Ему показалось, будто Дух готов рассказать Сонечке о пускающем слюни молчальнике. Дух кивнул ему со значением, как бы говоря: да, могу и расскажу, если не заткнешься.
– Я готов простить вам это оскорбление, господин Шилов, даже это ваше «хватит паясничать, ни хера не смешно», – сказал Дух, вставая, стряхивая пепел с галифе и шинели. – Но при одном условии: вы не будете помогать мне собирать оружие и складывать его в тележку.
Шилов согласился и до седьмого пота сдерживался, стоя неподвижно поодаль и наблюдая, как Дух таскает изделия «гномов» к тачке. И даже Сонечку не пустил помочь. Дух посматривал на Шилова, приподняв левую бровь, и Шилов не мог понять, что с ним, с Духом, произошло, ведь вчера почти друзьями расстались, а тут такой коленкор!
– Господин Шилов, может, скажете, что-нибудь умное? – спросил Дух. – Я знаю, вы умеете. Процитируйте классиков.
– «Человек есть нечто, что до лжно превзойти», – пропыхтел Шилов, который таки не выдержал: кинулся на помощь и подтаскивал к тележке последний, тяжеленный гранатомет.
– Кто сказал?
– Всегда путаю, кто что сказал. Пусть будет Аристотель.
– Понятно, господин Шилов, понятно. Вы уже превзошли себя?
– Сейчас… – Шилов подумал о Сонечке, о ее глазах и губах. – Вот теперь, кажется, да.
– Ладно, потопал я, ёклмнёпт – меняя тон, сказал Дух, схватился обеими руками за ручки тележки и напряг мускулы. Шилов сделал шаг, чтобы помочь ему, но Дух снова яростно зыркнул на него, и Шилов отступил. Дух потащил тележку вдоль кромки леса, чтобы поскорее выехать на дорогу, ведущую к печальному дому. Шилов долго глядел ему вслед. Воздух нагревался, потому что солнце успело забраться в зенит, и растекался перед глазами горячими волнами, растапливая исчезающую вдали фигурку Духа и его тележку.
Шилов спустился к ручейку, чувствуя себя неважно, потому что лес оказался совсем рядом, под ногами шуршали сухие листья, и виднелись следы неведомых зверей, русалок и барсуков, которые цепочками уходили в тень деревьев. Земля здесь была разрыта, но не гнойниками, рождающими оружие, а лесными крысами. Шилова, привычного к городской жизни, это раздражало и пугало даже больше, чем оружейные прыщи и знание о неведомой расе шахтеров.
Сонечка сидела на коленях перед ручейком, пальцем едва-едва касалась водной глади и тут же отдергивала руку. Шилов уселся рядом и посмотрел в прозрачную воду на разноцветные камешки, желтые, мареновые и медно-красные, на траву, которая клонила стебли к прозрачной воде, на улитку, что пыталась по гладкому камню выползти из воды. Это у нее почти получалось, но на самой вершине улитка соскальзывала в воду и начинала свой путь снова. Шилов оглянулся на Сонечку. Она уселась на попу и обхватила руками колени, подбородок положила между колен, и глядела в воду, нахмурившись. О чем-то размышляла. Шилов захотел спросить, почему ее волосы, такой молодой, стали седыми, но не решался, да и, в общем-то, не собирался нарушать возникшую тишину неловким словом или движением. Он замер и смотрел в Сонечкины зеленые глаза, на ее курносый нос и потрескавшиеся от ветра губы.
– Сколько тебе лет? – спросила Соня.
– Двадцать восемь, – ответил Шилов и отвернулся к ручью. Заметил, что улитка вновь свалилась в воду и протянул руку, чтобы помочь ей, но Сонечка схватила его за кисть и сказала:
– Пусть сама.
– Но…
– Так надо.
Сонечка сказала:
– Я думала, ты младше, Шилов. Нет, правда. Очень редко ты ведешь себя как взрослый мужчина, зато почти всегда – как подросток.
Она посмотрела на него. Шилов опять ощутил, что его затягивает в омут ее зеленых глаз. Сонечка прошептала:
– Я не знаю, каким ты мне больше нравишься. Наверное, все-таки подростком.
– Да ладно… – пробормотал Шилов, освободил руку и все-таки помог улитке, подтолкнул ее на вершину гладкого камня и даже дальше. Улитка замерла, спряталась в домик, потом выглянула украдкой, развернулась и поползла обратно к воде.
– Глупая улитка, – сказал раздосадованный Шилов. Сонечка рассмеялась, вскочила на ноги и побежала к речке, держась ручья. Шилов пошел за ней. Сонечка останавливалась, поджидая его, и снова убегала; ждала, наверное, что Шилов погонится за ней, но Шилов не мог и не умел в этот момент бежать: он любовался Сонечкой и старался не смотреть на ее седые волосы, но не смотреть не получалось, и тогда он решил про себя, что волосы у Сонечки не седые, а просто-напросто выгорели на солнце. Убедив себя в этом, он побежал за девушкой и догнал ее у самой реки, поймал и обнял, и они поцеловались. Они целовались долго, страстно, пока не устали. Шилов полез Соне под майку, но она оттолкнула его руку и прошептала, кусая Шилова за ухо:
– Не сейчас.
– Ладно тебе, я вчера видел уже…
– Вчера не считается. Вчера ты был как родной брат.
– Ты часто раздевалась перед родным братом догола?
– Ну тебя!
Они сели на берегу реки, смотрели на воду и рассказывали друг другу о своем прошлом. Шилов рассказывал больше о студенческих годах и о походах на речку, которая была похожа на эту как две капли воды, а Сонечка рассказывала о своем сыне, тактично умалчивая о его отце, и это было хорошо, и Шилов даже забыл на время о том ее сыне, которого увидел в печальном доме. Сонечка положила голову ему на колени, он гладил ее седые волосы и рассказывал о школьных годах, о матери, которая потеряла мужа, его отца, на войне, еще о чем-то очень важном. Потом в небе застрекотал и блеснул матовым боком на заходящем солнце геликоптер, и они поспешно засобирались, чтобы успеть встретить народ, потому что Шилов пообещал Сонечке провести этот вечер с ними со всеми.
Семеныч поднял рюмку и закричал, что надо выпить за Шилова, который, наконец, выбрался из своей норы и за Сонечку, которая его из этой норы вытащила. Он шумно радовался и заявлял, что именно он упросил Сонечку остаться сегодня в городе и спасти Шилова от заточения. И все с ним соглашались. Семеныч пил с Шиловым на брудершафт, но не целовался. И все кричали: «горько»! Но Семеныч грозил шутникам толстым пальцем и быстрой расправой, если продолжат острить в том же духе. Потом он пил на брудершафт с Сонечкой, и тоже не целовался, а потом с Проненко и опять не целовался. Проненко сидел напротив Шилова и как обычно кривил губы, а Сонечка сидела рядом с Шиловым, и он был счастлив, так счастлив, что даже прощал Проненко его гаденькую ухмылку.
Стол ломился от яств, но больше ломился он от бутылок, наполненных алкоголем; божественной амброзией, если верить словам Семеныча. Луна ярко светила над беседкой, где они собрались, и комары, увы, тоже оказались легки на помине, но Шилов заметил, что чем больше алкоголя принимаешь, тем меньше комары кусают, и пил поэтому очень много, жрал водку, как скотина, но скотина положительная, романтично настроенная, и совсем скоро вовсе перестал замечать комариные укусы, да и многих людей за столом перестал замечать тоже. В конце концов, у него получалось видеть только шумного Семеныча и его красный нос картошкой и Сонечку, которая сидела рядом.
Сонечка подмигнула ему и потребовала гитару. Федька по кличке Кролик, чернявый малорослый мужичок, вроде бы какой-то родственник Семеныча, кинулся в дом, откуда притащил не только гитару, но и бутыль прекрасной вишневой настойки. Семеныч тут же потребовал, чтобы Шилов выпил с ним на брудершафт. Шилов выпил с ним на брудершафт не только вишневой настойки, но и одуванчикового вина и самогона, а Сонечка все это время играла на гитаре. Шилов думал, какой же он был дурак, что сравнивал женственный голос Сонечки с простуженным голосом Высоцкого, и смотрел на нее, не отрываясь. Соня отложила на время гитару и выпила с Шиловым на брудершафт, и они страстно поцеловались, а все улюлюкали, свистели и аплодировали. Федька отмочил сальную остроту, но на него никто не обиделся, кроме Семеныча, который хотел залепить Кролику затрещину, но его удержали. Семеныч долго буйствовал, а потом ради примирения выпил с Федькой на брудершафт, обнял его, и троекратно расцеловал в губы, как он сам это назвал – «по-коммунистически». Федька долго тер помятые плечи и называл Семеныча «натуральным медведем». Потом Федька поднялся и, вытянувшись во весь рост, начал говорить тост, но его никто не слушал. Кролик тогда взобрался на скамейку и громогласно потребовал внимания, но его опять никто не слушал, и тогда он закричал: «А ну слушайте меня, ёпвашумать!» – и все, будто услышали понятный только русскому человеку пароль, посмотрели на него, а он завел длинную и пространную речь, в которой похвалил всех, кто участвовал в сегодняшней экспедиции и всех, кто не участвовал. Он рассказал о новых успехах, о том, скольких людей они спасли от эпидемии, которая бушевала на восточном побережье Африки и на Мадагаскаре. Он рассказал о попытке массового самоубийства школьников на Сицилии, о полярниках, которых унесло на льдине в Баренцево море; о многом еще рассказывал Федька, а Шилов завидовал ему и обещал самому себе, что завтра обязательно полетит на геликоптере. Он посмотрел напротив и увидел, что Проненко нет на месте, и это показалось Шилову жутко подозрительным. Он встал, извинился перед компанией, пообещал, что скоро вернется, но никто на него не обратил внимания, потому что все спорили с Кроликом, который как всегда напутал с цифрами.
– Цифры важны! – кричал Семеныч и стучал кулаком по столу. – Ничто так не важно, как эти драные цифры! – Семеныч, конечно же, хотел вместо «драные» сказать «сраные», а то и другое что-то, совсем уж нецензурное, но вот так уж получилось, что не сказал. А зря. Вышло бы убедительнее.
Спотыкаясь на ровной земле, Шилов вышел за калитку и почти сразу наткнулся на Проненко, который сидел у обочины и водил пальцем в пыли, рисуя какое-то слово.
– Ты чего ушел? – спросил Шилов, усаживаясь рядом.
– Потому что я никогда не полечу на геликоптере, – грустно ответил Проненко, и Шилов подумал, что впервые видит его таким: настоящим, что ли, живым. – И ты как бы тоже.
– Почему это? – возмутился Шилов и захотел дать Проненко в глаз, а потом передумал и чуть не заплакал, потому что понял, что тот говорит правду, снова возмутился и обернулся к Проненко, чтобы высказать ему в лицо все, что он о нем думает, но Проненко уже встал. Он брел вдоль обочины, сгорбившись, руки спрятав в карманы. Шилов глядел ему вслед и думал, что Проненко все-таки похож на корягу. А еще он думал, что может представить жителем этого города любого: и врунишку Федьку, и шумного Семеныча, а вот Проненко представить не может и не уверен, что Проненко не попал сюда по ошибке.
Глава четвертая
Шилов проснулся в своей кровати, увидел жирную зеленую муху, которая сидела на потолке, расправляя сверкающие в лунном свете крылышки, и долго вспоминал, что он в ней, в кровати этой, делает, но так и не вспомнил. Встал, шлепнул муху скрученной простыней, прошел на кухню, где, отфыркиваясь, умылся. Вода сняла головную боль, подлечила сухое горло, и Шилов смог, наконец, сообразить, что проснулся он не просто так и не из-за мухи, а оттого, что в окно стучали. Он подошел к окну, прижался к холодному стеклу носом, но никого не увидел. «Сон», – подумал Шилов. Отвернулся, стремясь быстрее возвратиться в кровать, но в окно опять стукнули. Шилов обернулся и вновь никого не увидел. За окном было черно.
– Что за чертовщина… – пробормотал раздраженный Шилов, силясь вспомнить, когда же он и, главное, как успел попасть в кровать. Он взглянул на часы, которые тикали на стене, и увидел что до рассвета еще полтора часа. Снова раздался стук. Шилов подошел к окну и хотел распахнуть его настежь, но увидел птицу с оранжевым опереньем, которая стучала клювом по стеклу, и осторожно приоткрыл правую створку. Птица нырнула в образовавшуюся щель, подлетела к нему и села на вытянутую руку. Шилов увидел, что к ее лапке капроновой ниткой привязана свернутая в трубочку записка.
Шилов отвязал записку и увидел на ней два слова: «Приходи. Дух». Шилов матюгнулся для порядка, но тут же начал искать одежду, потому что Духу отказать не мог, особенно после памятного посещения печального дома. Шилов оделся, глянул по пути в зеркало, поскреб пальцами щетину, с тоской посмотрел на бритвенный станок, лежащий на трюмо, но бриться передумал и вышел через заднюю дверь во двор.
По небу ползли косматые черные тучи, которые загораживали и луну, и звезды. Шилову стало зябко в легкой рубашке, но возвращаться он не хотел и упрямо тащил разбитое тело вперед. С подножья холма полюбовался на крест и силуэт Валерки, который в очередной раз взбирался на табурет. Шилов помахал ему рукой, а Валерка помахал в ответ и крикнул:
– Помоги, мля!
Шилов притворился, что не слышит, и пошел быстрее, руки засунув в карманы, а голову вжав в плечи, как трусливый зверь.
Дух сидел на скамейке у дверей и раскуривал трубку, набитую душистым яблочным табаком, а ноги, упакованные в вонючие портянки, вытягивал как обычно вперед и смотрел на Шилова с легкой усмешкой, как в прошлый раз, да и позапрошлый, впрочем, тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52