— Она ж была с кулак.
После этого следователь, конечно же, не сомневался, что подследственный водит его за нос, и счел необходимым сделать ему строгое предупреждение.
— Ну, тогда это был кофейный брикет фирмы Франка! — заявил Лен с упрямым недовольством тяжелобольных, желающих, чтобы их наконец оставили в покое.
Больше следователь не добился от него ни слова, но то обстоятельство, что Кашпар Лен, будучи уже ходячим, настаивал на сей бессмыслице на каждом допросе, навело обвинение на догадку о симуляции, столь замечательно подтвержденную схожими отзывами экспертов, пристально наблюдавших за поведением больного.
Обвинитель необычайно ловко использовал против Лена этот самый очевидный из всех косвенных доказательств факт:
— Совершенно ясно, я бы даже сказал, ясно как божий день, что раз подсудимый симулирует сумасшествие и свою полную непричастность к несчастью, у него на то имеются веские основания, точнее, корыстная причина, а именно — сознание своей вины. Заключение экспертизы, как вы убедитесь дальше, единодушно: подсудимый весьма слабо развит в интеллектуальном отношении, однако находится в полном душевном здравии и рассудок его ничем не замутнен. Со своей стороны, я бы назвал его логику весьма четкой, даже изощренной, и чем абсурднее показания подсудимого, тем они изощреннее!
Таков был главный козырь прокурора во время судебного разбирательства.
Председатель обратился к Лену:
— Вы слышали обвинение? Что вы можете сказать по этому поводу?
— Чист перед Богом и перед людьми! — ответил Лен, явно забыв, что он не на исповеди.
Председатель задал ему следующий вопрос:
— Может быть, вы расскажете все, как было? Лен пробубнил что-то о кофейном брикете фирмы
Франка.
Молодой обвинитель, видя в упорстве Лена доказательство его вины, которым он еще неоднократно намеревался воспользоваться, в запале продолжил:
— Разве не очевидно каждому, кто следил за выводами обвинительного акта, разве не очевидно, что... когда... Допустим, подсудимый все время пробыл в состоянии полного беспамятства и не знал, что произошло внизу... Тогда почему же, спрашивается, очнувшись, он не только не удивился, оказавшись в предварительном заключении, но и четко понял вопрос следователя и дал на него, на первый взгляд, бессмысленный, но, по его замыслу, логичный ответ?
Тут он чуть язык не прикусил, заметив, как с лиц присяжных вмиг сошло доброжелательное выражение, произведенное его первым выступлением, и понял, что впал в логику, абсолютно недопустимую на начальном этапе разбирательства, дав в руки присяжному поверенному отличный козырь.
Присяжный поверенный старый опытный адвокат доктор Рыба не счел даже нужным подняться и лишь протестующе отмахнулся, вполголоса заявив, что считает утверждение неправомерным, ибо нельзя установить, когда именно осознал подсудимый, где он находится и по какой причине оказался в камере; вполне возможно, наконец, что он не знал об этом даже к началу первого допроса. Со своей стороны он, как защитник, считает необходимым опереться в данном случае на свидетельские показания тюремного врача и содержащихся в тюрьме заключенных, если обвинитель будет настаивать на своем. Сам же он намерен высказаться по этому поводу в заключение своей адвокатской речи. Однако уже сейчас решительно протестует против излишне запальчивых выступлений обвинения с целью оказания нажима на дальнейший ход дела.
Возникла короткая, резкая перебранка между двумя знатоками уголовного права, во время которой присяжному поверенному удалось привести обвинителя в растерянность утверждением, что, с одной стороны, обвинение основывается на установленном судебными экспертами полном душевном здравии подсудимого, а с другой — отказывает ему в способности оценить ситуацию, в которой он очутился, и, одновременно добиваясь от него этого, наделяет хитроумием, говоря о быстрых, изощренных ответах подсудимого, которые на самом деле совершенно абсурдны и свидетельствуют о его безумии, в чем он, защитник, нисколько не сомневается и не усомнится впредь, каков бы ни был конечный итог разбирательства.
На сей раз адвокат держал речь стоя. Выразив свое мнение обычным для него монотонным голосом (снискавшее ему славу пламенное красноречие он всегда оставлял для заключительного слова), он ребром руки рассек воздух по диагонали сверху вниз, словно бы разрубая речь противника, и, побагровев, выкрикнул:
Этот жест адвоката никогда не оставался без внимания. Обычно после того, как седовласый доктор Рыба, получивший за свой импозантный вид прозвище «Рыба-кит», выкрикивал свое и, сверкая крупным бриллиантом на мизинце, рассекал ладонью воздух, не только противник не решался спорить с ним дальше, но и само слушанье дела прерывалось, потому бывалый председатель и на этот раз был вынужден приложить немало труда, чтобы продолжить слушанье дела.
Софизмы защитника были выслушаны и приняты скамьей присяжных за основополагающие, что обвинитель сразу понял по единообразному выражению лиц, если, конечно, они не спали...
Я сказал, я высказался (лат.).
Между тем Лен вел себя так, будто дело его совершенно не касалось. Он пребывал в полном равнодушии, пропуская вопросы председателя мимо ушей. Полицейскому, сидевшему подле него, всякий раз приходилось подталкивать его локтем, чтобы он встал, а потом еще и дергать за край арестантского халата, чтобы сел.
Несчастного уже облачили в серую хламиду осужденных, хотя юридического основания на то не было; однако собственная одежда арестанта, в которой его доставили в тюрьму, имела слишком плачевный вид, недостойный того, чтобы предстать в ней перед уважаемым судом присяжных.
Когда после показаний первого свидетеля Лену дали слово, он лишь пожал плечами. Сперва председатель воспринял это как ответ, но когда подсудимый и во второй, и в третий раз предупредил его вопросы тем же быстрым и безразличным пожатием угловатых плеч, судья не стерпел и громко потребовал от Лена отвечать на вопросы.
— Ничего похожего на правду! — каждый раз хрипел Лен, с трудом исторгая слова из гортани.
Еще больше вознегодовал председатель, когда Лен после показаний очередного свидетеля вообще не стал дожидаться вопроса и, прежде чем судья открыл рот, хрипло повторил:
— Ничего похожего на правду!
В сердцах председатель стукнул карандашом по лежавшему перед ним акту, и, обладай уничтожающий взгляд судьи юридической силой, приговор Лену был бы вынесен без промедления.
Глаза прокурора и председателя встретились; они поняли друг друга: «Да-да, явная симуляция!»
Правда, пока общее мнение было им в тягость, так как непонятно было, что думают остальные. Оба были убеждены, что и доктор Рыба-кит разделяет его, но голова защитника, упорно склоненная над бумагами и словно усыпанная серебристыми хлопьями снега, не давала этому никакого подтверждения. Не сомневался председатель и в том, что схожее мнение имеют оба присяжных с правом голоса.
Многое зависело от настроения, царившего на скамье присяжных заседателей.
Когда после первого возгласа подсудимого присяжные замерли, словно в немой сцене, и кто-то из двенадцати глухо покашлял, явно в знак протеста, прокурор понял, что они до сих пор не прониклись логикой обвинения.
Председательствующий, судья, известный своим неподкупным беспристрастием, разумеется, не вправе был даже мизинцем левой руки указать, в какую сторону он хотел бы склонить чашу весов правосудия. Молодой же обвинитель, товарищ прокурора, обязанный быть откровенно заинтересованным в вынесении приговора, явно нервничал.
Он весь извелся, видя, что столь очевидная вещь, как косвенное доказательство виновности подсудимого, до сих пор кем-то не понята, и кто-то еще может сомневаться в том, что Индржих Конопик умер насильственной смертью, от руки убийцы, и убийца этот не кто иной, как подсудимый Кашпар Лен.
Каждому свидетелю, дающему показания, он задавал целенаправленные вопросы, желая хоть чуточку склонить чашу весов в свою сторону, однако доктор Рыба с завидным спокойствием встречными вопросами снимал с весов то, что подкидывал на них обвинитель, или же двумя-тремя словами нейтрализовал впечатление, произведенное на присяжных каким-нибудь очередным хитрым замечанием прокурора На лице молодого обвинителя была написана нескрываемая досада, почти непозволительная перед лицом цвета юриспруденции, поспешившего явиться на любопытное дело.
Длинный ряд стульев, отведенных для опрошенных свидетелей, был почти полон, но ничто не изменилось в головах тех, кто призван был решить вопрос о виновности подсудимого. Неопределенность витала в воздухе, и по лицам присяжных было видно, что предъявленное подсудимому обвинение они по-прежнему считают голословным и ни один из пунктов, вынесенных на слушание, не принят ими до сих пор как доказательство вины.
Оба ряда присяжных, столь не похожих друг на друга по внешнему виду, возрасту, темпераменту, объединяла равнодушная расслабленность; да и публика подустала, не находя в происходящем ничего захватывающего. Лбы присяжных были наморщены, но ни на одном прокурор не видел характерно насупленных бровей, выдающих понимание и сосредоточенность.
Свидетельские показания были скучны и однообразны. Задаваемые вопросы касались характера подсудимого, его отношений с погибшим Липрцаем, злополучного пристрастия Лена к спиртному, особенно после смерти старика. Свидетелей настойчиво выспрашивали, насколько подсудимый прислушивался к речам, направленным против представителей имущих классов вообще и Индржиха Конопика в частности. В пятый, восьмой, десятый раз выслушивали присяжные одни и те же истории, начиная днем, когда на стройке появился «добрый малый» — молодой демобилизованный солдат, долговязый Кашпар Лен, и до того момента, когда пан Конопик в последний раз пришел взглянуть на свою будущую лавку, а Лен был обнаружен на лесах в беспамятстве.
— Антонин Трглый! — громко вызвал распорядитель.
— Минуточку... Прошу прощения,— вмешался председатель.— Сегодня утром было доложено, что тридцатишестилетний поденщик Антонин Трглый не может явиться в суд по той печальной причине, что его уже нет в живых. Сегодняшней ночью он задохнулся у жаровни на стройке номер 6004, то есть в доме убитого Индржиха Конопика. Во время ночного дежурства он, очевидно, зашел погреться в сушильню, обогреваемую коксом, по неосмотрительности уснул там и за свое легкомыслие поплатился жизнью...
Помолчав, председатель продолжил:
— В интересах нашего дела должно сожалеть об этом несчастном случае тем более, что... что-о-о... погибший поденщик, наряду со свидетельницей Руже-ной Кабоурковой, был человеком, непосредственно видевшим подсудимого сразу же после инкриминируемого ему деяния... Показания умершего будут зачитаны позже, а сейчас мы выслушаем Ружену Кабоуркову.
При этих словах председатель вопрошающе покосился на прокурора, молча кивнувшего в знак согласия.
Шум, с которым публика восприняла известие о внезапной кончине рыжего поденщика, перешел в оживленный гомон, как только прозвучало имя свидетельницы, которая, по сообщениям утренних газет, являлась любовницей подсудимого.
— Ружена Кабоуркова! — вызвал распорядитель, стоящий в дверях лицом к свидетелям. И прежде, чем свидетельница предстала перед судом, из коридора донесся скрип ее башмаков...
ГЛАВА 2
Маржка Криштофова употребила все свое старание, чтобы попасть на слушание дела Лена. Она прочла о нем в журнальчике, валявшемся в их заведении, в рубрике «Из зала суда. Дела присяжных на неделю». Три месяца назад в том же журнальчике ей бросился в глаза жуткий заголовок:
«УБИТ НА СТРОИТЕЛЬСТВЕ СОБСТВЕННОГО ДОМА НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ*»
Маржке было яснее ясного, что на суд ее никто не отпустит, но она твердо знала, что должна быть там во что бы то ни стало, даже ценой собственной жизни. За Маржкой присматривали не так строго, как за остальными «барышнями», поскольку она слыла «чистой флегмой». На ней не висели долги, как на других, ведь это было всего лишь второе место ее работы; кроме того, свои обязанности она «принимала как должное», никогда не рыдала, не билась головой о стенку, в отличие, скажем, от Малышки — новенькой, совсем юной девчонки, которую днем запирали в комнате хозяйки, а на ночь насильно спаивали. Однако сбежать в ядовито-желтом, куцем платьице в обтяжку было неприлично, а выходные наряды висели под замком.
Но Маржка всех обхитрила.
Вечером, когда «барышни» шли по коридору на ужин, она одним цепким движением коснулась тяжелого шерстяного платка, перекинутого через спинку стула, на котором обычно восседала по ночам привратница, рослая, сильная старуха, «домашний полицай». В руке у Маржки оказалась большая английская булавка — вещь для побега, безусловно, необходимая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26