-черная коса, перекинутая через плечо, перевитая зеленой лентой, кончалась где-то ниже колен, обтянутых золотыми чулками; короткая куртка болотного цвета выглядела как-то по-военному, а туфли на безумных «шпильках» были как из полированного железа склепаны.
И похоже все это было на панночку из старого фильма «Вий», с Куравлевым в главной роли, только переодетую по-современному – до того показалось Милке похоже, что она стала ждать, когда кровавая слеза выкатится на щеку у девицы из глаза.
Это было совершенно не страшно. Милка не боялась женщин. К тому же нож лежал в кармане ее пальто.
А девица между тем совершенно не собиралась плакать кровью. Она с брезгливой гримасой протянула руку к Милкиному лицу, отдернула и, как показалось Милке, принюхалась к кончикам пальцев. Потом вытащила из кармана платок и начала их вытирать, не сводя с Милки глаз.
– Вам чего надо? – спросила Милка, совсем осмелев.
– Как звать тебя? – спросила девица в той манере, которая отличала одну Милкину знакомую хохлушку.
– А вам какое дело?
– Ты его знаешь, – сказала девица утвердительно.
Милка похолодела. Она как-то сразу поняла, о ком идет речь. О Принце. Ничего себе…
– Кого это – «его»? Никого я не знаю. Дайте пройти.
Милка сделала шаг в сторону – и девица сделала шаг в сторону.
– Людмила, – сказала она медленно. – Ты его знаешь, Людмила. Ты знаешь его близко. Где он сейчас?
– Да не знаю я никого, чего ты ко мне пристала! – взвизгнула Милка, пораженная тем, что девица угадала ее имя. – Отвяжись от меня!
– Портрет, – сказала девица дрогнувшим голосом. – Ты нашла портрет, да?
И Милка вдруг услышала в тоне девицы муку кромешную, смертную, неизбывную – совсем как ее собственная тоска по Принцу и по его любви. И поняла, что у девицы с Принцем что-то было, а прошло совершенно без всякой посторонней помощи. Без всяких колдунов и злых чар. Принц ее просто бросил – и все.
Ради Милки.
Эта мысль выпрямила ссутуленную Милкину спину.
– Да, нашла, – сказала Милка снисходительным тоном счастливой соперницы. – И дальше что?
– Где ж он?!
– Портрет? Знаешь, – Милку понесло восхитительное чувство злорадства и превосходства, – я рамку разломала, и он вышел. Ко мне. А портрет я выкинула. Он стал как тряпка.
– Где Стась?! – прошипела девица совершенно змеиным шипом.
– Не твое дело! – с наслаждением бросила Милка. – Он мой. Он меня любит. И тебе там делать нечего.
Говоря это, Милка не сомневалась ни в едином слове. Он – ее. Он ее любит. Он вырвется из лап колдуна и вернется. Говоря это и думая это, Милка вдруг почувствовала себя совершенно счастливой.
– Ты пила его кровь? – шепотом, измученным злым выдохом спросила девица.
– Да, пила, – сказала Милка с вызовом. Она совершенно точно помнила, как это было. Она уже все переписала и поставила в конце штамп «с подлинным верно». Никакой полиграф не уличил бы ее во лжи. – Он мне сам дал. Он руку надрезал вот тут и дал мне выпить крови… Несколько раз. И поклялся, что мы всегда будем вместе. А еще говорил, что ни одну женщину он не любил так, как меня.
По лицу девицы прошла судорога, и ее верхняя губа вздернулась, обнажив кошачьи клыки.
– Ты врешь! Ты все врешь! – но она поверила, поверила!
– Это правда! – выкрикнула Милка. – Ты знаешь, что это правда!
– Где он? Я хочу спросить у него!
– Он тебя видеть не хочет! Он никого не хочет видеть, кроме меня!
Девица выпрямилась.
– Вот как… – сказала она вдруг спокойно и задумчиво. – Стась не хочет меня видеть… И ты не хочешь мне помочь… Хорошо. Я сама его найду.
– Не найдешь, – сказала Милка, истекая злорадством.
– Поглядим, – сказала девица, и ее вишневые хохлацкие глаза вспыхнули темным кровавым огнем.
Это было последнее, что Милка видела. А последним, что она почувствовала, был невероятный, раздирающий, космический холод…
Девица перекинула косу за спину, осторожно, чтобы не испачкать туфли, обошла груду вонючего тряпья в луже гнилой слизи и скользнула в тень так, будто сама была тенью.
Роман танцевал вальс.
Его партнерша, бледная, грустная, в вечернем платье цвета сумерек, с белыми розами в темных локонах, с опущенными глазами, чуть касалась его руки кончиками ледяных пальцев – и ее сила мерцала вокруг нее звездным туманом. Роман вспоминал что-то, чего не пережил, у Романа кружилась голова, он танцевал, как кавалергард на балу, бесконечно, почти бездумно, блаженно, не чувствуя ног. Роман был влюблен.
Если чутье не обманывало его, его партнерша была старше его лет на двести. И танцевать она умела очень здорово. Старая школа.
Познакомила с ней Романа Аннушка. Дивным теплым вечером, в этом чудном местечке под названием «Лунный Бархат» – то ли клубе вампиров, то ли станции на дороге между мирами. Подвела к столику в углу, где грустная дева сидела одна, смотрела, как свет свечи отражается в бокале кагора и слушала нежнейшую музыку – флейту и скрипку. Сказала:
– Зизи, я привела тебе кавалера на этот вечер.
Зизи печально улыбнулась и кивнула. И для Романа началась лунная поэма. Скрипка рыдала, свечи мерцали, Роман танцевал вальс, потеряв ощущение времени и пространства, и его партнерша не отнимала руки, и улыбалась все так же печально, и, глядя в Романово лицо, вспоминала прошедшие годы и старых друзей, и ее воспоминания врезались в Романову душу, как плач скрипки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
… холодные бриллианты росы. Трава – голубая в предутреннем свете, и небо подсвечено близкой зарей, и день воскресает из ночи – и так каждый раз – все умирает и рождается снова, а я – убийца – который раз рискую, дожидаясь рассвета, чтобы еще раз убедиться, что все убитое непременно воскреснет, потому что в этом – светлейший смысл бытия…
… ты понимаешь, что зла – нет? Ну нет в мире зла! Мир мудр и добр, а зло в него тащат люди. Только люди, ни ураганы, ни цунами, ни болезни – могут причинить настоящую рану миру, гноящуюся, трудно исцелимую… одна душа ранит другую, а другая болеет много жизней подряд… местью, злобой, подлостью… и наше дело – хотя бы попытаться это все залечить… освободить – и дать ране затянуться… там…
… а я-то уж заждалась, доченька…
… люби меня. Мне страшно, моя ответственность – моя могильная плита, это такая тяжесть, такая тяжесть, Максик… только не оставь меня на этой дороге, она слишком темна для меня одной! – Что за пугало ты опять усмотрела? Успокойся, дитя, не бойся, дитя – в сухой листве ветер шуршит… – Не шути. – Ладно, серьезно. Хочешь, чтобы я поклялся? Женщины любой эпохи обожают любовные клятвы. Ладно, клянусь. Вечностью. Ты же моя возлюбленная и дочь – как оставить тебя, светлая дурочка…
… и лунный луч растворяет в себе вытянувшееся невесомое тело – вот в этот-то момент ты и чувствуешь себя частью мира по-настоящему. Ты – туман. Ты – ночной ветер. Ты – колеблющаяся тень. Ты – страж…
… тетенька, я умру? – Ну что ты! Разве ты не знаешь, что никто не умирает? Ты просто улетишь отсюда. Я поцелую тебя, ты станешь легким-легким и улетишь туда, где никогда не бывает больно, где светло, тихо и чудесно – как на заре… и ты там отдохнешь, а потом вернешься обратно, когда захочешь. Договорились?..
Роман встряхнул головой. Руки Аннушки еще лежали у него на плечах. Она улыбалась и смотрела нежно – и Роман тоже улыбнулся.
– Если я еще когда-нибудь приду, матушка, Максим не развеет меня по окружающей вселенной?
Анна рассмеялась.
– Максим не мешает юным вампирам выражать сыновние чувства.
– А в любви объясняться?
– Тоже не мешает. И я тебя люблю, Ромочка, Дитя Во Мраке. Все. Иди. Я и так уже…
А Зов, линия крови, уже пробивался сквозь Аннушкину силу. Роман понял, что «и так уже», слегка устыдился, поцеловал Анне руку, чуть коснувшись губами холодных пальчиков, и инстинктивно задержал дыхание перед тем, как нырнуть в тень.
Его ждали.
Милка ужинала.
На сей раз ужином была старая бомжиха. Милка предложила ей ночлег у себя в квартире. Милкина квартира давно уже напоминала гибрид склепа с помойкой, там воняло тухлятиной и сыростью, затхлый воздух стоял между наглухо забитыми картоном и фанерой окнами, как гнилая вода, уцелела только пара тусклых лампочек и по углам валялся грязный хлам, но бомжиха не удивилась и не испугалась. Она уже ночевала в примерно таких же квартирах.
Она просто расположилась на засаленном продавленном диване, оставшемся от отца, воняя гнилью и мочой так же, как и сам диван, а Милка просто подобралась поближе, когда она захрапела, и перерезала ей горло все тем же ножом. А потом выпила ее кровь прямо из горла.
Кровь была невкусная. А мясо – и подавно. Какая-то тухлая дохлая кошка. Тощая – одни кости – и насквозь гнилая. Но где взять другое? Страшно…
После того, как Принц пропал, Милке все время было страшно.
Первое время она вообще не выходила на улицу – сидела целые ночи перед телевизором, размышляя, что теперь делать. А потом голод стал так нестерпимо силен, что пришлось выйти волей-неволей.
Вместе с голодом усилилась и злоба. Они все виноваты, что у Милки опять скрючились пальцы и ногти покрылись какими-то заскорузлыми синими наростами. Они виноваты, что засыпать стало тяжело, а просыпаться больно, будто все кости заржавели. А самое главное: они виноваты в том, что у Милки украли Принца.
Им всем нужно было отомстить. И Милка превратилась в ночной кошмар для тех, кто выглядел безопаснее всего, потому что сам боялся.
Ей попадались бомжи и бродяги, бездомные дети и загулявшие до смерти пьяные – не часто, но достаточно, чтобы иногда утолять голод и злобу. Выпитая кровь грела ненадолго – и Милка делалась все голоднее, а поэтому – все хитрее и безжалостнее.
Иногда на улице ей казалось, что ночной ветер пахнет Принцевой кровью. Но всегда только казалось. Мир был – помойка. Отовсюду воняло гнильем, тухлые лужи растекались под ногами, загаженные дороги сочились весенним гноем – и Милка дышала отравленным воздухом, не понимая, что это ее собственный запах…
Милка бросила обгрызенную бомжихину ляжку и встала. Пропитанная ядом мертвечина только раздразнила ее голод и злобу. Все внутри болело ломающей нудной болью – и кости, и набитый, тяжелый, но несытый желудок. Мутило – и впору было вывернуть из себя ошметки мяса и выпитую кровь, но жалко было, жалко! Где возьмешь другое?
Милка в сердцах, торопясь, дергая, швыряя, распихала куски бомжихи по полиэтиленовым пакетам, кучей засунула их в холодильник. Голову с закаченными глазами, с пегими клоками сальных волос в кровавых ошметках и кишки с омерзением сгребла в мешок для мусора. Намочила половую тряпку и ногой развезла кровавую жижу по грязному полу.
Надо же привести квартиру в порядок.
Потом Милка с проклятиями натянула пальто, обмотала голову платком и влезла в ботинки. Надо идти к мусорным бакам – не в мусоропровод же выкидывать эту заразу! Вот так каждый раз – поганая домашняя работа! Никак не избавишься от грязи раз навсегда – все время накапливается и накапливается. Глаза бы не глядели!
Милка выключила мертвый пыльный светильник, не взглянув в ослепшее зеркало, тщательно заперла дверь и вышла на улицу.
Моросил дождь. Мир расквасился и размок. Под ногами хлюпала вода, идти было тяжело и мерзко – дико мерзко и тяжело делать каждый следующий шаг. Двигаться всегда было противно, но сейчас двигаться было противно вдвойне. Бросить бы все это дерьмо прямо здесь и пойти домой – лежать, смотреть телевизор…
Опасно.
Милка привычно прошла несколько дворов – страх заставлял ее относить окровавленные объедки подальше от собственного логова. В этот раз она выбрала помойку около пижонского кирпичного дома, заселенного, судя по стеклопакетам и торчащим из окон «тарелкам» спутниковых антенн, «новыми русскими». Европейского вида чистенькие бачки на колесиках стоят прямо у подъездов – подумаешь, какие мы… Бросила пакет в бачок прямо сверху, не стала закапывать в мусор – найдут так найдут, пусть этих богатых тварей в милицию затаскают, так и надо…
И тут в гнилом воздухе повеяло сладким холодом. Запах был так восхитителен, что Милка помимо воли облизнулась и сглотнула, а уж потом обернулась, совершенно отчетливо ожидая увидеть Принца.
Не увидела.
Высокая, холеная, бледная, жутко красивая девица стояла перед ней, меряя ее странным напряженным взглядом. Огромные глаза девицы окружала густая тень длиннущих ресниц, отчего глаза казались еще больше и темнее; толстенная глянцево-черная коса, перекинутая через плечо, перевитая зеленой лентой, кончалась где-то ниже колен, обтянутых золотыми чулками; короткая куртка болотного цвета выглядела как-то по-военному, а туфли на безумных «шпильках» были как из полированного железа склепаны.
И похоже все это было на панночку из старого фильма «Вий», с Куравлевым в главной роли, только переодетую по-современному – до того показалось Милке похоже, что она стала ждать, когда кровавая слеза выкатится на щеку у девицы из глаза.
Это было совершенно не страшно. Милка не боялась женщин. К тому же нож лежал в кармане ее пальто.
А девица между тем совершенно не собиралась плакать кровью. Она с брезгливой гримасой протянула руку к Милкиному лицу, отдернула и, как показалось Милке, принюхалась к кончикам пальцев. Потом вытащила из кармана платок и начала их вытирать, не сводя с Милки глаз.
– Вам чего надо? – спросила Милка, совсем осмелев.
– Как звать тебя? – спросила девица в той манере, которая отличала одну Милкину знакомую хохлушку.
– А вам какое дело?
– Ты его знаешь, – сказала девица утвердительно.
Милка похолодела. Она как-то сразу поняла, о ком идет речь. О Принце. Ничего себе…
– Кого это – «его»? Никого я не знаю. Дайте пройти.
Милка сделала шаг в сторону – и девица сделала шаг в сторону.
– Людмила, – сказала она медленно. – Ты его знаешь, Людмила. Ты знаешь его близко. Где он сейчас?
– Да не знаю я никого, чего ты ко мне пристала! – взвизгнула Милка, пораженная тем, что девица угадала ее имя. – Отвяжись от меня!
– Портрет, – сказала девица дрогнувшим голосом. – Ты нашла портрет, да?
И Милка вдруг услышала в тоне девицы муку кромешную, смертную, неизбывную – совсем как ее собственная тоска по Принцу и по его любви. И поняла, что у девицы с Принцем что-то было, а прошло совершенно без всякой посторонней помощи. Без всяких колдунов и злых чар. Принц ее просто бросил – и все.
Ради Милки.
Эта мысль выпрямила ссутуленную Милкину спину.
– Да, нашла, – сказала Милка снисходительным тоном счастливой соперницы. – И дальше что?
– Где ж он?!
– Портрет? Знаешь, – Милку понесло восхитительное чувство злорадства и превосходства, – я рамку разломала, и он вышел. Ко мне. А портрет я выкинула. Он стал как тряпка.
– Где Стась?! – прошипела девица совершенно змеиным шипом.
– Не твое дело! – с наслаждением бросила Милка. – Он мой. Он меня любит. И тебе там делать нечего.
Говоря это, Милка не сомневалась ни в едином слове. Он – ее. Он ее любит. Он вырвется из лап колдуна и вернется. Говоря это и думая это, Милка вдруг почувствовала себя совершенно счастливой.
– Ты пила его кровь? – шепотом, измученным злым выдохом спросила девица.
– Да, пила, – сказала Милка с вызовом. Она совершенно точно помнила, как это было. Она уже все переписала и поставила в конце штамп «с подлинным верно». Никакой полиграф не уличил бы ее во лжи. – Он мне сам дал. Он руку надрезал вот тут и дал мне выпить крови… Несколько раз. И поклялся, что мы всегда будем вместе. А еще говорил, что ни одну женщину он не любил так, как меня.
По лицу девицы прошла судорога, и ее верхняя губа вздернулась, обнажив кошачьи клыки.
– Ты врешь! Ты все врешь! – но она поверила, поверила!
– Это правда! – выкрикнула Милка. – Ты знаешь, что это правда!
– Где он? Я хочу спросить у него!
– Он тебя видеть не хочет! Он никого не хочет видеть, кроме меня!
Девица выпрямилась.
– Вот как… – сказала она вдруг спокойно и задумчиво. – Стась не хочет меня видеть… И ты не хочешь мне помочь… Хорошо. Я сама его найду.
– Не найдешь, – сказала Милка, истекая злорадством.
– Поглядим, – сказала девица, и ее вишневые хохлацкие глаза вспыхнули темным кровавым огнем.
Это было последнее, что Милка видела. А последним, что она почувствовала, был невероятный, раздирающий, космический холод…
Девица перекинула косу за спину, осторожно, чтобы не испачкать туфли, обошла груду вонючего тряпья в луже гнилой слизи и скользнула в тень так, будто сама была тенью.
Роман танцевал вальс.
Его партнерша, бледная, грустная, в вечернем платье цвета сумерек, с белыми розами в темных локонах, с опущенными глазами, чуть касалась его руки кончиками ледяных пальцев – и ее сила мерцала вокруг нее звездным туманом. Роман вспоминал что-то, чего не пережил, у Романа кружилась голова, он танцевал, как кавалергард на балу, бесконечно, почти бездумно, блаженно, не чувствуя ног. Роман был влюблен.
Если чутье не обманывало его, его партнерша была старше его лет на двести. И танцевать она умела очень здорово. Старая школа.
Познакомила с ней Романа Аннушка. Дивным теплым вечером, в этом чудном местечке под названием «Лунный Бархат» – то ли клубе вампиров, то ли станции на дороге между мирами. Подвела к столику в углу, где грустная дева сидела одна, смотрела, как свет свечи отражается в бокале кагора и слушала нежнейшую музыку – флейту и скрипку. Сказала:
– Зизи, я привела тебе кавалера на этот вечер.
Зизи печально улыбнулась и кивнула. И для Романа началась лунная поэма. Скрипка рыдала, свечи мерцали, Роман танцевал вальс, потеряв ощущение времени и пространства, и его партнерша не отнимала руки, и улыбалась все так же печально, и, глядя в Романово лицо, вспоминала прошедшие годы и старых друзей, и ее воспоминания врезались в Романову душу, как плач скрипки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37