Дух подошел к рукомойнику, который висел на стене рядом, и тщательно вымыл пилу, отколупывая ногтем перья и кровь, а потом вытащил из-под стола большую цилиндрическую банку, на которую был наклеен листок с надписью «спирт» и отвинтил крышку. В комнате на самом деле запахло спиртом, а Дух сунул в банку пилу так, что только ручка ее осталась торчать снаружи, и распорядился:
– Шилов, найдите еще одну пилу.
Шилов долго рылся в шкафу в поисках пилы, однако ему попадались любые инструменты, но только не нужный. Дух что-то ворчал за его спиной, и Шилов чувствовал, как на лбу выступает холодный пот, руки его задрожали. Он так торопился, что вновь порезался об острейшие зубчики пилы, но боли не почувствовал, а, обрадованный, протянул инструмент Духу. С кончика полотна свисала кровяная капелька, Дух смахнул ее, и снова заставил Шилова держать крыло. Он усердно пилил, а старик стал дергаться и сучить ногами, поэтому Шилову пришлось одной рукой сжимать крыло, а другой вцепиться в шею старика и крепко придавить к столешнице.
С мерзким хрустом отделилось второе крыло. Шилов немедленно кинул его в ведро, и оно шлепнулось туда с хлюпающим звуком. В воздухе закружились желтые и красные перья, величаво опускались на пол и на спину старика, из которой торчали два окровавленных обрубка. Шилов отошел в сторону, с трудом сдерживая тошноту, а Дух, который мыл пилу, сказал ему:
– Куда это вы собрались, Шилов? Мы с вами, Шилов, не закончили еще операцию. Видите эти обрубки? Из них вырастут два новых крыла, если мы не покончим с ними раз и навсегда. Подойдите к операционному столу, Шилов, и возьмите молчальника за плечи. Крепко прижимайте его к столу, пока я буду удалять корни.
Он так и сказал: «корни», и Шилову вспомнился стоматологический кабинет, которого он, помнится, жутко боялся в детстве. Шилова затошнило сильнее, но он переборол дрянное чувство, подошел к Сонечкиному сыну, взял его за вздрагивающие плечи и с силой вмял в стол. Дух самостоятельно достал из шкафа два ножа, пинцет, молоток, странное приспособление, похожее на кусачки, и еще кучу инструментов, назначение которых Шилову было непонятно.
Дух сделал надрез рядом с обрубками крыльев, а Шилов стал смотреть на потолок и вспоминать Сонечку; то, как они сидели на берегу, как она положила голову ему на колени и жевала травинку, то, как он захотел ее поцеловать, но Соня улыбнулась и сказала: «На сегодня хватит». Он гладил ее седые волосы, проводил пальцами до самых корней волос, надеясь увидеть, что хотя бы корни темные, но корни тоже оказывались седыми.
Старик забормотал нечленораздельно и попытался встать, но он был слабый, руки Шилова оказались сильнее. Шилов смотрел на потолок и думал: «Глупый молчальник, не знает, что мы для его блага стараемся». Еще он подумал, что молчальник – вполне подходящее словцо, не то что «старик» или «Сонечкин сын», потому что молчальник – это даже не человек, а неразумное животное, лишенное дара речи. А больше ничего Шилов не думал, потому что о чем-то размышлять в этот момент было неприятно и очень больно.
В ведре хлюпнуло. Шилов догадался, что Дух извлек первый корень. Он продолжил смотреть в потолок, на руки ему брызнуло горячим и липким, но Шилов не стал глядеть вниз, чтобы убедиться, что это кровь.
Шилов, хоть и устал как собака, не стал идти домой, чтобы отоспаться. Вместо этого он обошел свой дом по тропинке, захламленной сигаретными окурками и пивными банками, и вышел на блестевшую после дождя асфальтовую дорогу. Увидел за изгородью Семеныча, который, как обычно, сидел за столом, хмурый, решительный. Семеныч глушил водку. Стаканами. Он наливал в стакан из нескольких бутылок, в которых была водка разных сортов, тщательно взбалтывал, сжав одной рукой дно стакана, а другой – верх. И глушил. Шилов подошел к калитке, отворил ее и вошел. Уселся рядом с Семенычем. Тот кивнул и налил ему, они молча выпили, и долго смотрели на то, как по лужам в ногу маршируют призраки солдат, как они останавливаются и поднимают оружие, а невидимые генералы кричат им: «Товсь!», а потом: «Цельсь!», а потом: «Пли!» Они смотрели, как невидимый огонь раскаляет воздух над дорогой, а солдаты обеих армий валятся на асфальт словно куклы, и в стороны разлетаются фуражки и каски, и зеленых солдат становится все меньше и меньше.
– Ты зр-ря не летаешь с нами, Шилов, – сказал Семеныч, разглядывая солдат поверх рюмки. – Мне кажется, нос-понос, ты смог бы что-нибудь сделать с этой бойней.
– Думаешь, она что-то значит?
– Конечно. Не просто же так? Мы летаем помогать людям каждый день, но битва продолжается, а ты никак не можешь успеть на геликоптер, так что, навер-рное, из-за тебя битва не заканчивается.
– Чем я отличаюсь от вас?
– Чем-то ведь отличаешься, – горько вздохнул Семеныч, и Шилов тоже вздохнул, потому что ему стало немного обидно и неприятно от того, что он чем-то отличается, а еще стало стыдно, что за столько дней пребывания в городе, он ни разу не летал на геликоптере, чтобы помочь людям.
Упал последний солдат зеленой армии. Серые вояки смотрели на устроенное побоище с грустью и неслышно переговаривались, отворачивались от тел и что-то преувеличено бодро кричали, беззвучно раскрывая рты. Сегодня они задержались на дороге, потому что солнце долго не хотело выглядывать из-за туч, но потом все-таки проклюнулся одинокий луч и осветил дорогу, заставив сверкнуть мокрые камешки. Призрачные солдаты испарились.
– Вот что, Шилов, – сказал Семеныч. – Дуй-ка ты домой, переоденься и возвращайся, нос-понос, сюда. Пойдем сегодня к геликоптеру все вместе. Тогда точно успеешь.
Шилов кивнул, допил водку, встал и побежал к дому, разбрызгивая кроссовками грязную воду. Во время бега взглянул на свои руки, на рукава рубашки и увидел, что они заляпаны кровью и усеяны перьями ангела и понял, что Семеныч видел его таким, но ничего не спросил. Шилов крепко сжал зубы и закрыл глаза, остановился, досчитал до десяти, чтобы успокоиться, а потом, на всякий случай, еще раз – до двадцати, открыл глаза и пошел спокойно, не торопясь. Вошел в дом, где немедленно разделся, кинул штаны и рубашку в кучу грязного белья, скопившуюся в кладовке, прошел в зал, где достал из платяного шкафа недавно появившиеся серые хлопковые брюки, расклешенные внизу, серую майку-безрукавку и серый пиджак свободного покроя. Оделся и присел на диван – на дорожку. Ни с того ни с сего у него закружилась голова, и Шилов закрыл глаза. Он стал дышать ровно и глубоко, но голова все равно кружилась, и тошнило к тому же, а тело чесалось, потому что Шилову казалось, будто к его коже липнут желтые, испачканные красным перья. Он судорожно чесался через майку, а потом залез под нее рукою и расцарапывал кожу до крови, но никаких перьев, естественно, не находил. Тошнило все сильнее, и Шилов прилег на диванную подушку, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок и лежал тихо-тихо, как мышонок, и желудок успокаивался, а Шилов думал: вот еще пару минут пройдет, и пойду к Семенычу и ребятам, вот еще минутка и пойду…
И уснул.
Шилову снилось бескрайнее поле, протянувшееся до самого горизонта и, наверное, дальше. Поле было каменное, серое, и небо тоже было серое, свинцовое, а на горизонте поле и небо сливались в одно, и сложно было определить, где кончается земля и начинается небо. Воздух в этом месте оказался сухим и колючим, жег легкие. Шилову подумалось, что в воздухе есть ядовитые примеси, поэтому он дышал через плотно сжатые губы, а носом старался вообще не дышать, но получалось поначалу все равно скверно, пришлось долго приноравливаться.
Шилов повертел головой и увидел единственный холмик на все поле, который выделялся черным чернильным пятнышком. Шилов решил пойти к нему. Он сделал шаг в направлении холмика и только тогда сообразил, что на нем странная серебристого цвета одежда, плотно облегающая кожу. На одежде не оказалось застежек и «молний», а высокий воротник неприятно сдавливал горло. На руках были перчатки, и Шилов попытался стянуть их, но ничего у него не вышло, перчатки сидели как приклеенные. Шилов плюнул и продолжил путь. Под ноги ему попадались мелкие камешки, которые выглядели острыми, но Шилов наступал на них и совсем не чувствовал боли. Он остановился и с размаху топнул о заостренный булыжник, но ничего не почувствовал. Наклонился и понял, что высокие серебристые сапоги на его ногах необычные: они изменялись прямо на теле, трансформировались и плавно обтекали камни и холмики, заполняли собой колдобины и трещины в земле. Шилов сделал несколько шагов, и ему показалось, будто он шагает не по каменистой равнине, а по гладкому асфальту – такие удобные были эти сапоги.
Что-то хлопало его по спине. Шилов остановился, нащупал рукой шлем, прикрепленный к костюму, словно капюшон, потянул его на себя и водрузил на голову. Шлем начал вдруг растекаться, вытягиваться к шее, обволакивать лицо. Шилову стало нечем дышать, он запаниковал, схватился за «уши» шлема и потянул его кверху, а тот неожиданно легко поддался, щелкнул и тряпкой хлопнул по спине. Шилов стоял, пытаясь отдышаться, но воздух казался все таким же едким, и он успокоил дыхание. Снова поспешил к холмику, потому что чувствовал: там кроется какая-то важная тайна.
Тучи клубились у него над головой, неслись, ведомые ветром, ему навстречу и дальше, и Шилову с каждым шагом становилось все сложнее и сложнее идти, потому что ветер бил колючей пылью в лицо и сбивал с ног. Шилов закрывался от ветра ладонью. Он хотел надеть на голову шлем, но боялся, что не сможет снять его. Шилов понимал, что чувство это глупое, и что шлем, растянувшись по лицу, наверняка станет прозрачным и позволит дышать, но все равно не рисковал надеть его.
Холмик приближался очень медленно. Справа от него Шилов увидел вихрь, который кружился на месте, вытянувшись от земли к самому небу. Вихрь был серый и издали сливался с небом и с землей, и именно поэтому Шилов не заметил его сразу. Он остановился и из-под ладони разглядывал смерч, надеясь найти объяснение столь чудному явлению природы, но в голову ничего не приходило.
Холмик становился все больше и больше, и вскоре Шилов увидел, что это никакой не холмик, а иссиня-черный металлический объект, похожий на перевернутую дном вверх суповую тарелку. Диаметром штуковина была метров пятнадцать, а высотой метра четыре. Выглядела совершенно гладкой, а слева, прислонившись к ее боку, сидел человек в сером костюме, похожем на тот, что был на Шилове.
Ветер возле «тарелки» стал тише, будто объект генерировал особое поле, защищающее от непогоды. Шилов отнял руку ото лба и стал обходить тарелку по кругу, чтобы заглянуть незнакомцу в лицо. Остановился напротив него и увидел, что чужак сидит, вытянув ноги вперед, и что на голове у него серый шлем, совершенно непрозрачный, однако Шилов отчего-то был уверен, что чужак все видит. Шилов протянул ему руку и крикнул:
– Привет!
Чужак не ответил. Где-то сбоку шумел вихрь, и, кажется, силовое поле тарелки переставало справляться с ним: ветер проникал сквозь дыры в этом самом поле и приносил с собой особенно едкий воздух, наполненный влажными частичками, которые нещадно драли горло Шилова и будто кислотой выжигали его легкие.
Шилов сделал два шага навстречу, руки держа на виду, хотя незнакомец не делал угрожающих движений. Он вообще не двигался, и Шилову подумалось вдруг, что чужак мертв, что он, Шилов, остался один в этом враждебном краю, что скоро вихрь окончательно пробьет защиту тарелки и разнесет все вокруг, что надо бежать…
Чужак поднял руки, и Шилов замер на месте, а чужак коснулся руками головы, провел ладонями от шеи к подбородку и выше. Шлем стал сползать с его головы и превратился в серый капюшон, который незнакомец убрал за спину. Чужак взъерошил густые черные волосы и улыбнулся Шилову узким безгубым ртом. Лицо его было бледным до прозрачности, виднелись кровеносные сосуды, а на щеках и обтянутых кожей скулах играл нездоровый румянец. Носа у незнакомца не оказалось вовсе, а глаза были большие и серые, как костюм, как земля под ногами и небо над головой. Вертикальные зрачки чужака следили за Шиловым, а руки все ерошили и ерошили волосы. Шилов смотрел на эти худющие руки, на которых было по четыре пальца – два длиннее, два короче – на безгубый рот незнакомца, на острый подбородок и думал, что чужак кого-то напоминает, кого-то очень знакомого, вот только нет никакой возможности понять, кого именно. Чужак походил и на Сонечку, и на Семеныча, и на Федьку, и на Проненко, и на Валерку, хотя нет, не походил он на них, совсем не похож был, но что-то общее все-таки имелось, может, улыбка – странная, загадочная; может быть, виноватая. Чужая.
Чужак открыл рот, но ничего не сказал и этим напомнил Сонечкиного сына. Желтая слюна потекла из его рта и повисла на подбородке, но незнакомец не обратил на нее внимания, вытянул правую руку и кистью показал куда-то в сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52