– Это вы ищете больного? Вообще-то часы посещений у нас во второй половине дня, а когда приходит поезд, посещения к лежачим больным вообще отменяются, – сказала она таким же сухим голосом, каким был и сам ее вид.
Пришлось показать служебный жетон.
– Штурмшарфюрер Рейнеке? Солдаты СС у нас в основном в левом крыле. Пойдемте. По возможности мы стараемся разделять рода войск, – пояснила она по дороге, – хотя это не всегда удается.
Они дошли почти до конца коридора, где гауптхельферина, подозвав молоденькую сестру, спросила: Анна, Пауль Рейнеке у тебя?
– В сороковой палате, фрау Дитмар, – тут же ответила та, – но он с несколькими ходячими, как всегда, перед завтраком пошел к озеру.
– Вы найдете сами или вам дать провожатую? – обратилась фрау Дитмар к Ротманну. – Обычно они ходят только по центральной аллее, чтобы любого из них можно было легко разыскать.
– Благодарю вас, я найду сам.
– Спуститесь по этой лестнице, здесь свободно, – сказала напоследок строгая дама и быстро зашагала по коридору в обратном направлении.
Оказавшись на улице, Ротманн с удовольствием вдохнул прохладный воздух, ощущая в нем осеннюю свежесть и соленый ветер близкого моря. Он вышел на центральную аллею, обсаженную по бокам старыми высокими деревьями, и быстро пошел по направлению к озеру, над которым еще висел дымок тумана. Здесь он увидел группки прогуливающихся раненых, многие из которых были на костылях. Одни шли сами, других поддерживали товарищи. Один человек сидел в коляске, закутавшись в одеяло и мрачно смотрел куда-то в землю. По всей видимости, у него не было ног. «Да, – подумал Ротманн, – недолго нам еще хорохориться. И без Дворжака ясно, что следующий год будет последним». Он вспомнил слова этого русского: «Второго мая Берлин будет взят…»
Подойдя к одной из групп, он сказал, что разыскивает Пауля Рейнеке, и ему показали в самый конец аллеи, где стояли еще человек пять. Ротманн подошел к ним, поочередно всматриваясь в обращенные к нему лица. Поздоровался, достал пачку сигарет и протянул каждому. Все взяли по одной.
Это были молодые солдаты с бледными лицами, ни в одном из которых он не находил знакомых черт забияки Пауля. У двоих руки были в гипсе, а один, вероятно, и вовсе остался без руки. С краю в накинутой на плечи шинели стоял солдат, опираясь на костыли. На остальных были теплые халаты каких-то грязно-серых оттенков. «Ну узнай же хоть ты меня! – подумал Ротманн. – Я-то не так изменился за последние полтора года».
– Не подскажете, где мне найти штурмшарфюрера Рейнеке? Говорят, он пошел куда-то в этом направлении.
– Я Рейнеке, – неожиданно ответил один из раненых.
Это был тот, что на костылях. Ротманн впился взглядом в его лицо, но перед ним был совершенно незнакомый человек. Если бы пришлось делать описание его внешности, то на словах оно вполне могло бы соответствовать описанию Пауля, конечно, с учетом последствий тяжелого ранения. Тот же нос, те же глаза, того же цвета волосы и даже похожий хрипловатый голос. Но это был не он.
– Вы из 3-й дивизии?
– Полк Теодора Эйке.
– СС штурмшарфюрер Пауль Рейнеке?
– Он самый. Командир взвода «пантер», 6-я рота второго батальона.
Даже манера держаться независимо при любом начальстве была та же. Но это не был тот, за кем мчался сюда по ночному шоссе из Фленсбурга Отто Ротманн. Не с этим человеком он когда-то отбивался в варшавском ресторане от подвыпивших пехотинцев, не с ним шел в атаку на английские позиции в Бельгии и пил вино в тени олив жарким летом под Орлеаном. И не с ним он замерзал в ледяных окопах вблизи русского города Демянска.
– Мы можем поговорить пять минут? – спросил Ротманн, и четверо остальных раненых, отойдя в сторону, стали прикуривать свои сигареты.
– Вы кого-то ищете из нашей дивизии? – спросил унтер-офицер,
– Да. Три месяца назад в ней под Гродно погиб мой брат – командир танкового батальона полка «Туле». Я хотел найти кого-нибудь, кто бы мог рассказать о его смерти.
– Как его звали? Я многих знаю из этого полка.
– Зигфрид Ротманн. СС оберштурмбаннфюрер.
Раненый изобразил на лице легкое недоумение. Нет, о таком он никогда не слышал, хотя помнит всех командиров батальонов чуть ли не с тридцать восьмого года. Ответь он иначе, вспомни он Зигфрида, сейчас это, наоборот, удивило бы Ротманна. А так… Он даже почувствовал облегчение. Достав спички, он предложил унтер-офицеру огоньку и прикурил сам.
– Вы не обидитесь, если я посмотрю ваш жетон ?
– Валяйте, – солдат, расстегнув одной рукой ворот пижамы, вытянул за шнурок овал цинковой пластинки и показал его странному штурмбаннфюреру.
Все данные, конечно, соответствовали тому, что сказал этот человек на костылях. Номер роты, батальона, название полка. Ротманн запомнил его личный номер, поблагодарил и, протянув почти полную еще пачку хороших сигарет, сказал, глядя на Демянский щит, пришитый к левому рукаву шинели:
– А помните ту атаку в марте, когда прорвавшийся русский танк провалился прямо в блиндаж к артиллеристам?
И когда раненый взял всунутые в его руку сигареты, Ротманн тронул его за плечо и, пожелав поправляться, быстро зашагал в сторону госпитального здания. Солдат на костылях некоторое время смотрел вслед странному штурмбаннфюреру, пытаясь сообразить, откуда тот мог знать об этом эпизоде в боях под трижды проклятым Демянском в начале весны сорок второго года. Потом он запихал подаренные сигареты в карман пижамы, сунул жетон обратно под майку, запахнул шинель и с сигаретой в зубах, работая обоими костылями, поковылял к своим.
Ротманн же по пути к машине, оставленной им метров за пятьдесят от северного крыла госпиталя, подумал было вернуться в здание, найти строгую фрау со звездочками на белом воротничке и попросить ее разыскать документы этого Рейнеке. Но вместо этого он сел в свой «Хорьх», записал в блокнот номер с солдатского жетона и, обогнав очередные «санки», поехал на север.
Солнце было уже высоко. В голове Ротманна из вороха туманных мыслей начинала выползать одна страшная догадка – он теряет свое прошлое! Не иметь будущего – это полбеды, но ощущать, как твое собственное прошлое начинает от тебя ускользать…
Ротманн гнал машину назад во Фленсбург.
* * *
В тот же вечер Юлинг без предупреждения пришел к Ротманну домой. Он принес бутылку коньяка и коробку конфет и сказал, что у него есть важный разговор.
– А где ты был сегодня с утра? – спросил он, раздеваясь в прихожей.
– Да так, ездил в одно место, – Ротманн еще не знал, рассказывать ли ему про письмо и встречу с Рейнеке. – Ну, что у тебя там за разговор?
– Понимаешь, час назад я звонил Шмицу в Берлин. Тому самому, которого тринадцатого числа просил разузнать о Роммеле, – Юлинг сел в кресло и, держа свою бутылку в руках, задумчиво уставился в пол.
– Зачем?
– Просто чтобы в разговоре прощупать его отношение ко всему этому. Если он уже доложил куда следует, то мог выдать себя интонацией, скованностью. Ну, ты понимаешь.
– И что?
– А то, что продолжается какой-то театр абсурда. Знаешь, что он сказал в самом начале разговора? Что только вчера вернулся из Франции. Что-то они оттуда эвакуировали. Не то архивы, не то… Ну, в общем, это не телефонный разговор. Я спросил его, долго ли он там был. Знаешь, что он ответил? Больше месяца!
Юлинг наконец принялся распечатывать бутылку. Вид у него был настолько растерянный, что Ротманн решил ничего пока не спрашивать. Сам же он воспринял это известие даже с некоторым облегчением – не он один сходит с ума. Вдвоем уже легче.
– Я немного поговорил с ним, пытаясь понять, шутит он или нет, – продолжал Юлинг, – но знаешь, нужно быть большим артистом, чтобы так шутить. Он говорил совершенно естественно. Когда кто-то разыгрывает другого, то невольно ожидает ответной реакции. В этом ведь и состоит вся прелесть розыгрыша. И это ожидание чувствуется. А Шмиц говорил так, будто не ждал от меня ничего. Я даже не стал спрашивать его, не был ли он всё-таки тринадцатого числа в Берлине.
Юлинг наполнил стоявшие на журнальном столике рюмки, и они молча выпили.
– Слушай, Отто, они что, сговорились? Шмиц и Форман.
Ротманн встал и, подойдя к своему письменному столу, взял лежавшее на нем письмо. Вернувшись, он молча положил его перед Юлингом и вернулся на свой диван.
– Что это?
– Письмо от Зигфрида. Моего брата.
– А при чем здесь письма твоего брата?
– А при том, что я получил его вчера вечером.
При этих словах Юлинг вздрогнул. Он смотрел на Ротманна, но тот молчал.
– Когда оно было написано? – спросил он наконец тихим голосом.
– Двадцать пятого сентября. Спустя почти три месяца после его гибели.
– Кто же все это вытворяет? – произнес Юлинг. – Ведь это не шутки.
– Ты еще не всё знаешь. Прочти. Я дал его тебе, чтобы ты прочел.
Юлинг вынул письмо из конверта и, прочитав, вопросительно посмотрел на Ротманна.
– Во-первых, я никогда не писал брату о смерти матери и жены, – начал тот, отвечая на заданный взглядом вопрос, – а во-вторых… Ты спрашивал, где я был сегодня с утра. Так вот, еще ночью я уехал в Прец и был там рано утром. Недалеко от города, на берегу озера Гроссер, есть большой госпиталь. Ты должен знать. Там я разыскал Рейнеке, о котором упоминается в этом письме. Я знал его с тридцать восьмого по сорок третий. Он был моим лучшим унтер-офицером, и мы вместе побывали во многих переделках.
– Подожди, – прервал его Юлинг, – я уже догадываюсь, чем всё кончилось. В вашем разговоре вдруг выяснилось, что он, этот Рейнеке, чего-то не помнит. Так?
– Нет, не так.
– А что тогда?
– А то, что это вообще был совершенно другой человек, – ответил Ротманн, встал и, вложив письмо в конверт, швырнул его обратно на письменный стол. – Пауль Рейнеке, но другой.
– Как другой? Так, может, этой был другой?
– Может, и так. Только в его случае совпадений намного больше, чем в случае с Форманом. Он тоже с тридцать восьмого года в «Мертвой голове». Был в Польше, Франции и России. у него на рукаве шинели такой же щит, что и у меня. Я посмотрел его жетон – там всё в ажуре. Я даже списал его личный номер. Будет желание – можешь проверить. Короче говоря, этот Пауль Рейнеке выглядит вполне реальным человеком. Вот только не тем, кого знаю я. Ни обо мне, ни о моем брате он тоже никогда ничего не слышал.
Они долго молчали. Ротманн курил, глядя в окно. Юлинг, уйдя в себя, вертел в руках пустую рюмку. Наконец он спросил:
– И всё-таки, Отто, должны же быть какие-то объяснения всему этому? У тебя есть на этот счет мысли?
– Да, есть одна. Но она такая же идиотская, как и то, что с нами происходит.
– Она связана с русским?
– Да.
– Значит, всё-таки он!
– Ну откуда мне знать? Просто всё это началось после его появления. И знаешь, что мне кажется? Мы еще далеко не всё знаем.
– Что ты имеешь в виду? – Юлинг насторожился.
– Ну посуди сам, – Ротманн вернулся на диван и стал рассуждать так, как будто уже всё основательно обдумал: – Ты случайно встретил своего друга детства и завел об этом случайный разговор со мной. Так? Тогда мы столкнулись с первым… как это назвать, ну, допустим, парадоксом из прошлого. Я имею в виду нестыковку с годами в эпизоде со смертью кернера Формана. Потом ты уже намеренно разыскивать Гельмута и сталкиваешься с гораздо более значительными расхождениями в вашем общем прошлом. Их, впрочем, еще можно объяснить какой-то изуверской ложью твоего друга, хотя и с большим трудом. Потом я получаю письмо, что уже не является делом случая. Но вот моя поездка в госпиталь опять случайна. Я ведь мог и не поехать. Так же случаен и твой сегодняшний звонок Шмицу. Короче говоря, как бы там ни было, мы столкнулись с парадоксами прошлого, касающимися Форманов, Рейнеке и Шмица. А со сколькими еще парадоксами мы не столкнулись? Просто не представился случай. Не получится ли так, что, начав обзванивать или разыскивать своих старых знакомых и даже родственников, мы обнаружим, что либо они чего-то не помнят, вернее, этого в их жизни никогда не было, либо они вообще окажутся неизвестными нам, а мы им людьми?
Слушая эти рассуждения, Юлинг побледнел.
– Ты и вправду в это веришь, Отто? – спросил он совсем упавшим голосом.
– Я ничего не утверждаю, но не вижу других объяснений. Появление Дворжака как-то сказалось на взаимосвязи прошлого и настоящего. И прошлого десятилетней давности – смерть заключенного Формана, и совсем недавнего – твой Шмиц. Получается так, что мы с определенными людьми что-то делали вместе день или десять лет назад, а они с нами вместе этого не делали. Они в это время либо были где-то далеко, либо вообще нас не знают. Что же до письма моего брата, а это, несомненно, его почерк, то тут я и вовсе ничего не могу сказать. У меня в столе рядом с этим письмом, написанным спустя три месяца после его смерти, лежит похоронка на него. Если так дальше пойдет, то мы однажды проснемся утром и не поймем, где находимся и кто мы такие.
– Но это же какая-то фантасмагория!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73