— Знаю, знаю. Это также невозможно. Однако не в меньшей степени наивно воображать чужаков, посылающих нам сообщения из такой дали.
«Или вот это», — подумал он и глянул на листок, полученный в подарок от Иеремии. Выполненный тушью на белой бумаге рисунок, напоминающий произведение способного любителя, — возможно, и самого Иеремии. Стилизованное изображение ангела с нимбом, с распростертыми за спиной крыльями, благостным спокойствием на лице и руками, раскинутыми в приветственно-благословляющем жесте.
Ангел милосердия и любви, несущий послание Божие, обрамленный гирляндами из цветов… «Какая же невероятная магия, — подумал Уайт, — смогла превратить голоса в нечто подобное?»
— Сама космология, — говорил между тем Джон, — содержит в себе такую вероятность. Где-то должна зародиться разумная жизнь. Поистине невозможно, чтобы в Галактике не появились иные существа, достаточно разумные и любознательные, способные обратиться к нам через всю даль световых лет в жажде отыскать подобных себе, способные в изумлении обращать взоры на самих себя и на звезды…
Загипнотизированный на мгновение видом Джона, Уайт вглядывался в лицо сына и, узрев экстатический восторг, с горечью подумал: «Ты мне чужой, и говорить с тобой я более не умею».
Он действительно любил этого парня — вот в чем беда — и не желал поэтому становиться свидетелем того, как тот столкнется с несправедливостью, встрече с которой в свое время не удалось избежать его отцу. Он жаждал оградить его от мук, избавить от неизбежных тягот нелегкого пути познания мира. В том и заключался смысл человечности: познавать мир, учась на чужих ошибках и успехах, но не начинать всего сызнова в каждом новом поколении.
Ответ Джона он знал заранее: подобное ничем, мол, не отличается от инстинкта. Быть человеком означает всегда располагать возможностью сделать по-другому — наоборот или иначе.
Ну почему все заканчивается именно так? Парень стал ему чужой, но он должен любой ценой найти с ним общий язык.
Пуэрто-Рико встретил их тишиной и спокойствием. Они двигались по серпантину погруженной в сумерки дороги в мощном черном лимузине — по прибытии машина ожидала его на аэродроме — и Уайт слышал лишь тихий рокот паровой турбины. Он велел открыть окна, и сейчас с наслаждением вдыхал аромат деревьев и трав, смешанный с издалека долетавшим сюда соленым запахом моря и рыбы.
«Здесь лучше, чем в Вашингтоне, — подумал он, — и лучше, чем в Хьюстоне». И вообще, чем в каких-либо известных ему местах, где в последнее время довелось побывать. Напряженное беспокойство, будто пружина заводной механической игрушки, все сильнее сковывавшее нутро, понемногу начало отпускать.
«Куда подевались механические заводные игрушки, повсюду встречавшиеся в детстве? — мелькнула мысль. — Наверняка их вытеснили электрические. Возможно, он и есть последняя из механических игрушек. Заводной президент», — пришло ему в голову. Его как завели в том маленьком гетто, так до сих пор он и дает выход всей своей неудовлетворенности. Она-то и вывела его в Белый дом. И теперь оставалось только завести его, а затем… останется лишь наблюдать, как искореняются застарелые грехи, впрочем, осторожно и деликатно, ведь нельзя нарушить внутреннее спокойствие, дабы не пострадали мировой порядок и мир во всем мире… Он горько рассмеялся и подумал: в этом вашингтонском кабинете заключено нечто, препятствующее человеку оставаться самим собой и распоряжаться своими желаниями. Кабинет может лишь заставить оставаться президентом. Поймав удивленный взгляд сына, он сообразил — давным-давно не слышал Джон, как смеется его отец. Он наклонился к нему, и прикрыл ладонью его руку.
— Все в порядке, — сказал он. — Просто я думаю о своем.
А в мысли пришло понимание: здесь можно стать лучше. Нет, не в качестве президента, но — человека.
— Мы уже почти приехали, — проговорил Джон.
Уайт отнял руку.
— Откуда ты знаешь?
— Я бывал уже здесь, — ответил Джон.
Уайт откинулся на сиденьи и задумался. Почему он ничего не знает об этом? И какие еще тайны существовали у Джона от отца. Хорошее настроение сразу пропало, и, когда из ночи выплыли сооружения Программы, поблескивающие, словно гигантские чудовища в лунном свете, Уайт с раздражением отвернулся.
Лимузин тем временем подъезжал к длинному приземистому зданию. У входа их уже поджидал Макдональд. Спокойный и уравновешенный, он ничем не выказал своего отношения к прибытию президента, и Уайт сделал вывод: Макдональд привык действовать обдуманно, не спеша и всегда в соответствии с обстановкой. И вновь — только на этот раз гораздо сильнее — Уайт ощутил свое единение с этим человеком. «Не удивительно, — пришло вдруг мысль, — что именно на нем и держится так неправдоподобно долго вся это Программа». Одновременно он ощутил некое подобие досады, осознав, ведь настоящей целью его поездки сюда является уничтожение всего, чему посвятил свою жизнь этот человек.
Макдональд повел президентскую свиту по длинным коридорам с крашеными бетонными стенами. «Мистер президент, — сказал он при встрече, — для нас это величайшая честь». Впрочем, держался он достаточно непринужденно, словно привык встречать президентов ежедневно и вращаться в подобном обществе — обычное для него занятие. Коридоры постепенно заполнялись людьми, спешащими по своим делам, будто все это происходило не ночью, а в самый разгар рабочего дня. И Уайт неожиданно для себя сообразил: для Программы именно ночь — самое интенсивное время суток, наиболее благоприятное для прослушивания. «А что бы, интересно, вышло, — задумался он, — если бы удалось поменять местами ночь и день, переставить их? Свет человеку заменить тьмой, как совам и летучим мышам…» И еще подумалось, будто ответ ему на эти вопросы так же ясен, как и всем остальным.
Навстречу шли люди. Макдональд никого из них не представлял, понятно без лишних слов — визит неофициальный; к тому же он, как видно, не желал возникновения различных слухов и домыслов по поводу причины посещения Программы президентом. Впрочем, кое-кто из служащих бросал на них заинтересованные взгляды, кто-то (таких оказалось меньше) явно узнавал его. Уайт давно уже свыкся с этим. Но встречались и полностью увлеченные беседой, которые лишь скользили мимолетным взглядом, не прерывая разговора. Вот к этому Уайт как раз и не привык и оказался перед неприятным для себя открытием: такое — досадно. Всегда ему казалась нежелательной как раз потеря анонимности, и вот ему предоставилась возможность убедиться: гораздо хуже, когда тебя не узнают вообще. Не понравились ему ни стерильные коридоры, где эхом отдавался малейший звук — будь то шаги или голоса, ни зал, забитый электронной аппаратурой, в который они, наконец, попали, минуя бесконечные, казалось, коридоры. Магнитофоны и осциллографы он узнал сразу, однако многое оказалось для него совершенно незнакомым, и он даже испытал легкое удовлетворение от отсутствия у него какого-либо любопытства. У консоли компьютера сидел человек в наушниках. Проходя мимо, Макдональд помахал рукой, и тот ответил, однако взгляд его — отсутствующий и затуманенный — наверное, витал где-то далеко-далеко, за сотни, наверное, миль. «Да нет, — поправил себя Уайт, — за миллиарды миль, за многие световые годы».
Они вошли в соседнее помещение, а по сути во внутрь Компьютера, ибо тот заменял собой даже стены, а кабели извивались во всех направлениях и уходили в соседние комнаты, — возможно, к другим машинам или же частям единого гигантского компьютера. По всему полу располагались устройства для ввода информации и принтеры. Крупнейшая компьютерная система изо всех, которые доводилось когда-либо осматривать Уайту, по своей мощности, несомненно, превосходила электронные накопители и компьютерные имитаторы Пентагона и Госдепартамента и даже устройства банка данных Института информации. Здесь пахло маслом и электричеством, и все перекрывал непрекращающийся шум: компьютер вел беседу с самим собой — об информации, вероятности, корреляции, «о башмаках и сургуче, капусте, королях…»
Здесь числа складывались и умножались бессчетное множество раз за миг, более краткий, нежели мгновенный взмах ресниц. Находясь здесь, внутри компьютера, он ощущал себя современным Ионой во чреве гигантской невиданной рыбы и по-настоящему испытал облегчение, когда рыба эта открыла рот и выпустила их. Они вошли в кабинет.
Кабинет никоим образом не обнаруживал следов двадцатилетнего пребывания здесь одного хозяина, и в общих чертах его, пожалуй, следовало охарактеризовать, как функционально строгий, впрочем, как и все это здание Программы в целом. Обычный письменный стол; встроенный в стену высокий — до самого потолка — стеллаж, с полками, заставленными книгами в кожаных переплетах. Названия части книг были на иностранных языках, и Уайт вспомнил справку-информацию Джона: Макдональд до того, как стать инженером, занимался филологией.
— Установи мой информационный пульт, — дал он поручение Джону.
— Можете подключиться непосредственно к компьютеру, — посоветовал Макдональд. — Мой ассистент покажет, где это можно сделать и как.
Они остались вдвоем, и Уайт вновь постарался ожесточить свое сердце к этому человеку. Макдональд, если и почувствовал ситуацию, виду не подал. Вместо вступления он задал вопрос.
— Как там Иеремия?
Уайт покачал головой.
— Он непоколебим в своем намерении огласить послание верующим. Он так и называет его: «Мое послание».
Макдональд вежливым жестом указал на кресло, приглашая президента присесть.
— Но ведь и в самом деле это так, — проговорил он. — Послание — и его, и мое, и ваше.
Уайт вновь покачал головой.
— Не мое. Вот копия его послания.
Он вручил Макдональду листок, подаренный Иеремией. Макдональд взглянул на рисунок, изображающий ангела, и кивнул.
— Да, это именно и увидел в нем Иеремия. Вам так и не удалось сдержать его?
— Есть вещи, которые президент сделать может и должен, а есть и такие, что хоть и может, но не должен. А еще для президента существует невозможное. Сдержать, как вы говорите, Иеремию, и есть нечто среднее между вторым и третьим… Однако вот это, — он указал на листок, — не может быть посланием.
— Настолько хорошо вы осведомлены о Программе? — задал вопрос Макдональд.
— Достаточно, — ответил Уайт, ведь не заставят же его повторять изложенное Джоном.
— Тогда вам, должно быть, известно, что долгое время прослушивание оставалось безрезультатным?
— Да, это так, — подтвердил Уайт.
— И про голоса тоже? — продолжал расспросы Макдональд, нажав кнопку на столе.
— Я их слышал, — сообщил Уайт.
Или акустика оказалась здесь лучше, или в перезаписи что-то терялось: с самого начала шепот звучал гораздо настойчивее, в нем пробивались нотки мольбы, гнева и отчаяния. Потрясенный Уайт ощутил облегчение, когда шепот перешел в голоса, — будто в усилиях расслышать и понять исчерпалась вся его энергия. Голоса тоже звучали несколько по-иному; они, казалось, исходили из иной точки бесконечного лабиринта и звучали более выразительно.
СТУКТРЕСК сменить свою кожу, а леопард ТРЕСКСТУК музыка: щебетушечка моя красоточка СТУКТРЕСК может уточка СТУКТРЕСКСТУК скрытый призыв к справедливости ТРЕСКСТУКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК и одиннадцатый том первого со СТУКТРЕСКСТУК поступают кол СТУКСТУК музыка ТРЕСК эй, есть кто-нибудь СТУКТРЕСК разве Раймонд твой СТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: над Гудзоном вьют ТРЕСКСТУК я непослушный мальчик СТУКСТУКСТУК представляет пирамидаль ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка; кола получила двенадцать ТРЕСК.
Уайт встряхнулся, как бы пытаясь сбросить гипноз услышанного.
— Это не послание, — заметил он.
Макдональд подкрутил регулятор на столе. Голоса ушли на второй план, будто хор в театре древних греков, со стороны комментирующий происходящее на сцене.
— Тем не менее это привлекло наше внимание.
ТРЕСКТРЕСКСТУКСТУК приветствую всех ТРЕСКТРЕСКСТУКСТУК.
— Послание все обрастало помехами и возмущениями, перемежающими голоса, — продолжал Макдональд. — После замедления темпа воспроизведения и развертки этих помех они превратились в серии звуковых импульсов и пауз молчания, над расшифровкой которых мы бились днем и ночью напролет в течение долгих месяцев.
СТУКТРЕСК сменять свою кожу, а леопард ТРЕСКСТУК.
— «Сможет ли негр поменять свою кожу, а леопард шкуру?»
— повторил басом Уайт и рассмеялся.
— Вам это знакомо? — спросил Макдональд.
— Это одна из поговорок моего народа, — сообщил недовольный собой Уайт. — Вас не раздражает черный президент?
— Не более, чем вас — белый директор Программы, — парировал Макдональд.
Макдональд оказался не только умен, но и хитер. Он наверняка строил свои отношения с людьми с учетом индивидуальных различий, прекрасно понимая характер влияния на их взаимное восприятие и самоанализ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
«Или вот это», — подумал он и глянул на листок, полученный в подарок от Иеремии. Выполненный тушью на белой бумаге рисунок, напоминающий произведение способного любителя, — возможно, и самого Иеремии. Стилизованное изображение ангела с нимбом, с распростертыми за спиной крыльями, благостным спокойствием на лице и руками, раскинутыми в приветственно-благословляющем жесте.
Ангел милосердия и любви, несущий послание Божие, обрамленный гирляндами из цветов… «Какая же невероятная магия, — подумал Уайт, — смогла превратить голоса в нечто подобное?»
— Сама космология, — говорил между тем Джон, — содержит в себе такую вероятность. Где-то должна зародиться разумная жизнь. Поистине невозможно, чтобы в Галактике не появились иные существа, достаточно разумные и любознательные, способные обратиться к нам через всю даль световых лет в жажде отыскать подобных себе, способные в изумлении обращать взоры на самих себя и на звезды…
Загипнотизированный на мгновение видом Джона, Уайт вглядывался в лицо сына и, узрев экстатический восторг, с горечью подумал: «Ты мне чужой, и говорить с тобой я более не умею».
Он действительно любил этого парня — вот в чем беда — и не желал поэтому становиться свидетелем того, как тот столкнется с несправедливостью, встрече с которой в свое время не удалось избежать его отцу. Он жаждал оградить его от мук, избавить от неизбежных тягот нелегкого пути познания мира. В том и заключался смысл человечности: познавать мир, учась на чужих ошибках и успехах, но не начинать всего сызнова в каждом новом поколении.
Ответ Джона он знал заранее: подобное ничем, мол, не отличается от инстинкта. Быть человеком означает всегда располагать возможностью сделать по-другому — наоборот или иначе.
Ну почему все заканчивается именно так? Парень стал ему чужой, но он должен любой ценой найти с ним общий язык.
Пуэрто-Рико встретил их тишиной и спокойствием. Они двигались по серпантину погруженной в сумерки дороги в мощном черном лимузине — по прибытии машина ожидала его на аэродроме — и Уайт слышал лишь тихий рокот паровой турбины. Он велел открыть окна, и сейчас с наслаждением вдыхал аромат деревьев и трав, смешанный с издалека долетавшим сюда соленым запахом моря и рыбы.
«Здесь лучше, чем в Вашингтоне, — подумал он, — и лучше, чем в Хьюстоне». И вообще, чем в каких-либо известных ему местах, где в последнее время довелось побывать. Напряженное беспокойство, будто пружина заводной механической игрушки, все сильнее сковывавшее нутро, понемногу начало отпускать.
«Куда подевались механические заводные игрушки, повсюду встречавшиеся в детстве? — мелькнула мысль. — Наверняка их вытеснили электрические. Возможно, он и есть последняя из механических игрушек. Заводной президент», — пришло ему в голову. Его как завели в том маленьком гетто, так до сих пор он и дает выход всей своей неудовлетворенности. Она-то и вывела его в Белый дом. И теперь оставалось только завести его, а затем… останется лишь наблюдать, как искореняются застарелые грехи, впрочем, осторожно и деликатно, ведь нельзя нарушить внутреннее спокойствие, дабы не пострадали мировой порядок и мир во всем мире… Он горько рассмеялся и подумал: в этом вашингтонском кабинете заключено нечто, препятствующее человеку оставаться самим собой и распоряжаться своими желаниями. Кабинет может лишь заставить оставаться президентом. Поймав удивленный взгляд сына, он сообразил — давным-давно не слышал Джон, как смеется его отец. Он наклонился к нему, и прикрыл ладонью его руку.
— Все в порядке, — сказал он. — Просто я думаю о своем.
А в мысли пришло понимание: здесь можно стать лучше. Нет, не в качестве президента, но — человека.
— Мы уже почти приехали, — проговорил Джон.
Уайт отнял руку.
— Откуда ты знаешь?
— Я бывал уже здесь, — ответил Джон.
Уайт откинулся на сиденьи и задумался. Почему он ничего не знает об этом? И какие еще тайны существовали у Джона от отца. Хорошее настроение сразу пропало, и, когда из ночи выплыли сооружения Программы, поблескивающие, словно гигантские чудовища в лунном свете, Уайт с раздражением отвернулся.
Лимузин тем временем подъезжал к длинному приземистому зданию. У входа их уже поджидал Макдональд. Спокойный и уравновешенный, он ничем не выказал своего отношения к прибытию президента, и Уайт сделал вывод: Макдональд привык действовать обдуманно, не спеша и всегда в соответствии с обстановкой. И вновь — только на этот раз гораздо сильнее — Уайт ощутил свое единение с этим человеком. «Не удивительно, — пришло вдруг мысль, — что именно на нем и держится так неправдоподобно долго вся это Программа». Одновременно он ощутил некое подобие досады, осознав, ведь настоящей целью его поездки сюда является уничтожение всего, чему посвятил свою жизнь этот человек.
Макдональд повел президентскую свиту по длинным коридорам с крашеными бетонными стенами. «Мистер президент, — сказал он при встрече, — для нас это величайшая честь». Впрочем, держался он достаточно непринужденно, словно привык встречать президентов ежедневно и вращаться в подобном обществе — обычное для него занятие. Коридоры постепенно заполнялись людьми, спешащими по своим делам, будто все это происходило не ночью, а в самый разгар рабочего дня. И Уайт неожиданно для себя сообразил: для Программы именно ночь — самое интенсивное время суток, наиболее благоприятное для прослушивания. «А что бы, интересно, вышло, — задумался он, — если бы удалось поменять местами ночь и день, переставить их? Свет человеку заменить тьмой, как совам и летучим мышам…» И еще подумалось, будто ответ ему на эти вопросы так же ясен, как и всем остальным.
Навстречу шли люди. Макдональд никого из них не представлял, понятно без лишних слов — визит неофициальный; к тому же он, как видно, не желал возникновения различных слухов и домыслов по поводу причины посещения Программы президентом. Впрочем, кое-кто из служащих бросал на них заинтересованные взгляды, кто-то (таких оказалось меньше) явно узнавал его. Уайт давно уже свыкся с этим. Но встречались и полностью увлеченные беседой, которые лишь скользили мимолетным взглядом, не прерывая разговора. Вот к этому Уайт как раз и не привык и оказался перед неприятным для себя открытием: такое — досадно. Всегда ему казалась нежелательной как раз потеря анонимности, и вот ему предоставилась возможность убедиться: гораздо хуже, когда тебя не узнают вообще. Не понравились ему ни стерильные коридоры, где эхом отдавался малейший звук — будь то шаги или голоса, ни зал, забитый электронной аппаратурой, в который они, наконец, попали, минуя бесконечные, казалось, коридоры. Магнитофоны и осциллографы он узнал сразу, однако многое оказалось для него совершенно незнакомым, и он даже испытал легкое удовлетворение от отсутствия у него какого-либо любопытства. У консоли компьютера сидел человек в наушниках. Проходя мимо, Макдональд помахал рукой, и тот ответил, однако взгляд его — отсутствующий и затуманенный — наверное, витал где-то далеко-далеко, за сотни, наверное, миль. «Да нет, — поправил себя Уайт, — за миллиарды миль, за многие световые годы».
Они вошли в соседнее помещение, а по сути во внутрь Компьютера, ибо тот заменял собой даже стены, а кабели извивались во всех направлениях и уходили в соседние комнаты, — возможно, к другим машинам или же частям единого гигантского компьютера. По всему полу располагались устройства для ввода информации и принтеры. Крупнейшая компьютерная система изо всех, которые доводилось когда-либо осматривать Уайту, по своей мощности, несомненно, превосходила электронные накопители и компьютерные имитаторы Пентагона и Госдепартамента и даже устройства банка данных Института информации. Здесь пахло маслом и электричеством, и все перекрывал непрекращающийся шум: компьютер вел беседу с самим собой — об информации, вероятности, корреляции, «о башмаках и сургуче, капусте, королях…»
Здесь числа складывались и умножались бессчетное множество раз за миг, более краткий, нежели мгновенный взмах ресниц. Находясь здесь, внутри компьютера, он ощущал себя современным Ионой во чреве гигантской невиданной рыбы и по-настоящему испытал облегчение, когда рыба эта открыла рот и выпустила их. Они вошли в кабинет.
Кабинет никоим образом не обнаруживал следов двадцатилетнего пребывания здесь одного хозяина, и в общих чертах его, пожалуй, следовало охарактеризовать, как функционально строгий, впрочем, как и все это здание Программы в целом. Обычный письменный стол; встроенный в стену высокий — до самого потолка — стеллаж, с полками, заставленными книгами в кожаных переплетах. Названия части книг были на иностранных языках, и Уайт вспомнил справку-информацию Джона: Макдональд до того, как стать инженером, занимался филологией.
— Установи мой информационный пульт, — дал он поручение Джону.
— Можете подключиться непосредственно к компьютеру, — посоветовал Макдональд. — Мой ассистент покажет, где это можно сделать и как.
Они остались вдвоем, и Уайт вновь постарался ожесточить свое сердце к этому человеку. Макдональд, если и почувствовал ситуацию, виду не подал. Вместо вступления он задал вопрос.
— Как там Иеремия?
Уайт покачал головой.
— Он непоколебим в своем намерении огласить послание верующим. Он так и называет его: «Мое послание».
Макдональд вежливым жестом указал на кресло, приглашая президента присесть.
— Но ведь и в самом деле это так, — проговорил он. — Послание — и его, и мое, и ваше.
Уайт вновь покачал головой.
— Не мое. Вот копия его послания.
Он вручил Макдональду листок, подаренный Иеремией. Макдональд взглянул на рисунок, изображающий ангела, и кивнул.
— Да, это именно и увидел в нем Иеремия. Вам так и не удалось сдержать его?
— Есть вещи, которые президент сделать может и должен, а есть и такие, что хоть и может, но не должен. А еще для президента существует невозможное. Сдержать, как вы говорите, Иеремию, и есть нечто среднее между вторым и третьим… Однако вот это, — он указал на листок, — не может быть посланием.
— Настолько хорошо вы осведомлены о Программе? — задал вопрос Макдональд.
— Достаточно, — ответил Уайт, ведь не заставят же его повторять изложенное Джоном.
— Тогда вам, должно быть, известно, что долгое время прослушивание оставалось безрезультатным?
— Да, это так, — подтвердил Уайт.
— И про голоса тоже? — продолжал расспросы Макдональд, нажав кнопку на столе.
— Я их слышал, — сообщил Уайт.
Или акустика оказалась здесь лучше, или в перезаписи что-то терялось: с самого начала шепот звучал гораздо настойчивее, в нем пробивались нотки мольбы, гнева и отчаяния. Потрясенный Уайт ощутил облегчение, когда шепот перешел в голоса, — будто в усилиях расслышать и понять исчерпалась вся его энергия. Голоса тоже звучали несколько по-иному; они, казалось, исходили из иной точки бесконечного лабиринта и звучали более выразительно.
СТУКТРЕСК сменить свою кожу, а леопард ТРЕСКСТУК музыка: щебетушечка моя красоточка СТУКТРЕСК может уточка СТУКТРЕСКСТУК скрытый призыв к справедливости ТРЕСКСТУКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК и одиннадцатый том первого со СТУКТРЕСКСТУК поступают кол СТУКСТУК музыка ТРЕСК эй, есть кто-нибудь СТУКТРЕСК разве Раймонд твой СТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: над Гудзоном вьют ТРЕСКСТУК я непослушный мальчик СТУКСТУКСТУК представляет пирамидаль ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка; кола получила двенадцать ТРЕСК.
Уайт встряхнулся, как бы пытаясь сбросить гипноз услышанного.
— Это не послание, — заметил он.
Макдональд подкрутил регулятор на столе. Голоса ушли на второй план, будто хор в театре древних греков, со стороны комментирующий происходящее на сцене.
— Тем не менее это привлекло наше внимание.
ТРЕСКТРЕСКСТУКСТУК приветствую всех ТРЕСКТРЕСКСТУКСТУК.
— Послание все обрастало помехами и возмущениями, перемежающими голоса, — продолжал Макдональд. — После замедления темпа воспроизведения и развертки этих помех они превратились в серии звуковых импульсов и пауз молчания, над расшифровкой которых мы бились днем и ночью напролет в течение долгих месяцев.
СТУКТРЕСК сменять свою кожу, а леопард ТРЕСКСТУК.
— «Сможет ли негр поменять свою кожу, а леопард шкуру?»
— повторил басом Уайт и рассмеялся.
— Вам это знакомо? — спросил Макдональд.
— Это одна из поговорок моего народа, — сообщил недовольный собой Уайт. — Вас не раздражает черный президент?
— Не более, чем вас — белый директор Программы, — парировал Макдональд.
Макдональд оказался не только умен, но и хитер. Он наверняка строил свои отношения с людьми с учетом индивидуальных различий, прекрасно понимая характер влияния на их взаимное восприятие и самоанализ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35