– У нее была вот такая жопа. Живет в англоязычном районе, ну том, что к востоку от печального дома.
– Жопа?
– Ну.
– А лицо? Наверное, у нее красивое одухотворенное лицо?
– Не знаю. Нет. Одухотворенное лицо было у моей матери, а у этой была жопа.
– Кролик, Кролик, – покачала головой Сонечка. – Шовинистический ты ублюдок. О женщинах нельзя так: тебя послушать, твоя любимая только из жопы и состоит! Как ты вообще мог здесь у нас очутиться, с такими представлениями о женщинах?
– Ну нет, конечно, не только из жопы она состояла, – смутился Кролик, ковыряя в носу. – Еще у нее уши были. Ничего так уши, в десяти местах проколоты. Она сказала, когда я ее любил, что каждая сережка означает христианскую заповедь.
– Любил?
– Ну да. Когда я любил ее, она укусила меня за мочку уха и сказала: «Ты, Кролик, любишь девушку, у которой какой-то педик украл сережку с заповедью „не люби“.
– По-моему, эта заповедь называлась немножко по-другому, – сказала Сонечка, запихивая кроссовки под полку.
– А черт его знает, – сказал Кролик, усаживаясь на табурет у стены. Он закрыл глаза и немедленно захрапел, и во сне лицо у него разгладилось, стало живое, и из глаз его, словно бусины, покатились слезы. Впрочем, Соня уже не смотрела на Кролика, она медленно шла по прихожей, словно боялась спугнуть кого-то, а кривое зеркало на стене показывало ее злобного двойника из какой-то иной реальности. Двойник полз, прижимаясь изогнутым телом к кривому полу, вминался уродливыми губами в дорожку, втягивал ноздрями ядовитую пыль. Он пришел не к уродливому двойнику Кости, он пришел, истосковавшись по пыли и грязи этого дома, и Сонечка ненавидела его, своего двойника, за это.
Кухня
На кухне Семеныч курил коноплю. Он пристрастился к ней совсем недавно, и курил как-то неправильно, словно обычный табак, даже не затягиваясь, и выпускал дымные колечки к потолку. Колечки трансформировались в свастики, пятиконечные звезды и двуглавые орлы. Видно было, что Вадька ненавидит двуглавые орлы. Когда они появлялись, он напевал «Взвейтесь кострами синие ночи…» и хватался за серп, валявшийся на кухонном столе среди пустых бутылок из-под водки и пива.
– Что за хрень? – спросила Сонечка, закашливаясь.
– Где? – спросил Семеныч, с ненавистью глядя на колечко в форме доллара.
– Серп!
– Серп?
– Ну!
– Ты знаешь… серп меня мало интересует, – сказал Семеныч, нежно поглаживая острое лезвие, – меня больше интер-ресует, нос-понос, почему эта дымная хр-рень (верное слово ты подобрала, Соня!), скапливающаяся под потолком, называется колечками, хотя никакие это не колечки, а символы.
– Накурено тут у тебя, ужас, – проворчала Сонечка, усаживаясь на замасленный табурет. Семеныч чесал серпом изрядно полысевшую голову.
– Семеныч, – нежно позвала Соня. – Где Костик?
– Колечки – это зло в чистом виде, – сказал Семеныч. – Понимаешь, мир – это линия, охренительная такая линия, которая тянется из прошлого в будущее, и нет ей конца и края. Но если мир превратить в кольцо, выйдет что-то плохое, потому что пр-рошлое и будущее в какой-то точке совместятся и все наши ошибки, вся та хрень, которую мы вытворяли с ближними, будет повторяться снова и снова. Понимаешь?
– Нет, Семеныч. Семеныч, где Костя? И почему у вас такой бардак? Вы посуду хоть моете? Ты знаешь, что Кролик дрыхнет у дверей, как собака?
– Так вот, именно поэтому колечками называют любые дымные символы, даже, например, самодержавного двуглавого орла. Потому что есть в мире педики, которые мечтают вернуть монархию, этот проклятый человечеством строй, базирующийся на кр-рови и костях бедняков. Они, педики эти, хотят вернуть монархию, мечтают превратить мир в кольцо, чтобы монархия то исчезала, то снова появлялась, причем появлялась – чаще. Понимаешь?
– Нет. У вас, мужиков, какое-то идиотское мышление, ты уж прости, Семеныч. Лучше бы посуду помыл!
– А у вас, баб, оно еще более идиотское, чем у нас! – заорал, вскакивая, Семеныч, который часто и не по делу злился в последние дни. – Ты, кроме посуды, о чем можешь подумать?
– О Косте, – сказала она. – Только о нем и думаю. Понимаешь? Вот уже год. С того самого случая, когда он пропал.
– Так не бывает, – сказал Семеныч, вмиг успокаиваясь и возвращаясь на место. – Никакая женщина, нос-понос, не сможет целый год любить и ждать вир-ртуальный образ.
– Какой же Костя виртуальный образ?
– В тот момент, когда ты отворачиваешься, он становится виртуальным образом. В тот момент, когда ты принимаешь душ, а он расставляет на столе горящие свечи, чтобы выежнуться и показать себя настоящим романтиком, он становится виртуальным образом. В тот миг, когда ты хоть на секунду забываешь его, от него не остается даже виртуального образа. И чем больше таких секунд накапливается в твоей жизни, тем быстрее виртуальный образ твоего так называемого любимого растворяется в эфир-ре.
– Слушай, Семеныч, – перебила его Сонечка. – Давно хотела спросить, а что такое «эфир»?
Семеныч схватил в щепотку дым, тянувшийся с кончика косяка, и связал его, дым этот, в узелок. Соня вытаращила глаза на чудное явление.
– По теории вероятности, – сказал Семеныч, затягиваясь, – существует ненулевая вероятность, что так совпадет, и дым, как бы повинуясь моим пальцам, свернется в узелок, что ты, собственно, и наблюдала. Так вот, с эфиром у тебя, Соня, такой херни не выйдет, потому что он вне вероятностного поля и, к тому же, невидим.
Спальня
Спальная комната была пуста. Ветер колыхал веселенькие сиреневые занавески на окнах, солнечный свет падал на пустую двуспальную кровать, усеянную сгнившими лепестками тюльпанов. Сонечка прикоснулась к простыне и ей показалось, что она хранит ее тепло и тепло Кости, тепло того времени, когда они лежали вместе на этой кровати, просто лежали и спали, а он обнимал ее и утешал. Далеко-далеко, в прихожей, злой двойник Сонечки отжимался от пола, хотя, если приглядеться, можно понять, что он не отжимается, а самым пошлым образом имитирует половой акт.
Соня схватилась за края простыни, дернула, стряхнула на пол сгнившие лепестки и перестелила кровать. Осторожно, чтобы не помять юбку, улеглась на кровать и закрыла глаза, представила Костю здесь, рядом, и подумала, что Семеныч, конечно, умный мужик, но одного он не учел: если она будет думать о Косте и представлять его каждую секунду, он никогда не станет виртуальным образом, он всегда будет жив и жив будет рядом с нею, только протяни руку. И Сонечка представляла любимого, а злобная тень, размазавшись по зеркалу, как клякса, совершала странные движения, засунув руку в рот по самый локоть. Это было отвратительное зрелище, и Кролик испугался бы его, но он крепко спал, пугая храпом весь дом.
– Привет, Костя, – сказала мысленно Сонечка, проводя пальцами по волосам любимого, касаясь его тщательно выбритой щеки и потрескавшихся губ, вдыхая запах, исходящий от него, аромат крепкого табака.
Костя молчал, и лицо его вдруг стало исчезать в тумане, черты истончаться, а глаза – тускнеть. Соня запаниковала, побежала вперед, догоняя Костю, она кричала, кричала так, как не кричала с самого рождения, но Костя исчезал, образы меркли, и вскоре ничего не осталось перед ней, кроме чьей-то маленькой дрожащей от страха души. Сонечка протянула руку, позволяя маленькой душе запрыгнуть на ладонь, коснулась ее подушечкой пальца и подышала на несчастную, как бы отогревая. Маленькая душа заискрилась, запылала яркими красками и робко улыбнулась Сонечке. Вернее, улыбнулась бы, если б могла.
– Привет, – прошептала Соня, – Семеныч ведь хрень спорол, правда? Ты – никакой не виртуальный образ, ты – душа, может быть, душа мамы Кролика, так?
– Так, – ответила бы душа, если бы ловкие пальцы Семеныча смогли бы сплести ей рот.
– Ты прости, что я ругаюсь, – попросила Соня. – Просто последний год выдался сложным для меня, мой любимый пропал. Сначала все думали, что он убил одного парня, имя которого я уже позабыла, а потом он неожиданно исчез, его не стало, и всем стало стыдно, потому что никто на самом-то деле не верил, что убил именно он… ладно, чего это я… Ты откуда здесь взялась, кстати? Не из печального дома сбежала?
Душа промолчала, так как рядом не было никого, кто бы мог сплести ей рот.
Последняя комната
Тут работал телевизор, показывали какие-то дурацкие земные новости, а под потолком моль бешено била о воздух крыльями. Посреди комнаты стояло пустое кресло, по бокам которого застыли накурившийся вдрабадан Семеныч и его сводный брат Федька Кролик. Будто пажи. Сонечка замерла на пороге и не решалась войти.
– Тс-с… – сказал ей Семеныч. – Ты не волнуйся. Костя здесь, в кресле. Подойди и сядь.
– Ты хоть слышал, что я сказал? – буркнул Кролик. – Мама умерла. Наша мама, Семеныч, умерла, пока ты тут накуривался.
Семеныч хохотнул. Соня смотрела на кресло: оно было совершенно, до ужаса, до дрожи в коленях, пустое. Сонечка плакала. Ее двойник кричал от радости и вытягивал к небу плакат с надписью «СВОБОДА». В синем небе над двойником летели самолеты, раскидывая вокруг боеголовки, произведенные компанией «Freedom Inc.» По улицам маршировали миротворцы, и злое солнце расплавляло асфальт у них под ногами, и ноги солдат вязли в этом асфальте, но они продолжали идти. Они тонули в асфальте, но шли, потому что впереди уверенно вышагивал сержант, который не тонул и приговаривал: «Любой из вас может пройти по горячему асфальту, воде, иной, мать ее, жидкости, главное – вера».
– Мама? – переспросил Семеныч, словно очнувшись.
– Наша мама. Наша единственная мама.
Семеныч надолго замолчал, тупо вглядываясь в мельтешение цветных пятен на экране телевизора. Сонечка, чуть успокоившаяся, прошла в комнату и села в кресло. Кресло, кажется, еще хранило Костино тепло, а сиденье было изрядно помято его задом.
– Сначала Валерка и Костик Шилов, теперь мама, – задумчиво произнес Семеныч. – Эй, подр-руга, все время забываю, как тебя там… ты хоть цветы принесла, нос-понос? Сейчас на кладбище слетаем, я тр-равы возьму, помянем заодно. Эй!…
– Не по закону это! – воскликнул Федька. – Нельзя использовать геликоптер для личных…
– Не с тобой разговариваю. Эй, подруга!…
Сонечка не отвечала. Она неподвижно сидела в кресле, до боли зажмурив глаза, и представляла Костю, представляла его виртуальный образ, исчезающий, когда она о нем не думает, и она подумала, что маленькой Костиной душе, даже если он умер тогда, что, конечно, немыслимо, потому что в раю не умирают; так вот, душе будет приятно, если Сонечка будет о ней думать, и она решила всегда думать о ней, и тогда хоть что-то в этой жизни получит смысл.
Двойник Из Прихожей корчился от смеха, держась обеими руками за непропорционально большой живот, можно даже сказать – пузо.
– Соня… – позвал Кролик. – Соня! Сонечка!
Двойник съежился, дернулся, как на пленке в кинотеатре, и взорвался. Гнилые лепестки закружили по прихожей, облепляя пол, стены и потолок.
– Привет, Соня, – сказал Костя грустно. – Жаль, но я знаю, ты просто снишься мне.
Сонечка не ответила.
Они обнялись.
Ростов-на-Дону
Июнь – ноябрь 2005 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Жопа?
– Ну.
– А лицо? Наверное, у нее красивое одухотворенное лицо?
– Не знаю. Нет. Одухотворенное лицо было у моей матери, а у этой была жопа.
– Кролик, Кролик, – покачала головой Сонечка. – Шовинистический ты ублюдок. О женщинах нельзя так: тебя послушать, твоя любимая только из жопы и состоит! Как ты вообще мог здесь у нас очутиться, с такими представлениями о женщинах?
– Ну нет, конечно, не только из жопы она состояла, – смутился Кролик, ковыряя в носу. – Еще у нее уши были. Ничего так уши, в десяти местах проколоты. Она сказала, когда я ее любил, что каждая сережка означает христианскую заповедь.
– Любил?
– Ну да. Когда я любил ее, она укусила меня за мочку уха и сказала: «Ты, Кролик, любишь девушку, у которой какой-то педик украл сережку с заповедью „не люби“.
– По-моему, эта заповедь называлась немножко по-другому, – сказала Сонечка, запихивая кроссовки под полку.
– А черт его знает, – сказал Кролик, усаживаясь на табурет у стены. Он закрыл глаза и немедленно захрапел, и во сне лицо у него разгладилось, стало живое, и из глаз его, словно бусины, покатились слезы. Впрочем, Соня уже не смотрела на Кролика, она медленно шла по прихожей, словно боялась спугнуть кого-то, а кривое зеркало на стене показывало ее злобного двойника из какой-то иной реальности. Двойник полз, прижимаясь изогнутым телом к кривому полу, вминался уродливыми губами в дорожку, втягивал ноздрями ядовитую пыль. Он пришел не к уродливому двойнику Кости, он пришел, истосковавшись по пыли и грязи этого дома, и Сонечка ненавидела его, своего двойника, за это.
Кухня
На кухне Семеныч курил коноплю. Он пристрастился к ней совсем недавно, и курил как-то неправильно, словно обычный табак, даже не затягиваясь, и выпускал дымные колечки к потолку. Колечки трансформировались в свастики, пятиконечные звезды и двуглавые орлы. Видно было, что Вадька ненавидит двуглавые орлы. Когда они появлялись, он напевал «Взвейтесь кострами синие ночи…» и хватался за серп, валявшийся на кухонном столе среди пустых бутылок из-под водки и пива.
– Что за хрень? – спросила Сонечка, закашливаясь.
– Где? – спросил Семеныч, с ненавистью глядя на колечко в форме доллара.
– Серп!
– Серп?
– Ну!
– Ты знаешь… серп меня мало интересует, – сказал Семеныч, нежно поглаживая острое лезвие, – меня больше интер-ресует, нос-понос, почему эта дымная хр-рень (верное слово ты подобрала, Соня!), скапливающаяся под потолком, называется колечками, хотя никакие это не колечки, а символы.
– Накурено тут у тебя, ужас, – проворчала Сонечка, усаживаясь на замасленный табурет. Семеныч чесал серпом изрядно полысевшую голову.
– Семеныч, – нежно позвала Соня. – Где Костик?
– Колечки – это зло в чистом виде, – сказал Семеныч. – Понимаешь, мир – это линия, охренительная такая линия, которая тянется из прошлого в будущее, и нет ей конца и края. Но если мир превратить в кольцо, выйдет что-то плохое, потому что пр-рошлое и будущее в какой-то точке совместятся и все наши ошибки, вся та хрень, которую мы вытворяли с ближними, будет повторяться снова и снова. Понимаешь?
– Нет, Семеныч. Семеныч, где Костя? И почему у вас такой бардак? Вы посуду хоть моете? Ты знаешь, что Кролик дрыхнет у дверей, как собака?
– Так вот, именно поэтому колечками называют любые дымные символы, даже, например, самодержавного двуглавого орла. Потому что есть в мире педики, которые мечтают вернуть монархию, этот проклятый человечеством строй, базирующийся на кр-рови и костях бедняков. Они, педики эти, хотят вернуть монархию, мечтают превратить мир в кольцо, чтобы монархия то исчезала, то снова появлялась, причем появлялась – чаще. Понимаешь?
– Нет. У вас, мужиков, какое-то идиотское мышление, ты уж прости, Семеныч. Лучше бы посуду помыл!
– А у вас, баб, оно еще более идиотское, чем у нас! – заорал, вскакивая, Семеныч, который часто и не по делу злился в последние дни. – Ты, кроме посуды, о чем можешь подумать?
– О Косте, – сказала она. – Только о нем и думаю. Понимаешь? Вот уже год. С того самого случая, когда он пропал.
– Так не бывает, – сказал Семеныч, вмиг успокаиваясь и возвращаясь на место. – Никакая женщина, нос-понос, не сможет целый год любить и ждать вир-ртуальный образ.
– Какой же Костя виртуальный образ?
– В тот момент, когда ты отворачиваешься, он становится виртуальным образом. В тот момент, когда ты принимаешь душ, а он расставляет на столе горящие свечи, чтобы выежнуться и показать себя настоящим романтиком, он становится виртуальным образом. В тот миг, когда ты хоть на секунду забываешь его, от него не остается даже виртуального образа. И чем больше таких секунд накапливается в твоей жизни, тем быстрее виртуальный образ твоего так называемого любимого растворяется в эфир-ре.
– Слушай, Семеныч, – перебила его Сонечка. – Давно хотела спросить, а что такое «эфир»?
Семеныч схватил в щепотку дым, тянувшийся с кончика косяка, и связал его, дым этот, в узелок. Соня вытаращила глаза на чудное явление.
– По теории вероятности, – сказал Семеныч, затягиваясь, – существует ненулевая вероятность, что так совпадет, и дым, как бы повинуясь моим пальцам, свернется в узелок, что ты, собственно, и наблюдала. Так вот, с эфиром у тебя, Соня, такой херни не выйдет, потому что он вне вероятностного поля и, к тому же, невидим.
Спальня
Спальная комната была пуста. Ветер колыхал веселенькие сиреневые занавески на окнах, солнечный свет падал на пустую двуспальную кровать, усеянную сгнившими лепестками тюльпанов. Сонечка прикоснулась к простыне и ей показалось, что она хранит ее тепло и тепло Кости, тепло того времени, когда они лежали вместе на этой кровати, просто лежали и спали, а он обнимал ее и утешал. Далеко-далеко, в прихожей, злой двойник Сонечки отжимался от пола, хотя, если приглядеться, можно понять, что он не отжимается, а самым пошлым образом имитирует половой акт.
Соня схватилась за края простыни, дернула, стряхнула на пол сгнившие лепестки и перестелила кровать. Осторожно, чтобы не помять юбку, улеглась на кровать и закрыла глаза, представила Костю здесь, рядом, и подумала, что Семеныч, конечно, умный мужик, но одного он не учел: если она будет думать о Косте и представлять его каждую секунду, он никогда не станет виртуальным образом, он всегда будет жив и жив будет рядом с нею, только протяни руку. И Сонечка представляла любимого, а злобная тень, размазавшись по зеркалу, как клякса, совершала странные движения, засунув руку в рот по самый локоть. Это было отвратительное зрелище, и Кролик испугался бы его, но он крепко спал, пугая храпом весь дом.
– Привет, Костя, – сказала мысленно Сонечка, проводя пальцами по волосам любимого, касаясь его тщательно выбритой щеки и потрескавшихся губ, вдыхая запах, исходящий от него, аромат крепкого табака.
Костя молчал, и лицо его вдруг стало исчезать в тумане, черты истончаться, а глаза – тускнеть. Соня запаниковала, побежала вперед, догоняя Костю, она кричала, кричала так, как не кричала с самого рождения, но Костя исчезал, образы меркли, и вскоре ничего не осталось перед ней, кроме чьей-то маленькой дрожащей от страха души. Сонечка протянула руку, позволяя маленькой душе запрыгнуть на ладонь, коснулась ее подушечкой пальца и подышала на несчастную, как бы отогревая. Маленькая душа заискрилась, запылала яркими красками и робко улыбнулась Сонечке. Вернее, улыбнулась бы, если б могла.
– Привет, – прошептала Соня, – Семеныч ведь хрень спорол, правда? Ты – никакой не виртуальный образ, ты – душа, может быть, душа мамы Кролика, так?
– Так, – ответила бы душа, если бы ловкие пальцы Семеныча смогли бы сплести ей рот.
– Ты прости, что я ругаюсь, – попросила Соня. – Просто последний год выдался сложным для меня, мой любимый пропал. Сначала все думали, что он убил одного парня, имя которого я уже позабыла, а потом он неожиданно исчез, его не стало, и всем стало стыдно, потому что никто на самом-то деле не верил, что убил именно он… ладно, чего это я… Ты откуда здесь взялась, кстати? Не из печального дома сбежала?
Душа промолчала, так как рядом не было никого, кто бы мог сплести ей рот.
Последняя комната
Тут работал телевизор, показывали какие-то дурацкие земные новости, а под потолком моль бешено била о воздух крыльями. Посреди комнаты стояло пустое кресло, по бокам которого застыли накурившийся вдрабадан Семеныч и его сводный брат Федька Кролик. Будто пажи. Сонечка замерла на пороге и не решалась войти.
– Тс-с… – сказал ей Семеныч. – Ты не волнуйся. Костя здесь, в кресле. Подойди и сядь.
– Ты хоть слышал, что я сказал? – буркнул Кролик. – Мама умерла. Наша мама, Семеныч, умерла, пока ты тут накуривался.
Семеныч хохотнул. Соня смотрела на кресло: оно было совершенно, до ужаса, до дрожи в коленях, пустое. Сонечка плакала. Ее двойник кричал от радости и вытягивал к небу плакат с надписью «СВОБОДА». В синем небе над двойником летели самолеты, раскидывая вокруг боеголовки, произведенные компанией «Freedom Inc.» По улицам маршировали миротворцы, и злое солнце расплавляло асфальт у них под ногами, и ноги солдат вязли в этом асфальте, но они продолжали идти. Они тонули в асфальте, но шли, потому что впереди уверенно вышагивал сержант, который не тонул и приговаривал: «Любой из вас может пройти по горячему асфальту, воде, иной, мать ее, жидкости, главное – вера».
– Мама? – переспросил Семеныч, словно очнувшись.
– Наша мама. Наша единственная мама.
Семеныч надолго замолчал, тупо вглядываясь в мельтешение цветных пятен на экране телевизора. Сонечка, чуть успокоившаяся, прошла в комнату и села в кресло. Кресло, кажется, еще хранило Костино тепло, а сиденье было изрядно помято его задом.
– Сначала Валерка и Костик Шилов, теперь мама, – задумчиво произнес Семеныч. – Эй, подр-руга, все время забываю, как тебя там… ты хоть цветы принесла, нос-понос? Сейчас на кладбище слетаем, я тр-равы возьму, помянем заодно. Эй!…
– Не по закону это! – воскликнул Федька. – Нельзя использовать геликоптер для личных…
– Не с тобой разговариваю. Эй, подруга!…
Сонечка не отвечала. Она неподвижно сидела в кресле, до боли зажмурив глаза, и представляла Костю, представляла его виртуальный образ, исчезающий, когда она о нем не думает, и она подумала, что маленькой Костиной душе, даже если он умер тогда, что, конечно, немыслимо, потому что в раю не умирают; так вот, душе будет приятно, если Сонечка будет о ней думать, и она решила всегда думать о ней, и тогда хоть что-то в этой жизни получит смысл.
Двойник Из Прихожей корчился от смеха, держась обеими руками за непропорционально большой живот, можно даже сказать – пузо.
– Соня… – позвал Кролик. – Соня! Сонечка!
Двойник съежился, дернулся, как на пленке в кинотеатре, и взорвался. Гнилые лепестки закружили по прихожей, облепляя пол, стены и потолок.
– Привет, Соня, – сказал Костя грустно. – Жаль, но я знаю, ты просто снишься мне.
Сонечка не ответила.
Они обнялись.
Ростов-на-Дону
Июнь – ноябрь 2005 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52