Нельзя сказать, будто они утратили способность двигаться Живее, — в случае нужды жизнь оживлялась: спешили кареты скорой помощи, мчались по автострадам почтовые экспрессы. Однако в основном все ходили пешком, ездили на велосипедах или электробусах, двигавшихся со скоростью, редко превышающей двадцать миль в час.
Все будто чего-то ждали. Но чего?..
— Вот ты, например, ждешь чего-нибудь? — спросил он Джонсона, когда однажды долгим вечером они отдыхали, любуясь закатом.
Соленые брызги время от времени попадали на их лица. Несколько минут назад извлеченные из камеры бутылки с пивом приятно холодили ладони. Тримараном управлял компьютер.
— Я-то? — лениво переспросил Джонсон. — А ничего я не жду. У меня есть все, чего я могу пожелать.
Море с шипеньем обтекало корпуса.
— Нет, — настаивал Макдональд, — я не о том, чего ты желаешь, а о том, чего ты ждешь. Весь мир ждет. Время замедлило свой бег, а мы по-прежнему все чего-то, ждем.
— Ах, вот ты о чем! — оживился Джонсон. — Ответ. Ну, знаешь ли, послание мы получили от далеких существ. Живут они на планете, обращающейся вокруг одной из звезд, — красных гигантов Капеллы. Отправили ответ, а теперь ждем, когда они откликнутся.
— Разве такое возможно? — проговорил Макдональд.
— Очевидно, да, — ответил Джонсон и сделал большой глоток из бутылки. — Спешить некуда. Пока наш ответ дойдет до Капеллы и они отзовутся, пройдет, знаешь ли, девяносто лет. Минуло почти тридцать. На ожидание времени еще достаточно, не правда ли? Целых шестьдесят лет. И ничего тут не поделаешь, ускорить диалог нельзя. Вот так и живем со всем этим, так и живем…
— Но тебе-то что? — спросил Макдональд. — Пока придет их ответ, ты или умрешь, или состаришься настолько, что тебе уже будет все равно. Да и мне, впрочем, тоже.
— А что остается? — проговорил Джонсон. — Жду себе… и одновременно занимаюсь чем хочу. Спешить некуда.
— А придет ли оттуда такое, чего стоит ждать? — осведомился Макдональд. — И какое все это будет иметь значение — для тебя, меня или кого-либо еще?
Джонсон пожал плечами.
— Кто его знает?..
Ответ прозвучал как эхо минувшего.
Через три дня тримаран причалил к пристани в Аресибо, и все время, прошедшее до этой минуты, Макдональд настраивал себя, подобно камертону, в такт неспешному пульсу волнующегося океана — с его ритмами вдохов и выдохов, приливов и отливов, распоряжающегося жизнями всех существ, обитающих в его глубинах и на поверхности.
Аресибо оказался еще более тихим и спокойным, нежели Роберту запомнилось, и даже более умиротворенным, чем в его сновидениях. Он взял напрокат велосипед — в бюро, где смуглый служащий расхаживал вдоль рядов велосипедных колес, подвешенных: на штырях, вбитых в стены и потолок, и говорил с ним на языке его матери.
Несколько минут — и город остался позади. Впереди вилась автострада, похожая на белую ленту, запутавшуюся среди зеленых холмов. Он ехал среди деревенских пейзажей, вдыхая аромат буйной тропической растительности, смешанной с соленым запахом Карибского моря, и вспоминал, как неспешно протекало время, когда он был еще ребенком. Сейчас он испытывал ощущение, словно он возвращается домой. «Возвращаюсь, — подумал он и мысленно поправил себя: — Да нет же, я живу в Нью-Йорке, и ритм моей жизни диктуют бетон, небоскребы, да грохот поездов подземки». Настоящий его дом остался там. А тут, в этих местах, только прошло его детство.
Он продвигался далее в глубь этого островка вечного лета, и чары усиливались — будто снова он стал мальчишкой и блуждал средь холмов, невесомый, как облачко…
Парень прост, как ветер вольный,
Мчатся помыслы младые за край света, за край света…
Генри Лонгфелло «Моя ушедшая юность»
* * *
Когда Макдональд спустился с небес на землю, то обнаружил, до знакомого въезда осталось проехать совсем немного. Колеса велосипеда катили по инерции, и вот он уже подъехал к строению, стилизованному под гасиенду. В нерешительности, готовый в любую минуту повернуть назад, он остановился, слез с велосипеда и приблизился к массивным резным дверям из настоящего дерева. Потянул за ручку звонка. Где-то внутри раздался мелодичный звук колокольчика. И, словно по сигналу, в груди его откликнулся другой колокольчик. К горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы.
— Si? — отозвался женский голос.
Он шагнул к двери. В какой-то безумный миг ему почудилось, будто в дверях стоит мать. Он заморгал, и видение исчезло. Чужая темнокожая миловидная женщина с любопытством разглядывала его.
— Прошу прощения, мэм, — произнес он, а потом повторил это по-испански, хотя уже видел: женщина понимает по-английски. — Я… я родился здесь, а потом уехал.
После минутного колебания женщина понимающе посмотрела на него и с сочувствием в голосе предложила:
— Может, зайдете в дом?
Теперь уже заколебался он, но потом кивнул и переступил порог родного когда-то дома. Осмотрелся. Все здесь выглядело чужим и незнакомым. Комнаты стали как бы меньше, другая мебель. Изменились они, изменился и дом. Ничто здесь не напоминало ему того самого места, где прошли годы его детства. Двадцать лет назад…
* * *
Отец задержался у порога, будто позабыв, что сын его здесь и ждет.
«Как он изменился… — подумал Бобби. — Он стал стариком». До сих пор Бобби не задумывался об этом.
— Бобби, — произнес он и замолчал, по-видимому, подбирая слова. — Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все возможное, но спасти ее не удалось. Сердце остановилось. Оно надорвалось, понимаешь?.. Она перетрудила его для тебя, для меня, для каждого. Переживала за дело и людей, и оно износилось… до конца…
— Это из-за тебя! — выкрикнул Бобби. — Это ты убил ее!
Он подбежал к отцу и стал истерически колотить его ладонями. Отец пытался схватить и удержать его руки, не столько защищаясь, как успокаивая сына.
— Нет, Бобби, — твердил он. — Нет, нет…
Его слова, звучавшие неубедительно, напоминали запись послания, прокручиваемую бесконечно.
* * *
В детской памяти Роберта путь от гасиенды до сооружений Программы запечатлелся как невероятно долгий, даже когда отец вез его в старом турбомобиле. Сейчас же велосипед стремительно взлетал на холмы и скатывался в долины, и Макдональд заметить не успел, как добрался до выстланной листовым железом котловины, напоминающий в лучах солнечного света заржавленную тарелку. Позади виднелась меньшая по размерам чаша, венчавшая ажурную металлическую конструкцию, а еще дальше — за белой площадкой паркинга — показалось само здание.
Не увидев ни одной из припаркованных машин, он подумал, не закрылась ли Программа. И сразу же вспомнил: сейчас полдень, и в это время здесь работает считанное количество людей. Он оставил велосипед у входа и толкнул ведущую в здание стеклянную дверь. Вошел с яркого солнца в полумрак коридора и заморгал, потом вдохнул знакомые с детства запахи Программы — машинное масло и озон от электрооборудования. Он стоял у двери и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, когда кто-то позвал его:
— Мак! Мак!..
Сухие костлявые пальцы обхватили его ладонь и затрясли.
— Это не Мак. Это Бобби. Я вернулся.
Макдональд уже мог различить перед собой фигуру человека.
— Бобби, это я, Олсен, — сообщил старичок.
Макдональд вспомнил его. Коренастый рыжеволосый блондин, человек огромной силы и жизнелюбия; сажал его когда-то на плечи и носил по всем коридорам и залам Программы. Малышу казалось, будто он выше всех. Ему с трудом удалось увязать образ человека из воспоминаний со стоящим сейчас перед ним высохшим старикашкой. Он все еще продолжал трясти его руку с какой-то нервной настойчивостью.
— Я давно уже не работаю, — сообщил Олсен. — А в отставке я никому больше не нужен, да и себе, наверное, тоже. Мне, знаешь ли, разрешают еще болтаться здесь, — делают скидку за прошлые заслуги. Вот я и мастерю понемногу, вожусь с компьютером. Но, скажу тебе, ты застал меня врасплох. Когда ты вошел в эту дверь, ты был точь-в-точь, как твой отец, — таким я впервые увидел его когда-то… Веришь ли, мне даже на мгновение показалось, это он и есть, Роберт…
— Мне очень приятно слышать такое от вас, — сказал Макдональд. — Но на самом деле я мало похож на отца.
«Бедняга, у него наверняка старческий маразм», — подумал он.
— Чепуха, ты вылитый он… — Олсен по-прежнему не выпускал руки Роберта.
— Глаза у отца были голубые, — попытался возразить Макдональд, — а у меня черные, к тому же он блондин, а я — брюнет…
— Разумеется, что-то ты взял и от матери, но, честное слово, Бобби, когда ты вошел… Но ведь ты собирался приехать еще неделю назад, Бобби…
По знакомому коридору они шли в направлении кабинета, хозяином которого являлся когда-то его отец. Коридор, будто уменьшился со временем — бетонные плиты стен, с нанесенной на них в несколько слоев краской, выглядели старыми и запыленными.
— Сюда приезжали самые разные люди, — говорил Олсен, торопливо семеня сбоку, стараясь не отстать от Макдональда и все время видеть сына своего старого друга в лицо. — Знаменитые, прославленные люди — нынешний президент и несколько бывших, не менее двух госсекретарей и целая толпа послов и дипломатов. А уж ученых… Ты можешь гордиться, Бобби. Здесь побывали, по сути, все известные ученые мира…
— Мой отец тоже был великим человеком, — проговорил Макдональд.
Он приоткрыл дверь старого отцовского кабинета. Седой чернокожий мужчина поднял глаза и улыбнулся.
— Что, и твой тоже?
Он встал из-за стола и пошел им навстречу. Крупный, широкоплечий мужчина с крепкими, мускулистыми руками.
— Привет, Джон, — сказал Макдональд. — Я надеялся застать тебя здесь.
Они пожали друг другу руки.
— А разве тебе ничего неизвестно? — спросил Джон Уайт.
— Я уже лет двадцать как ничего не читаю о Программе.
Направляющийся в это время к столу Олсен, заслышав слова Роберта, остановился и замер в изумлении.
— Разве отец не писал тебе?
— Письма от него приходили. Вот только я их не читал. Складывал, не распечатывая, в ящик.
Олсен покачал головой.
— Бедный Мак… Он никогда и не скрывал, что ты не пишешь. А приносил, бывало, вырезки из вашей школьной газеты, твои табели успеваемости, какие-то еще документы, — хотел показать, как все у тебя прекрасно получается.
— Он все понимал, Бобби, — сказал Уайт. — И тебя не винил.
— А в чем ему полагалось меня винить? — осведомился Макдональд.
Он постарался произнести это спокойно, но голос выдал его напряжение.
— Ты сохранил его письма? — спросил Олсен.
— Письма?
— Ящик набитый письмами, которым теперь нет цены, — медленно проговорил Олсен. — Все, собственноручно написанное им. И ни одно из писем не вскрыто… — Старик произносил «его», будто вписывая это слово золотом и с прописной буквы. — Все, кто приезжал сюда… все эти люди, они столько рассуждали на тему, как важна Программа и все, с ней связанное. А его письма — это же уникальная хроника Программы, составленная для сына.
— Да нет, какой я ему сын? Он лишь помог произвести меня на свет, — проговорил Макдональд. — Ничего мне неизвестно. Я слишком много ездил по свету.
Конечно, он знал, где все эти письма находятся — все до единого, втиснутые в пыльный ящик стенного шкафа. Сколько раз ему казалось: сейчас он выбросит их, однако всякий раз, нахмурив брови, он возвращал все на место. И еще он подсознательно разделял чувства Олсена, осознавая: в его руках — сама история и выбросить их — означало уничтожить важные свидетельства о Великом Человеке.
— Программа… она что, уже скончалась? — спросил Макдональд.
— Навсегда ушел твой отец, — ответил Уайт. — А Программа продолжает жить. Трудно поверить в ее существование без твоего отца. Но, коль так уж случилось, мы обязаны отдать ему этот долг. Так должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить прекращения Программы.
— Нет с нами Мака, Бобби, — проговорил Олсен. — Он ушел от нас, и с ним ушло все. Ушел сам дух этого места.
В груди Макдональда начала подниматься знакомая волна отчаяния и горя. «Я горюю не по отцу, — внушал он себе, — но из-за него, оттого, что у меня никогда не было отца».
— Джон думает, будто ему под силу тянуть воз дальше. — Олсен вздохнул. — Но это только так кажется. Вот Мак протащил этот воз пятьдесят лет. И первые двадцать — напрасно. Не было никаких результатов. Никаких. Мы попросту слушали подряд все сигналы, идущие со звезд, а Мак подгонял нас и всякий раз заставлял пробовать что-нибудь новенькое, — стоило только закрасться в нас безразличию. Мы разрабатывали все новые подходы к тем же старым проблемам, а они с Марией укрепляли наш дух.
Макдональд оглядел комнату, где отец провел столько дней и ночей. Взгляд его скользил по зеленым бетонным стенам, по скромному рабочему столу и книжным полкам за ним, по книгам в уже потрескавшихся кожаных переплетах — темно-зеленых, тускло-красных, коричневых. Он заметил встроенные в стены с двух сторон динамики и попытался представить, как в этом кабинете, день за днем, проходила жизнь его отца, постепенно впитываемая этими стенами, столом, так любимой им библиотекой… Однако воображение отказывалось подчиняться его желаниям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Все будто чего-то ждали. Но чего?..
— Вот ты, например, ждешь чего-нибудь? — спросил он Джонсона, когда однажды долгим вечером они отдыхали, любуясь закатом.
Соленые брызги время от времени попадали на их лица. Несколько минут назад извлеченные из камеры бутылки с пивом приятно холодили ладони. Тримараном управлял компьютер.
— Я-то? — лениво переспросил Джонсон. — А ничего я не жду. У меня есть все, чего я могу пожелать.
Море с шипеньем обтекало корпуса.
— Нет, — настаивал Макдональд, — я не о том, чего ты желаешь, а о том, чего ты ждешь. Весь мир ждет. Время замедлило свой бег, а мы по-прежнему все чего-то, ждем.
— Ах, вот ты о чем! — оживился Джонсон. — Ответ. Ну, знаешь ли, послание мы получили от далеких существ. Живут они на планете, обращающейся вокруг одной из звезд, — красных гигантов Капеллы. Отправили ответ, а теперь ждем, когда они откликнутся.
— Разве такое возможно? — проговорил Макдональд.
— Очевидно, да, — ответил Джонсон и сделал большой глоток из бутылки. — Спешить некуда. Пока наш ответ дойдет до Капеллы и они отзовутся, пройдет, знаешь ли, девяносто лет. Минуло почти тридцать. На ожидание времени еще достаточно, не правда ли? Целых шестьдесят лет. И ничего тут не поделаешь, ускорить диалог нельзя. Вот так и живем со всем этим, так и живем…
— Но тебе-то что? — спросил Макдональд. — Пока придет их ответ, ты или умрешь, или состаришься настолько, что тебе уже будет все равно. Да и мне, впрочем, тоже.
— А что остается? — проговорил Джонсон. — Жду себе… и одновременно занимаюсь чем хочу. Спешить некуда.
— А придет ли оттуда такое, чего стоит ждать? — осведомился Макдональд. — И какое все это будет иметь значение — для тебя, меня или кого-либо еще?
Джонсон пожал плечами.
— Кто его знает?..
Ответ прозвучал как эхо минувшего.
Через три дня тримаран причалил к пристани в Аресибо, и все время, прошедшее до этой минуты, Макдональд настраивал себя, подобно камертону, в такт неспешному пульсу волнующегося океана — с его ритмами вдохов и выдохов, приливов и отливов, распоряжающегося жизнями всех существ, обитающих в его глубинах и на поверхности.
Аресибо оказался еще более тихим и спокойным, нежели Роберту запомнилось, и даже более умиротворенным, чем в его сновидениях. Он взял напрокат велосипед — в бюро, где смуглый служащий расхаживал вдоль рядов велосипедных колес, подвешенных: на штырях, вбитых в стены и потолок, и говорил с ним на языке его матери.
Несколько минут — и город остался позади. Впереди вилась автострада, похожая на белую ленту, запутавшуюся среди зеленых холмов. Он ехал среди деревенских пейзажей, вдыхая аромат буйной тропической растительности, смешанной с соленым запахом Карибского моря, и вспоминал, как неспешно протекало время, когда он был еще ребенком. Сейчас он испытывал ощущение, словно он возвращается домой. «Возвращаюсь, — подумал он и мысленно поправил себя: — Да нет же, я живу в Нью-Йорке, и ритм моей жизни диктуют бетон, небоскребы, да грохот поездов подземки». Настоящий его дом остался там. А тут, в этих местах, только прошло его детство.
Он продвигался далее в глубь этого островка вечного лета, и чары усиливались — будто снова он стал мальчишкой и блуждал средь холмов, невесомый, как облачко…
Парень прост, как ветер вольный,
Мчатся помыслы младые за край света, за край света…
Генри Лонгфелло «Моя ушедшая юность»
* * *
Когда Макдональд спустился с небес на землю, то обнаружил, до знакомого въезда осталось проехать совсем немного. Колеса велосипеда катили по инерции, и вот он уже подъехал к строению, стилизованному под гасиенду. В нерешительности, готовый в любую минуту повернуть назад, он остановился, слез с велосипеда и приблизился к массивным резным дверям из настоящего дерева. Потянул за ручку звонка. Где-то внутри раздался мелодичный звук колокольчика. И, словно по сигналу, в груди его откликнулся другой колокольчик. К горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы.
— Si? — отозвался женский голос.
Он шагнул к двери. В какой-то безумный миг ему почудилось, будто в дверях стоит мать. Он заморгал, и видение исчезло. Чужая темнокожая миловидная женщина с любопытством разглядывала его.
— Прошу прощения, мэм, — произнес он, а потом повторил это по-испански, хотя уже видел: женщина понимает по-английски. — Я… я родился здесь, а потом уехал.
После минутного колебания женщина понимающе посмотрела на него и с сочувствием в голосе предложила:
— Может, зайдете в дом?
Теперь уже заколебался он, но потом кивнул и переступил порог родного когда-то дома. Осмотрелся. Все здесь выглядело чужим и незнакомым. Комнаты стали как бы меньше, другая мебель. Изменились они, изменился и дом. Ничто здесь не напоминало ему того самого места, где прошли годы его детства. Двадцать лет назад…
* * *
Отец задержался у порога, будто позабыв, что сын его здесь и ждет.
«Как он изменился… — подумал Бобби. — Он стал стариком». До сих пор Бобби не задумывался об этом.
— Бобби, — произнес он и замолчал, по-видимому, подбирая слова. — Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все возможное, но спасти ее не удалось. Сердце остановилось. Оно надорвалось, понимаешь?.. Она перетрудила его для тебя, для меня, для каждого. Переживала за дело и людей, и оно износилось… до конца…
— Это из-за тебя! — выкрикнул Бобби. — Это ты убил ее!
Он подбежал к отцу и стал истерически колотить его ладонями. Отец пытался схватить и удержать его руки, не столько защищаясь, как успокаивая сына.
— Нет, Бобби, — твердил он. — Нет, нет…
Его слова, звучавшие неубедительно, напоминали запись послания, прокручиваемую бесконечно.
* * *
В детской памяти Роберта путь от гасиенды до сооружений Программы запечатлелся как невероятно долгий, даже когда отец вез его в старом турбомобиле. Сейчас же велосипед стремительно взлетал на холмы и скатывался в долины, и Макдональд заметить не успел, как добрался до выстланной листовым железом котловины, напоминающий в лучах солнечного света заржавленную тарелку. Позади виднелась меньшая по размерам чаша, венчавшая ажурную металлическую конструкцию, а еще дальше — за белой площадкой паркинга — показалось само здание.
Не увидев ни одной из припаркованных машин, он подумал, не закрылась ли Программа. И сразу же вспомнил: сейчас полдень, и в это время здесь работает считанное количество людей. Он оставил велосипед у входа и толкнул ведущую в здание стеклянную дверь. Вошел с яркого солнца в полумрак коридора и заморгал, потом вдохнул знакомые с детства запахи Программы — машинное масло и озон от электрооборудования. Он стоял у двери и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, когда кто-то позвал его:
— Мак! Мак!..
Сухие костлявые пальцы обхватили его ладонь и затрясли.
— Это не Мак. Это Бобби. Я вернулся.
Макдональд уже мог различить перед собой фигуру человека.
— Бобби, это я, Олсен, — сообщил старичок.
Макдональд вспомнил его. Коренастый рыжеволосый блондин, человек огромной силы и жизнелюбия; сажал его когда-то на плечи и носил по всем коридорам и залам Программы. Малышу казалось, будто он выше всех. Ему с трудом удалось увязать образ человека из воспоминаний со стоящим сейчас перед ним высохшим старикашкой. Он все еще продолжал трясти его руку с какой-то нервной настойчивостью.
— Я давно уже не работаю, — сообщил Олсен. — А в отставке я никому больше не нужен, да и себе, наверное, тоже. Мне, знаешь ли, разрешают еще болтаться здесь, — делают скидку за прошлые заслуги. Вот я и мастерю понемногу, вожусь с компьютером. Но, скажу тебе, ты застал меня врасплох. Когда ты вошел в эту дверь, ты был точь-в-точь, как твой отец, — таким я впервые увидел его когда-то… Веришь ли, мне даже на мгновение показалось, это он и есть, Роберт…
— Мне очень приятно слышать такое от вас, — сказал Макдональд. — Но на самом деле я мало похож на отца.
«Бедняга, у него наверняка старческий маразм», — подумал он.
— Чепуха, ты вылитый он… — Олсен по-прежнему не выпускал руки Роберта.
— Глаза у отца были голубые, — попытался возразить Макдональд, — а у меня черные, к тому же он блондин, а я — брюнет…
— Разумеется, что-то ты взял и от матери, но, честное слово, Бобби, когда ты вошел… Но ведь ты собирался приехать еще неделю назад, Бобби…
По знакомому коридору они шли в направлении кабинета, хозяином которого являлся когда-то его отец. Коридор, будто уменьшился со временем — бетонные плиты стен, с нанесенной на них в несколько слоев краской, выглядели старыми и запыленными.
— Сюда приезжали самые разные люди, — говорил Олсен, торопливо семеня сбоку, стараясь не отстать от Макдональда и все время видеть сына своего старого друга в лицо. — Знаменитые, прославленные люди — нынешний президент и несколько бывших, не менее двух госсекретарей и целая толпа послов и дипломатов. А уж ученых… Ты можешь гордиться, Бобби. Здесь побывали, по сути, все известные ученые мира…
— Мой отец тоже был великим человеком, — проговорил Макдональд.
Он приоткрыл дверь старого отцовского кабинета. Седой чернокожий мужчина поднял глаза и улыбнулся.
— Что, и твой тоже?
Он встал из-за стола и пошел им навстречу. Крупный, широкоплечий мужчина с крепкими, мускулистыми руками.
— Привет, Джон, — сказал Макдональд. — Я надеялся застать тебя здесь.
Они пожали друг другу руки.
— А разве тебе ничего неизвестно? — спросил Джон Уайт.
— Я уже лет двадцать как ничего не читаю о Программе.
Направляющийся в это время к столу Олсен, заслышав слова Роберта, остановился и замер в изумлении.
— Разве отец не писал тебе?
— Письма от него приходили. Вот только я их не читал. Складывал, не распечатывая, в ящик.
Олсен покачал головой.
— Бедный Мак… Он никогда и не скрывал, что ты не пишешь. А приносил, бывало, вырезки из вашей школьной газеты, твои табели успеваемости, какие-то еще документы, — хотел показать, как все у тебя прекрасно получается.
— Он все понимал, Бобби, — сказал Уайт. — И тебя не винил.
— А в чем ему полагалось меня винить? — осведомился Макдональд.
Он постарался произнести это спокойно, но голос выдал его напряжение.
— Ты сохранил его письма? — спросил Олсен.
— Письма?
— Ящик набитый письмами, которым теперь нет цены, — медленно проговорил Олсен. — Все, собственноручно написанное им. И ни одно из писем не вскрыто… — Старик произносил «его», будто вписывая это слово золотом и с прописной буквы. — Все, кто приезжал сюда… все эти люди, они столько рассуждали на тему, как важна Программа и все, с ней связанное. А его письма — это же уникальная хроника Программы, составленная для сына.
— Да нет, какой я ему сын? Он лишь помог произвести меня на свет, — проговорил Макдональд. — Ничего мне неизвестно. Я слишком много ездил по свету.
Конечно, он знал, где все эти письма находятся — все до единого, втиснутые в пыльный ящик стенного шкафа. Сколько раз ему казалось: сейчас он выбросит их, однако всякий раз, нахмурив брови, он возвращал все на место. И еще он подсознательно разделял чувства Олсена, осознавая: в его руках — сама история и выбросить их — означало уничтожить важные свидетельства о Великом Человеке.
— Программа… она что, уже скончалась? — спросил Макдональд.
— Навсегда ушел твой отец, — ответил Уайт. — А Программа продолжает жить. Трудно поверить в ее существование без твоего отца. Но, коль так уж случилось, мы обязаны отдать ему этот долг. Так должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить прекращения Программы.
— Нет с нами Мака, Бобби, — проговорил Олсен. — Он ушел от нас, и с ним ушло все. Ушел сам дух этого места.
В груди Макдональда начала подниматься знакомая волна отчаяния и горя. «Я горюю не по отцу, — внушал он себе, — но из-за него, оттого, что у меня никогда не было отца».
— Джон думает, будто ему под силу тянуть воз дальше. — Олсен вздохнул. — Но это только так кажется. Вот Мак протащил этот воз пятьдесят лет. И первые двадцать — напрасно. Не было никаких результатов. Никаких. Мы попросту слушали подряд все сигналы, идущие со звезд, а Мак подгонял нас и всякий раз заставлял пробовать что-нибудь новенькое, — стоило только закрасться в нас безразличию. Мы разрабатывали все новые подходы к тем же старым проблемам, а они с Марией укрепляли наш дух.
Макдональд оглядел комнату, где отец провел столько дней и ночей. Взгляд его скользил по зеленым бетонным стенам, по скромному рабочему столу и книжным полкам за ним, по книгам в уже потрескавшихся кожаных переплетах — темно-зеленых, тускло-красных, коричневых. Он заметил встроенные в стены с двух сторон динамики и попытался представить, как в этом кабинете, день за днем, проходила жизнь его отца, постепенно впитываемая этими стенами, столом, так любимой им библиотекой… Однако воображение отказывалось подчиняться его желаниям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35