– Ты сам знаешь, Коди.
– Я не могу оставить тебя, – прошептал Коди. – Я не пойду завтра на работу.
– Может быть, он выгонит меня из города.
– Нет, я не пойду на работу.
– Глупости, – ответил я. Встал на дрожащие ноги, сделал несколько шагов, волоча мертвый артефакт. Подошел к окну, уткнулся в него носом. – А помнишь, Коди, были мы с тобой подростками и ходили за провал – пескарей ловить?
– То не пескари были, – сказал, нахмурившись, Коди.
– Но мы звали их так, ведь верно? А ветер трепал наши волосы, рябил и выплескивал на бережок мутную озерную воду. Вода там, помнишь, с утра чистая-чистая была, вот только ты любил нырять, баламутил воду, и со дна поднимался пепел, и становилось озеро угольно-черным. Ты веселый был, Коди, пока Лика не умерла. А давай пойдем все-таки в долину эха, а, Коди? Не зря ведь ты артефакт доставал, по свалке днями и ночами рыскал, вынюхивал…
– Ты с ума сошел?… Линк, что с тобой происходит?
– Эта штука сливается со мной, Коди. Она разговаривает со мной.
– Дискретные вещи не умеют разговаривать.
– Она рассказывает мне, – сказал я шепотом.
– Ты чокнулся… ты сходишь с ума, Линк!
Внизу Саша бегала с младшими подружками по площадке. В салочки играют? Сашу никто не мог поймать, потому что она в случае чего вскакивала на балюстраду или цеплялась за остатки шифера на крыше брошенного сотни лет назад дискретного здания.
Саше восемнадцать, а она до сих пор как ребенок.
– Мы не выживем, – сказал Коди. – Я не хочу подвергать тебя опасности. Ты не сможешь идти.
– Не смогу идти?
Я оттолкнул его с пути, и уверенным шагом вошел в жижу перехода, и тот в один миг перенес меня на улицу.
Снаружи было холодно; резкий ветер налетал порывами и норовил сбить с ног. Блеклое солнце неохотно высовывалось из-за туч, из-за молочного киселя, в которое превращается небо ближе к вечеру; над крышами домов, словно призраки, раскачивались брезентовые накидки. Я шел по брусчатке и не только там, где биомасса не истончилась – я шагал напролом. Каждый раз, наступая на шершавый камень, кривился от боли и отвращения, но шел.
– Саша! – позвал я.
Она застыла на месте, а ее подружки тоже замерли и зашушукались, весело поглядывая на меня. Я остановился в трех шагах от них. Саша повернулась и посмотрела на меня с радостью:
– Линк! Ты поправился!
– Не то что бы… – пробормотал я. Саша повисла у меня на шее.
– Я так волновалась, – сказала она. – Я играла в салки с девчонками только раз в день, не чаще, потому что очень сильно тревожилась.
– Спасибо, Саша, – прошептал я, вдыхая аромат ее волос. Волосы были теплые, уютные, я зарылся в них носом и подумал, что, увидь нас сейчас Епископ, пришел бы в ярость.
– Что у тебя с рукой? Она… острая и жжется.
– Я…
Саша вдруг толкнула меня в грудь, отскочила и сказала со злостью:
– Даже не думай. Не понял что ли? Я никогда не стану твоей женой! Я знаю, ты хочешь меня поработить, как другие мужчины!
– Ребенку поменяла подгузник?
– Дима, я поняла, в чем проблема; почему у нас все не так…
– Так поменяла?
– Димочка, послушай меня! Зло – в разделении. Люди должны измениться. Изменить себя. Понять друг друга. Слиться. Непрерывность – это…
– Где ты услышала этот бред?
– На площади профессор выступал… а может, то не профессор был. Профессора ведь не ходят в военной форме, правда?
Я лежал на брусчатке, хватаясь за голову, в которую впивалась иглами боль, а из магнитофона сыпались искры; детали трещали, провода впивались в тело, пронзали кожу и рвали жилы. Было невыносимо больно – кажется, я орал и заглушал отчаянный визг Саши и ее подружек, я заглушал даже голос, который струился из магнитофона прямо в мой мозг.
– Ах ты, маленькая дрянь!
– Дима, Димочка! Прошу тебя, прошу… не надо. Не надо. Господи, не…
– Видишь, что с матерью твоей сделалось? И с тобой то же будет… если…
Зло – в разделении.
Острая боль пронзила мои плечи, и я открыл глаза. Небо изменилось: оно стало рдяным с проседью, и молнии лупили его у зенита, шпарили беззвучно, потому что это была не обычная гроза.
Я повернул голову и посмотрел назад. Меня тащил, отдуваясь, Коди; руки его слились с моими плечами, а там, где его кожи касались обнаженные провода, обозначились красные пятна.
– Отпусти, – приказал я.
– Заткнись.
Сашины подружки разбежались по домам. Они громко визжали и размахивали руками, хлопали дверями, а потом приникали к мутным окнам и глядели на нас. Саша стояла посреди площадки, подняв руки к небу, кружила в безумном танце и заливалась смехом.
– Саша! – крикнул я. – Саша! Коди, отпусти…
– Заткнись.
– Саша!
Он затащил меня в переход, и мы, слившись на мгновение с теплой биомассой, вынырнули у себя в комнате. Коди тут же отпрянул в сторону и стал дуть на обожженную руку, а я, не в силах подняться, подполз к окну и следил за шальным танцем Саши и Конем Рыжим, который медленно и величественно спускался с пылающего неба. Чудовище, казалось, заполнило все пространство собой – весь город и провал рядом с ним. По стеклу пошли трещины, и оно жалобно хрустело, прогибаясь внутрь.
– Наше стекло дискретное, – сказал я зачем-то. – Это грех. Почему не заменить его прозрачной жижей?
– Жижа мутная и недостаточно прозрачная, – ответил Коди. – Плохо видно.
Это он когда-то принес со свалки стекло.
Я стоял, упершись носом в дискретное окно, и здоровой рукой царапал раму, мысленно находясь там, вместе с Сашей.
– Ничего с ней не случится, – сказал Коди. – Она помешанная. С сумасшедшими никогда ничего не случается. Как и с пьяными.
– Не говори так…
– Она безумней Епископа. Не знаю, за что ты ее любишь.
– Не говори так! – закричал я и оттолкнул Коди.
– А если и погибнет – что с того? Она заслужила смерть.
– Молчи, ради непрерывности, молчи, Коди, иначе я убью тебя…
Не выдержала давления Коня Рыжего хибарка садовника Утера; сначала обвалилась крыша, а потом почернели и развеялись пеплом стены. И вот уже на том месте не домик весельчака и балагура Утера, а круглый ожог; чахлый дымок вьется над ним, склоняется к земле, потому что не выдерживает натиска чудовища.
– Утер сверх меры любил дискретные вещи. Он таскал их со свалки и сливал с домом.
– Замолчи!
– Наверное, он заслужил такую судьбу.
– Молчи!
Конь Рыжий заметил Сашу и спускался к ней; она, казалось, не видела ничего вокруг – продолжала плясать, а волосы ее будто ожили и разметались угольно-черным веером по воздуху.
– Саша не выбривает голову наголо, а волосы, хоть и не дискретны по сути, признак духовной слепоты и дурного тона…
– Замолчи!
Конь Рыжий встрепенулся, повел мордой и вытаращился на наше окно; взгляд чудовища был ужасен, кроваво-красные глаза с бордовыми вертикальными зрачками прожигали насквозь и испепеляли остатки моей непрерывной души.
Взмахнув крыльями, Конь подлетел к нашему дому. Тело его, с выступающими броневыми шипами и иглами заполнило весь оконный проем, а стекло, которое жалобно звенело и шло трещинами, не лопалось просто чудом.
Конь Рыжий прижал морду к стеклу и глядел на мою больную руку, на голые провода; под глазом его появилась вдруг слезинка, которая скатилась к безобразному рылу и зашипела, испаряясь.
– Ты это хочешь? – тихо спросил я, протягивая к стеклу исковерканную руку. – Чувствуешь свое?
Конь молчал, а из его ноздрей вырывался горячий пар. Широкие крылья стучали по воздуху, а огненные глазищи смотрели, не отрываясь, на артефакт.
У меня закружилась голова. Возникли образы, вспышки… слова.
Димка, Димочка, чудо мое, рыжик мой любимый, как ты думаешь, что будет, когда мы умрем? Ведь умрем мы одновременно, потому что наша любовь – она как сказка, а в сказке муж и жена всегда умирают вместе, но даже если ты умрешь первым, я обещаю – спрыгну с обрыва или повешусь, хотя, чтобы повеситься, веревка нужна крепкая, а где я такую найду, поэтому все-таки прыгну или утоплюсь ради тебя, мой милый…
Чудовище разверзло пасть, утыканную крупными, похожими на камни-голыши, зубами и заревело гневно, яростно, с ненавистью.
Стекло лопнуло.
Коди нашел где-то маленькую оловянную ложку; он черпал ею в пищевой стене, а потом кормил меня, насильно всовывая снедь в рот. Меня лихорадило: лоб горел, а тело потело, и рубашка на мне и простыня подо мной были совсем уже сырые. Жутко чесались ранки, из которых Коди извлекал стеклянные осколки.
Дискретность проникала в меня все глубже и глубже.
– Что ты ему такое говорил, Линк… – бормотал брат. – Что ты ему говорил…
– У них неправильные чувства и поступки, – сказал я, уставившись в потолок. Потолок был покрыт пятнами плесени, от него пахло фиалками – так сказала Саша. – У них все другое – и такое же… не могу понять… Коди, я, наверное, умру скоро. Давай пойдем через провал в долину. Пока есть шанс. Я хочу записать голос твоей Лики.
– Кхе-кхе…
Коди обернулся, а я приподнял голову. Посреди комнаты стоял Епископ. Он почесывал гладко выбритый подбородок и пучил водянистые свои зенки, разглядывая стеклянные осколки, раскиданные по полу. Стоял на носочках, стараясь не наступить на стекло. Одет он был в парадную церковную форму: защитную гимнастерку и галифе, а ноги его были обуты в кирзовые сапоги, обильно выпачканные желтой биомассой.
– Ты, Коди, говорил мне, что стекло в вашем окне непрерывно, как сама суть, – растягивая слова, проскрипел Епископ и почесал лоб рядом с околышем зеленой фуражки.
Коди молчал. Я тоже.
– Вы грешили против непрерывности, – задумчиво сказал Епископ и повертел головой из стороны в сторону: – Утер погиб, но его сестра гостила в это время у подруги. Ей нужен новый дом. А вы грешили против непрерывности. Понимаете?
Мы молчали.
– Линк, почему ты не сказал, что стекло дискретное? Я считал тебя более разумным человеком, чем брат.
Я не ответил.
– Сестре Утера нужен новый дом, – задумчиво повторил Епископ и высморкался в огромный платок, покрытый застарелыми желтыми пятнами. Кончик платка оставался в кармане – это чтоб все думали, что платок непрерывный. – Ей необходим дом, а вы – грешники, которые возбудили гнев Коня Рыжего.
Мы промолчали.
Коди и я уходили молча, никто нас не провожал. Сестра Утера бродила по ожогу, который раньше был ее домом, и, захлебываясь слезами, призывала брата. Народ окружил ее; люди сочувственно цокали языками, перешептывались и указывали пальцами на несчастную.
– Смотри, смотри… застопорилась… неужели почуяла непрерывный дух Утера?
– Точно!
– Смотри, смотри… плачет… неужели непрерывный дух Утера общается с ней?
– Точно!
– Смотри, смотри… эээ… стошнило ее…
– Хм…
Мы шли по пыльной дороге, на обочине которой покоились увесистые валуны, покрытые зеленым с прочернью мхом. Солнце купалось в пепельном тумане за нашими спинами, а длинные тени указывали на мост над провалом, и далее – на долину эха. Иногда с неба срывался пепел, который мягко ложился на наши головы и щекотал ноздри. Сначала я боялся чихнуть, потому что это признак дискретности и невежливо к тому же, но затем вспомнил, что мы все равно парии, и чихнул. Коди, который шел впереди, вздрогнул, но не обернулся. Поправил на плече истекающую жижей котомку, и упрямо пошел вперед.
– Ребята! Коди, Линк!
К нам летела сломя голову Саша. Она запыхалась, и, вставши рядом с нами, хрипло дышала, упершись ладошками в колени, а потом виновато улыбнулась и сказала:
– Епископ выгнал меня из города. Он подумал, что я виновата в том, что в вашем доме раскололось стекло. А еще сказал, что я – шлюха и безбожница, потому что не стригу волосы.
Дима, Димочка, маленький мой, солнце мое, ты здесь, лежишь рядом, но я не могу поговорить с тобой, потому что ты только молчишь в ответ, поэтому я говорю с этим магнитофоном, с нашей с тобой пленкой; потом я прослушаю ее и услышу наши голоса, и голос нашего мальчика тоже…
Дима, Димочка, рыжик мой, что-то плохое происходит с миром, и я боюсь, я очень этого боюсь; но еще больше я боюсь смерти. Да, я помню, я обещала уйти за тобой, но мне страшно, а с неба уже третий день валит пепел; на заднем дворе наркоманы устроили сборище, они пьют пиво и колются, а кожа моя бледнеет, обесцвечивается, и мне кажется, что я меняюсь; мне кажется, я зря послушала профессора в военной форме…
Сбивая ноги, мы шли к долине эха. По бокам громоздились серые валуны, из щелей между ними проклевывались коричневые ростки; небо было блеклое и серое на востоке, почти черное на западе; холодный ветер кидал в лицо пыль и колючки. Дважды я падал, а Коди и Саша поднимали меня. Потом мы садились на корточки, скрываясь от ветра за валунами, и Коди кормил меня биомассой, соскребая ее с самого дна котомки, а Саша сидела рядом, уныло улыбалась и сглатывала слюну.
– Оставь, поделись с Сашей, – прошептал я. Мне было тяжело говорить. В мое тело прорастали детали, а провода вгрызались в кости и тянулись к сердцу, подменяя собой кровеносные сосуды.
Коди не отвечал; он был, как обычно, угрюм. Саша уныло водила пальчиком в серой пыли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52