– Как же ты дерзаешь нарушить сей непреложный обычай? Разве это не столь же кощунственно, как попытаться запрудить Млечный путь или священное русло дарующего жизнь Нила?
– Нет, – ответил царевич, – ибо сие суть дары Бога единого, пребывающего на небесах.
– Непрерывная линия священной крови есть дар великого бога Осириса.
– Нет, – повторил царевич, – ибо истинный Бог лишь один.
Инен едва заметно улыбнулся.
– Ты изменишь свое мнение, о царевич, когда, встретив свой смертный час, познаешь, что твоим подлинным уделом является бессмертие.
– Все люди смертны.
Улыбка Инена стала еще шире.
– Люди – да. Но не носители крови фараонов, божественной крови Осириса. Той крови, которая течет и в твоих жилах.
Царевич, однако, лишь презрительно рассмеялся.
– Я видел гробницы, в которых покоятся мои предки.
– Эти гробницы не более чем врата в вечное царство Осириса. И ты вступишь в это царство, даже не желая того, лишь по праву твоего божественного происхождения.
Несколько мгновений царевич внимательно смотрел на собеседника, а потом покачал головой.
– Я не верю в Осириса. Равно как не верю и твоим словам.
– Придет время – и ты поверишь.
– Я так не думаю.
– А я утверждаю, что рано или поздно настанет момент, когда кровь твоя станет твоей судьбой и отречься от этого будет нельзя.
– Что ты имеешь в виду?
Инен не ответил, однако от царевича не укрылось, что дядя его метнул быстрый взгляд в сторону бассейна.
– С меня довольно, – с неожиданно прорвавшимся раздражением заявил юный наследник и повернулся назад, к металлическим дверям.
Но Инен устремился за ним и удержал его, схватив за руку.
– И для тебя, да и для госпожи Киа, – прошептал он, – будет лучше, если ты оставишь ее теперь, до того как у вас появится ребенок.
– Почему? – спросил царевич, неожиданно почувствовав, как его охватывает тревога.
Собственный вопрос показался ему сравнимым с хрупким кувшином, сброшенным с крыши и падавшим в полной тишине... Он ждал, когда раздастся звук удара, но его не последовало.
Наконец дядя прокашлялся и прервал затянувшееся молчание:
– Надеюсь, она еще не носит твоего ребенка?
Царевич не ответил, но, хотя он и попытался сохранить бесстрастное выражение, дядя, похоже, угадал истину по его лицу.
– Я уповал на то, что до этого не дойдет. – Инен тяжело вздохнул. – Поскольку в жилах ребенка будет и твоя кровь, не исключено, что он вырастет таким, как ты. Но более вероятно... – Он встретился с царевичем глазами и удержал его взгляд. – Более вероятно, что твое дитя умрет еще до рождения.
– С чего ты взял? Почему?
– Как я уже говорил, причина коренится в твоей крови. Твой отпрыск должен унаследовать ее или... появиться на свет мертворожденным. – Он протянул руку и мягко коснулся плеча племянника. – Поверь мне, твоя мать говорила чистую правду. И она, и я заботимся только о твоих интересах.
Некоторое время царевич стоял как вкопанный, а потом стряхнул руку дяди с плеча и, повернувшись, побежал прочь через темные залы и переходы храма к отдаленному золоту дня, к солнечному свету. После этого в течение полугода он не только не приближался к храму Амона, но даже не разговаривал с дядей и, несмотря на самые горячие увещевания матери, все свое внимание и заботу посвящал Киа и их еще не родившемуся ребенку. Однако, несмотря на все предосторожности, схватки у роженицы начались за несколько недель до срока, а ребенок появился на свет крохотным, с деформированными конечностями и... мертвым. Целую неделю ни царевич, ни Киа не показывались на людях, переживая свое горе вдвоем, а когда сын фараона наконец прервал свое затворничество, выражение его похудевшего, измученного лица многим показалось странным.
С того дня наследник престола открыто объявил о своей приверженности культу единого Бога, однако, поскольку Иосиф уже умер, наставить его в канонах и обрядах этой веры было некому. Помогала память о долгих беседах, которые вел с ним дед, стоя в тени деревьев и указывая на дневное светило. Вот почему он нарек единого Бога именем «Атон», что на языке язычников означало «Солнце». Он продолжал печься о благе подданных, был доступен для бедных, слабых и угнетенных и повсюду заявлял, что «жить по правде» означает выполнять волю Атона, дарующего жизнь всему сущему.
Случилось так, что однажды к нему явился запыленный и изможденный нубиец, преодолевший огромное расстояние от собственной крохотной деревушки до могучих Фив. Он пришел молить об освобождении сына, угнанного в рабство войском фараона Аменхотепа. Но сердобольный правитель не ограничился тем, что снизошел до мольбы старика, но и повелел освободить всех нубийских пленных. Следом за нубийцем с подобной же просьбой к нему обратился старый сириец, за ним – ливиец, и ни один из просителей не встретил отказа. При этом правитель просил всех возносить хвалу и благодарность не ему, а Атону, ибо солнце равно светит всем людям и все они равны пред его божественным ликом.
Но когда об этом прознал фараон Аменхотеп, он, в кои-то веки отвлекшись от своего пьянства, обжорства и распутства, сам явился к сыну, причем в еще большем гневе, нежели в момент обсуждения вопроса о женитьбе. Содрогаясь от ярости, он потребовал объяснений, по какому праву сын распустил по домам пленных, которых он, фараон, приказал согнать в свою столицу.
– А зачем они здесь нужны, – сказал, неожиданно рассмеявшись, царь, – ты, о сын мой, со временем узнаешь сам.
Царевич в ответ лишь покачал головой и пояснил, что коль скоро лучи солнца согревают и освещают всех, то все равны пред его ликом, и ни один человек не вправе лишать другого свободы.
Фараон, услышав это, снова рассмеялся.
– Люди не равны друг другу, – заявил он, – и уж тем более простые смертные не равны потомкам богов. Мир устроен так, что твари могучие пожирают слабых и великие – малых. Плоть питается плотью, кровь – кровью, и все сущее во вселенной поддерживает свое существование именно таким образом. Жизнь продолжается за счет смерти – таков извечный порядок, и тебе наконец пора понять, где в нем твое место.
С этими словами фараон схватил царевича за руку и повелел подать колесницы и оружие.
Лучшие охотники и воины во главе с главным колесничим и дядей царевича могучим Эйэ сопровождали царя и его сына. Войско встало лагерем среди песков. В тени утеса был разбит великолепный шатер, где на роскошных коврах и подушках фараон Аменхотеп предался, как это у него водилось, чревоугодию и пьянству, вкушая яства с золотых блюд и вино из золотых кубков.
Эйэ при этом отсутствовал, а когда появился и шепнул что-то фараону на ухо, тот, удовлетворенно хмыкнув, поднялся на ноги. С помощью двоих слуг он взошел на колесницу, а сыну повелел ехать рядом с ним.
На гребне кряжа царь остановил лошадей и указал вниз, на стадо диких коз, испуганно бившихся в устроенном охотниками загоне. Царевич огляделся, высматривая, что могло их так напугать, и увидел трех припавших к песку черногривых львов.
Неожиданно один из них прыгнул, мгновенно подмяв козу тяжестью своего тела. Следом, оскалив клыки и огласив пустыню голодным ревом, прыгнули двое других – и в их безжалостных когтях затрепетала добыча.
Глядя на то, как темная густая кровь пятнает тусклый песок, фараон удовлетворенно рассмеялся и ткнул царевича локтем в бок.
– Ну что, сын мой, надеюсь, теперь ты видишь, как в действительности устроен мир?
Царевич не ответил, но вспомнил, как и мать говорила ему, что со временем он неизбежно станет носителем смерти.
Царь Аменхотеп, неверно истолковав молчание сына, снова издал смешок, а затем, натянув вожжи, направил колесницу вперед. Возле изгороди он остановил лошадей. Эйэ, отличавшийся чудовищной силой, согнул лук, нацепил тетиву и передал оружие фараону. Аменхотеп выстрелил.
Пушенная из мощного лука стрела задела бок одного из хищников. Лев зарычал, а когда на желтой шкуре выступила кровь, прыжками помчался к колеснице. В ярости он бросился на изгородь, но она оказалась чрезвычайно прочной и высокой, и вырваться из загона хищнику не удалось.
Прицелившись, Аменхотеп выпустил еще одну стрелу и, оставив раненого льва биться о неодолимую преграду, погнал колесницу вокруг загона, выпуская стрелу за стрелой в остальных хищников.
Когда все три льва были ранены, он вручил свой лук и полный колчан стрел сыну и, указав на обезумевших от боли и ярости зверей, приказал:
– Прикончи их.
Царевич воззрился на лук, словно не понимая, что держит в руках.
– Прикончи! – взревел фараон. Волосы его заблестели от пота, жирные складки плоти заколыхались.
Но юный наследник уронил лук на песок.
Фараон вытаращился, словно не мог поверить своим глазам.
– Трус! – заорал он, и его крик, отдавшись эхом от утесов, был поглощен тишиной пустыни.
Царевич заметил, что все воины и охотники застыли как статуи, а его дядюшка Эйэ отвел глаза.
– Трус! – повторил Аменхотеп с таким видом, словно готов был задушить сына, но тот, ловко спрыгнув с колесницы, поспешил к ограде загона, представлявшей собой натянутую на жерди прочную сеть.
Выхватив нож, царевич проделал в ней дыру, а потом направился к одному из львов, который, пытаясь вырваться, запутался в повалившейся сети и уже почти задохнулся.
Два других льва, почувствовав свободу, с пеной ярости на мордах устремились к царевичу, но, когда тот повернулся и бестрепетно взглянул в их пылающие глаза, озадаченно замерли, а потом, огрызаясь, медленно отступили.
Подойдя к отчаянно бившемуся в сети льву, царевич освободил его от пут, а заодно и от вонзившихся в бок стрел. При этом он гладил огромного зверя по гриве, а тот, прикрыв глаза, урчал от удовольствия. Избавив от стрел и двух других хищников, царевич вернулся к проделанной им в ограждении дыре и резким рывком раздвинул ее края.
Мощные звери осторожно миновали юношу и уже за пределами загона застыли, поигрывая хвостами и не сводя горящих глаз с фараона, остолбеневшего от ужаса в своей колеснице. Еще через несколько мгновений они, напоследок тряхнув великолепными гривами, прыжками умчались прочь.
Царевич подошел к собственной колеснице. Эйэ поднял с земли лук, собрал стрелы и вручил оружие сыну фараона. Лицо главного колесничего оставалось бесстрастным, но в глазах его промелькнуло выражение безмерного удовольствия.
Когда царевич вернул лук и стрелы отцу, тот ничем не выдал своего отношения к случившемуся, но поднял руку и, коснувшись лица сына, прошептал:
– Твои щеки становятся впалыми. Тебе следует проявить осторожность, сын мой, иначе... – Тут толстые губы фараона сложились в некое подобие улыбки. – Иначе скоро от твоей хваленой красоты не останется и следа.
С этими словами он повернулся, взметнул бразды колесницы и отдал приказ возвращаться во дворец. На протяжении всего пути по пустыне царь не проронил больше ни слова, но по прибытии в Фивы велел сыну сопровождать его в храм Амона.
Когда они вместе въехали на передний двор храмового комплекса, Аменхотеп снова потянулся к лицу своего наследника, а потом, заставив его наклонить голову, прощупал затылок.
– Да, – прошептал фараон, – время пришло. Ибо, я говорю это тебе снова, сын мой, ты не можешь перестать быть тем, кем являешься, а значит, вынужден будешь признать ту непреложную истину, что мир зиждется на крови.
Потом он рассмеялся, словно бы торжествуя, а лицо его при этом – так, во всяком случае, показалось царевичу – выдавало нетерпение, граничившее с неистовством.
Наследник позволил взять себя за руку и увлечь вглубь храма, однако в этот момент он еще меньше, чем обычно, боялся отца и благоговел перед тайнами, на которые вечно намекали его родители.
Да и сам храм при всем его монументальном величии показался ему не столь грандиозным, как во время прежнего посещения. Почему-то сегодня во внутренних дворах почти не видно было жрецов, а из помещений куда-то удалили многих идолов и элементы роскошного убранства.
Бросив взгляд на пустой постамент, где, судя по всему, прежде стояла статуя, царевич подумал о том, как легко такой «бог» может быть удален и со своего пьедестала, и из людской памяти. А когда он приблизился к раздвижной металлической двери, в голову пришла иная мысль: если можно заставить людей забыть даже имя бога, то уж изменить обычай, каким бы древним он ни был, и вовсе не составит труда.
Эта мысль не оставила наследника трона и после того, как отец открыл ему страшную и отвратительную тайну священного бассейна.
– Этого я делать не стану! – решительно заявил царевич, глядя на дно каменной чаши. – Ни за что и никогда!
– Но ты должен! – вскричал его отец, в голосе которого ярость смешалась с мукой и отчаянием. – Взгляни, каким ты станешь, если откажешься. – Он указал на стены, на изображения уродливых богов. – Разве ты сможешь жить в столь безобразном обличье?
– А разве у меня есть иной выбор? – ответил вопросом на вопрос царевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60